Чезар

– В каком смысле?

– Ну, нет такого понятия вообще. Это как астрология. Вот я тебе скажу: когда Луна в Меркурии, у тебя, Кирюха, ноги отнимутся. И если ты поверишь, они у тебя и отнимутся. Я через себя всю таблицу Менделеева пропустил! Ну, погляди на меня: чё у меня, хвост вырос? Рога? Мне уже почти шестьдесят, а я рога кому хочешь обломаю. Потому что нет никакой экологии! Можно в горном воздухе в тридцать лет помереть, а можно у нас прямо на заводе палатку поставить и жить счастливо, если не накручивать себя.

Я не стал возражать. Рванув дверь машины, Рыкованов добавил:

– Заезжаю тут в город со стороны Каштака, где сады: вонь стоит – ты бы знал! Как в газовой камере. А откуда дым? Садоводы мусор жгут или бани топят, чёрт их знает! А Аристов с его свиньями как воняет? А очистные? Но валят-то всё на нас. Кто город потравил? Рыкованов, конечно. Когда заводы на боку лежали, никто о чистом воздухе и не думал, все о зарплатах переживали. А как мы предприятия перезапустили, тут же нарисовались шлюхи экологические! Кстати, о шлюхах… Тут в деле Самушкина новый поворот намечается.

Он протянул мне смартфон с сообщением от Пикулева.

«Пришли результаты вскрытия. Собираемся у тебя».

* * *

На внутренней парковке заводоуправления алая Ferrari Пикулева на фоне чёрных внедорожников смотрелась низкой и слишком яркой, как содранная болячка. На её красном капоте слабо отражались облака.

Пикулев уже восседал во главе рыковановского стола, и вид у него был задумчивый. Рядом с ним сидел, раскладывая бумаги, Мирон Шульга, бывший военный врач, переучившийся на юриста. Я сел напротив.

– Ну, что врачи говорят? – спросил Рыкованов мрачно, принимая от Пикулева бумаги и читая вслух: – Множественные геморрагические инфильтрации… Гемоторакс нетравматического генеза… Суба… чего-то там… кровоизлияние в левую гемисферу. Что это значит-то? У него геморрой был или что?

Шульга откашлялся и после лёгкого кивка Пикулева ответил:

– Гемоторакс – это кровоизлияние в плевральную полость, в лёгкие. Плюс признаки инсульта. Судя по описанию, сосуды стали хрупкими, начали рваться.

– А чего у него сосуды-то хрупкие оказались? – буркнул Рыкованов, разложив перед собой листок и нависая над ним, словно устрашал пойманную дичь. Его угловатая голова медленно двигалась. – Молодой вроде ещё…

– Вот тут результаты химико-токсикологической экспертизы, – протянул Шульга другой документ. – В тканях лёгких и костях обнаружен стронций. Оценочная доза облучения – более 10 грей. Это очень много, очень. Судя по всему, это острая лучевая болезнь.

– Да ну! – возмутился Рыкованов, хлопнув ладонями по столу. – Кому ты рассказываешь, Мирон Иванович? Я лучевиков видел! От лучёвки так быстро не помирают. Кирилл вон говорит, Эдик с мегафоном бегал, народ баламутил, а у него, оказывается, лучевая болезнь в крайней стадии и сосуды как решето! Да не поверю!

Мирон пожал плечами и откинулся в кресле:

– Мы не знаем, когда именно он получил дозу. Кратковременная ремиссия характерна для лучевой болезни: её называют периодом видимого клинического благополучия.

Рыкованов приоткрыл окно и закурил, целясь струёй дыма в небольшую щель. Запах табака вывел Пикулева из прострации, тот постучал пальцами по бумагам и требовательно спросил:

– Мирон Иванович, когда именно он был отравлен? Что там пишут?

Шульга ещё раз пробежался глазами по документу.

– Судя по бурному развитию симптомов, незадолго до смерти. Из-за обширных повреждений сложно сказать, каким образом он получил дозу, но это было не внешнее воздействие: или ингаляционный способ, или с пищей, или сразу в кровь. Иначе на теле были бы ожоги.

– Всё равно не понимаю, – проворчал Рыкованов. – Да видел я, как от лучёвки помирают, но чтобы так сразу, за пару часов…

– Внутреннее облучение может быть крайне интенсивным, – ответил Шульга. – К тому же на фоне перенесённого онкологического заболевания. Радиация бьёт в самое слабое место: у него это сосуды.

Пикулев развернул ко мне огромное кресло Рыкованова и впился взглядом:

– Ты говоришь, за пару дней до смерти он уезжал?

– Да, близкие подозревают, что в Екатеринбург, но я думаю…

Пикулев оборвал:

– Вот! Вот где копать надо! Если Самушкин встречался с дягилевскими, значит, они и потравили. Радиация! Конечно, радиация – все сразу на нас подумают. С кем он виделся?

– Мы не знаем, – ответил я.

– Ищи, Кирилл, ищи! – воскликнул Пикулев. – Долго тянешь! Видишь как всё поворачивается! Сарматы готовят грязную бомбу, вся общественность накалена, а тут наш святой Эдуард гибнет от облучения! Так на нас что угодно повесят, и что мы с сарматами заодно. Надо ставить точку в истории!

Он с досадой оттолкнул от себя лист и нервно заколотил по столу позолоченной ручкой.

– А, чёрт! – воскликнул он. – Дягилевские точно сольют всё в прессу. Радиация всегда с нами ассоциируется, тут и доказывать нечего. Надо сработать на опережение, ясно?

Я промолчал. Пикулева это разозлило:

– Кирилл Михайлович, тебе ясно? На опережение!

– Что это значит? – спросил я.

– А то и значит! Нельзя ждать! Сейчас очень неудачное время для таких скандалов. Можно было бы заявить, что он умер от инсульта, но не получится: хоронить будут в закрытом гробу, народ не поверит. Тут надо что-то посерьёзнее выдумать. Как хочешь, но закрывай историю. Время даю до конца недели. Не можешь раскрыть – придумай что-нибудь!

Когда Пикулев с Шульгой вышли, Рыкованов не спеша вернулся в своё кресло, покачался в нём, поскрипел, словно выгоняя пикулевский дух, и кинул перед собой полусмятую пачку сигарет.

– Дрогин на тебя жалуется, – сказал он и посмотрел на меня испытующе. – Говорит, работать мешаешь, рукам волю даёшь.

– Дрогин скотина, – ответил я.

– Скотина, – согласился Рыкованов и вдруг добавил с горечью. – А там все скоты! Знаешь, что эти пролетарии у меня за спиной говорят? Куда только не посылают! Вот и нужны такие Дрогины, иначе нас живьём сожрут.

– Но тут повод есть. В ЭСПЦ-2 сильные утечки из конвертора. Пусть инженеры посмотрят, что можно сделать…

– Да посмотрят, не дурней твоего! – отмахнулся Рыкованов. – Мы, знаешь, как раньше работали? Дизель Д-130 молотит, струя гари толщиной с руку, чёрное всё, сизое, на три метра не видать. И так целый день пашешь. А на улицу выйдешь: что за воздух такой кислый? А он не кислый – он свежий. Вот так и работали. А потом ещё в зоне…

Я был уже у дверей, когда он окликнул меня:

– Кирюша, тебе менты хоть помогают?

– Чем они помогут? Дело в следкоме. Мешают скорее: вчера вызывали, снова показания записывали.

– Это кто у них такой ретивый?

– Следователь Сердюков.

Сердюков позвонил мне на личный телефон и пригласил без повестки, словно хотел поделиться подробностями дела Самушкина. Когда я приехал, он долго не появлялся, а потом устроил мне практически допрос о наших отношениях с Эдиком. Я напомнил Сердюкову, кто я такой и почему занимаюсь этим делом, но он заявил, что никаких распоряжений не получал и назначен недавно, что у него поручение от следственного комитета и, более того, дело кажется ему очевидным. «Что значит очевидным?», – спросил я, но он лишь процедил: «Следком разберётся».

– Анатолий Петрович, если откровенно, позиция регионального МВД мне непонятна. Я давал показания в следственном комитете 10 июня. Теперь те же вопросы мне задают свои же менты – их это как вообще касается?

Рыкованов равнодушно заметил: