Сахар

– Да пойми ты! Послушай, – в ответ закричал я. – Я заврался… Я прощу прощения…

– Да ты всего лишь безвольный кусок лживого… Дерьма, – мощным рывком она вырвалась. – И вся твоя жизнь далеко не приторный сыпучий САХАР, а жидкое вонючее ДЕРЬМО.

– Да. Да, я согласен. Меня зовут Рекрутов Лазарь и я ….

– Ты? Да ты вылитый он, – и я понял, что речь снова идёт о месье Филиппе, – И ты также пытаешься прикрываться бронёй сарказма и своей однотипной серьёзной гримасой… Твоё бесцельное существование порочит даже этот дрянной сарайчик, – Инга моментом накинула на себя куртку, обула кроссовки и захлопнула входную дверь с такой силой, что ударная волна хлынула прямиком к моему раскалённому мозгу, закипевшему от двойного фиаско.

Наверняка, многие люди заслуживают второго шанса на искупление своего греха, но, видимо, я не входил в этот список счастливчиков.

Одинокая, родная мне свеча на кухне продолжала гореть, словно символизируя какой-то очередной очевидный постулат жизни. Да, грёбанный сахар бьёт в голову моментом, но последствия ужасны и необратимы ещё долгое время.

Минутное состояние балконной эйфории угасло так быстро, перерастая в жгучую боль одиночества молодого преподавателя.

Или… Безвольного ублюдка без маяка в жизни, предательски заказав мелодию эпитафии на виниле простого человеческого чувства.

От бессилия я присел прямо на пол, закрыл обеими руками своё горячее лицо, пытаясь одуматься и переосознать произошедшее в последнее время. Несколько ударов по жестянкам в голове, тяжёлая флейта тихонько засвистела под ноты всего происходящего, говорящий ветер бил прямо в глаза.

Самое страшное во всей ситуации был тот факт, что Инга Кемерова была во всём чертовски права. И я это заслужил максимально честно в отличие от остальных шести месяцев моей студенческой жизни.

А ещё была права моя мама, однажды в детстве произнеся: «Всё тайное всегда становится явным». Как ни крути.

Я скучал по ней, скучал по абьюзору-отцу, которые жили в соседнем районе, но дебильные разногласия, извечная проблема матерей-отцов и детей всё и всегда портила, лишая меня возможности иметь хотя бы какой-нибудь контакт с родителями.

На кухню вошёл Герман Петрович.

– Ох! Лазарь! Что такое?

– Это сложно объяснить, – и я привстал.

– Так что случилось, Лазарь? Я помешал вашему свиданию, ох, старый. Ох, молодёжь, но могли бы весточку дать какую. Ох-ох, – он ещё раз сотни раз охнул и медленно вернулся в холл и присел на коридорный пуфик, схватившись за сердце.

Дерьмо, я налил стакан воды на кухне и оперативно вручил его Герману Петровичу.

– Да нет же… Нет, всё хорошо, правда. Не переживайте, Герман Петрович. Попейте водички…

Он отпил, отдышался, схватился одной рукой за голову.

– Лазарь! – неожиданно вскрикнул он, чем напугал меня до мурашек. – Ты чего у меня дома делаешь? У тебя что-то случилось, мальчик мой? Ой… Кажется, в сердце… Что-то укололо. Ой…

Грёбанная болезнь Альцгеймера. Грёбанная жизнь. Грёбанная Инга Кемерова.

Я вызвал скорую помощь и вышел на балкон, где совсем недавно тонул в объятиях Инги. Дрожащими руками я хотел хоть как-то утихомирить душевную боль и закурить и моментом возненавидел весь мир, не увидев ни одной сигареты в этой грёбанной пачке.

Глава 7. Уроки английского

Май

Одиночество постепенно стало сжирать меня изнутри. Изгладывать мои последние нервные клетки, заставляя мозг погружаться в туман иллюзий и нескончаемого бреда.

И, несомненно, каждый из этих ублюдочных дней меня сгрызало неистовое желание принести хоть какие-то слова извинения перед Ингой, ведь действительно я настолько заврался, что самому было тошно от своей личности.

На каждой нашей паре мы совсем неловко на десятую долю секунды пересекались взглядами, моментально виновато убирая глаза.

Время летит совсем незаметно, когда есть конечная точка ожидания, которую ты ни под каким бы предлогом ни желал воплотить в явь. Ну её нахрен… Эту точку.

В общем, было больно, паршиво и дрябло. Эти симптомы я бессовестно лечил алкоголем и пребыванием в худшей компании самого себя. Я снова сбил грёбанный режим и мой майский распорядок дня был примерно таков: днём я отсыпался как свинья, а ближе к вечеру начинал заводить шарманку пьянства по новой.

Я включал альтернативный рок, зажигал пару свечей и размышлял о том, что возможно было бы лучше, если не было меня… Кабы-кабы-кабы…

Ближе к утру, где-то к часам 5-6, я безответственно отрубался. И по новой. В таком гнилом темпе я прогулял две своих лекции. А может быть, три или четыре.

В один из моих очередных прогулов в мою дверь раздался настырный стук, и я почти был уверен, что это не сон. Стук в дверь в такое раннее утро не мог предвещать ничего хорошего. А сны… А сны всегда снятся такие тёплые и приятные, что возвращаться в реальность вообще не хочется, ну её нафиг. Мне и во снах хорошо, а мозг человека совсем не отличает происходящее во сне от реальности. И смысл всего этого?

– Рекрутов, открывай, – это был знакомый низковатый женский голос, но я оказался хитрее этого.

– Рекрутова тут нет! – ответил я.

Бошка болела от вновь сбитого режима, а в районе шеи чувствовалось усталость от вечно неправильной позы сна.

– Лазарь, открывай, надо поговорить. Герман Петрович очень зол на тебя, но по состоянию здоровья не может дойти до тебя лично… Давай, студентик, открывай, не надо строить из себя принцессу, – Ольга Сергеевна говорила спокойно и уверенно, но всё равно я уловил нотки нервозности в её голосе.

Наверное, и правда, не очень приятно с кем-то вести диалог через закрытую дверь.

– Хорошо. Я передам ему! Спасибо! – вновь отозвался я.

– Хватит гримасничать! Открывай! – грозно приказала она.

И ведь не уйдёт же. Настырная. Пришлось с нечеловеческими усилиями скинуть с себя тоненькое одеяло и открыть дверь.

– Какой ужас, Лазарь, – произнесла Ольга Сергеевна и уверенно вошла в мою тёмную тесную комнатушку. – Ты что, все эти три дня бессовестно бухаешь?

– И вам доброго денёчка, Ольга Сергеевна, – я снова присел на кровать и укутался одеялом. – Да я последние полгода только и делаю, что бессовестно бухаю.

– Оно и видно. Отвратно выглядишь: лицо помятое, руки постоянно трясутся, одежда вся засранная…

– Иногда я стираю вещи, – контратаковал я.

– Гений. Просто гений, – и она присела на старенький деревянный стул у рабочего стола. – Что будем с тобой делать?

– Не знаю. Мне пофиг, если честно. Дверь я чисто из-за уважения к Вам открыл.

– Да что вы говорите? Что ты вообще делаешь со своей жизнью, парень? Когда я услышала, что к нам едет преподавать молодой талант, который буквально рвёт своими знаниями Западный Федеральный, я отнюдь не на вот это жалкое зрелище в грязных трусах думала увидеть, – и тут она стала изображать ложное отвращение к моей личности.

Уверен, это был блеф.

– Что Вы к трусам прицепились-то? Эти вообще-то свежие, им только второй день, – я привстал и отпил воды из пятилитровой бутылки. – Как там Герман Петрович?

– А ты как думаешь? Он в тебя больше всех верит, между прочим. Постоянно защищает тебя на собраниях, рассказывает, как ты умело ведёшь своим лекции. «Лазарь Рекрутов – негласный наследник манеры преподавания Кайховского. Большое будущее и перспективы парня пугают даже меня самого…», – голос Германа Петровича был спародирован почти на высшем уровне. – Что с тобой не так, Лазарь? – эта прекрасная женщина чем-то напоминала мою мать, также умело резала без ножа мои нервные клетки.