Чезар

– Кирюш, чего ты выдумываешь? Ты сам мент и знаешь, как там всё делается. Дал показания и ладно. У ментяр своя отчётность. Им тоже деятельность изображать надо. Да и ты сильно не буровь: «глухарь» это дело.

– В смысле? – не понял я. – Альберт Ильич вон другого мнения.

– Да у Альберта всегда паника на первом месте. Всё рассосётся, всё образуется. Ты поспокойнее там. Придумаем, как народу это продать.

Я вышел из кабинета, озадаченный рыковановским благодушием.

* * *

Мой опыт работы в полиции говорил, что человек пропадает бесследно в трёх случаях: если его убили или держат в плену, если он страдает психическими отклонениями или же скрывается. В случае с Отрадновым все три версии казались равновероятными, и это изводило меня, словно за десять дней я не сдвинулся с мёртвой точки.

В ночь на среду я не мог заснуть. Болела голова. Простыня сбилась подо мной и превратилась в стиральную доску, а когда я встал, на ней остался мой жаркий мучительный отпечаток. Свечение из окна рисовало на полу расходящиеся трапеции. Из тёмного угла заворчал мотор холодильника. Часы рубили время с медным звяканьем. Неужели они всегда такие громкие? Эти часы когда-то приволокла Ира, но так и не забрала.

Я вышел на балкон и распахнул створку. Ночная свежесть с облегчением зашла внутрь и обдала меня запахом спящей зелени, асфальта и мокрой пыли – вечером прошёл слабый дождь. Дул сильный западный ветер, снимая с города его дымную кожуру. Кислород, настоянный на хвое Уральских хребтов, промывал город, и ночь казалась прозрачной и лёгкой. Со стороны железнодорожного вокзала доносился скрип вагонов.

Хочу ли я продолжать? Я мог бы бросить всё и уехать. Обеспечил ли я себя до конца жизни? Надеюсь, что нет, и что моя жизнь продлится дольше, но я заработал достаточно, чтобы взять хороший отпуск, на год, на два.

Я заигрываю с этой мыслью, как заигрывают с красивой недоступной женщиной. Я не могу остановиться на полпути. Не могу уехать побеждённым. За мной тянется бикфордов шнур старых дел, который рано или поздно приведёт врагов и бывших друзей к моему новому дому.

Впрочем, дело не в страхе. Я умею скрываться, да меня и не будут искать слишком тщательно. Но я болен этой работой и этим городом. Город выжег меня изнутри, опустошил, подменил мою личность. Мы поработили его, он поработил нас, эта боль взаимна и эта связь неразрывна. Что я буду делать за его пределами, за границей, в Провансе, в Тоскане? Там не будет меня, туда доедет лишь пузырь, не способный ни воспринимать красоту, ни любить, ни наслаждаться жизнью.

Наш город стоит на окраине империи и выпячивает грудь в сторону, где мерцают хищные взгляды ордынцев. Могу ли я его бросить? Война всё равно случится, и лучше бы она случилась сейчас, когда мы можем завладеть инициативой. Война обостряет нашу связь с предками, с Александром Невским, с Дмитрием Донским, с Иваном III: со всеми, кто не боялся дать отпор интервентам. Мы, новое поколение руссов, обязаны доказать свою состоятельность. Ордынцы не должны больше пировать на костях наших князей. Но мы снова стоим на Угре, снова ждём…

Пульс в голове досаждал всё сильнее, но я знал эту разновидность боли: о ней нужно просто забыть, повернуть голову, расслабить мышцы, и боль исчезнет.

Было полвторого ночи. Наступало самое тихое и самое тёмное время суток – краткое затишье перед ранним рассветом. Ленивые такси плелись по улице Воровского, светя подслеповатыми фарами. Иногда проносилась лязгающая «Газель» или дорогая, похожая на камбалу машина, и её фары отражались во влажном асфальте. Моя «Мазда» стояла на парковке, едва заметная в тени, напоминая монумент.

Мне захотелось на улицу, в этот аквариум ночной жизни, где гладкие тела машин мелькают и расплываются по океану летних сумерек. Я оделся, накинул лёгкую куртку, взял ключи от «Мазды» и спустился к стоянке. Воздух пьянил: Челябинск словно подключили к кислородному баллону, увеличив его пульс, гемоглобин, иммунитет.

Вид у «Мазды» был жалкий: дождь оставил на ней некрасивые разводы. Лёгкая дверь открылась, чихнув пылью. Двигатель замолотил, весело прочищая глотку. Я опустил мягкий верх. На лобовом стекле болтались два розовых помпона, которые прицепила Ира.

На пустой влажной дороге бег «Мазды» казался непринуждённым, и нажатие на газ вызывало дрожь предвкушения по всему утлому кузову. Мы были словно два любовника. Ветер, копившийся под рамкой лобового стекла, с рёвом обрушивался мне на колени, проникая под куртку и надувая её парусом.

С Воровского я свернул на Красную, которая уходила вниз к слабо подсвеченному зданию Дворца спорта. На Сони Кривой я перескочил рельсы, оставив слева квартал, в котором вырос, и с хлопающим рёвом помчался в направлении ЮУрГУ, вывернул на проспект Ленина, пронёсся вдоль второго корпуса университета и зачем-то свернул на парковку у главного здания. Вдоль памятника «Вечному студенту» шла молодёжь и, заметив меня, бросилась наперерез, размахивая руками, гикая. Я остановился. Они с любопытством заглядывали внутрь:

– А сколько такая стоит?

– Быстро разгоняется?

– Она на бензине?

Я и раньше замечал экстравертированность «Мазды», низкая посадка в которой и отсутствие крыши делали общение непринуждённым. В такой машине невозможно смотреть на кого-то сверху вниз, как из окна рыковановского «Лексуса». «Мазда» является автомобильным воплощением левых взглядов, и люди, живущие ночной жизнью, ценят это. Ответив на вопросы, я утопил газ в пол, «Мазда» широко вильнула кормой, молодёжь восторженно завыла.

Я вернулся на проспект Ленина, где сладко пахли липы, а ближе к площади Революции из боковых улиц потянуло липким духом тополей. Поймав зелёную волну, я почти без остановок долетел до главной проходной ЧТЗ, где стоял памятник первом трактору «Сталинец»: неказистому, серому и тоже с открытым кузовом. У памятника было пустынно, и лишь в темноте угадывалась фигура грязного человека на парапете. Фары ослепили его, но он не поднял бородатого лица. За его спиной над проходной вспыхнули пять чугунных орденов. Сейчас завод выпускал преимущественно не тракторы, а танковые дизели, для которых «Чезар» поставлял металл.

От ЧТЗ я вернулся к началу улицы Танкистов и свернул в старый район, где когда-то жил мой друг, ушедший в армию и не вернувшийся оттуда из-за нелепого инцидента с перевернувшимся БТРом. Однотипные пятиэтажки, узкие проезды, цветники в старых шинах и множество чумазых, слившихся с темнотой «Жигулей» встретили меня как родного, словно район и не изменился с нашего детства. Он казался бедным, но ухоженным, как провинциал, для которого чистая рубашка значит больше, чем корона. Район живо напомнил о временах, когда челябинский рабочий-тракторостроитель был центральной фигурой этого мира. Этот мир не умер, он обиженно затаился, ожидая, когда наши финансовые стратеги с лондонской степенью МВА решат его судьбу, ориентируясь на мировой спрос и сырьевые котировки.

Челябинск вообще был стыком того, что не могло пересекаться. В нём жила невыносимая, сладкая местечковость, которая сушит бельё во дворе и украшает палисадники гномами из старых бутылок. Но в нём же клокотал пульс мировой экономики, которая вкачивала в него инвестиции и выкачивала их обратно в удвоенном размере, оставляя после себя серный привкус во рту. Бельё здесь сушили только в удачный день, потому что в остальные оно пахло гарью.

Стоя на светофоре, я поймал беглый взгляд худого некрасивого старика за рулём такси. У него был огромный искривлённый нос и татуировки на обоих запястьях. Он смотрел презрительно: так капитан рыболовецкого баркаса кривится при виде прогулочной лодки. Его взгляд скользил по розовым пушистым шарам. Ира называла их то «бомбоны», то «понбоны», никогда не выговаривая слово «помпон» правильно.

Через Марченко и Салютную я выбрался на улицу Героев Танкограда и поехал в направлении промзоны, разогнавшись так сильно, что стоящие в отдалении панельные дома подступили ближе. Локоть, который я положил на дверь, вспарывал упругую ночь. Воротник куртки бился, стараясь подхлестнуть меня или удушить.

Но когда я въехал в промзону, воздух отяжелел и потерял самую звонкую из своих нот, в нём появился цеховой привкус, и меня накрыло серой светящейся дымкой – облаком мелкодисперсной пыли, которую сдувало с ферросплавного завода. Казалось, я заехал под свод тусклого тоннеля.

Забор предприятия шёл вдоль самой дороги, но завод оставался невидимым: его скрывали темнота, пыль и ряды бесцветных деревьев, которые выскакивали мне навстречу подозрительными стражами. Вокруг было пустынно, и, сбавив скорость, я услышал мерный звук завода, почти неразличимый вибрирующий гул, который разлетался вместе с оксидной крошкой.

За этим забором среди цехов полувековой давности Пикулев построил офисное здание, где сидело управление завода, но сам бывал здесь редко – он предпочитал небоскрёб на Кировке. Офис на ферросплавном располагался таким образом, чтобы через его фронтальные окна открывался вид на крашеные фасады ближайших цехов и отремонтированные трубы. Когда Пикулев привозил гостей, от губернаторов до полпредов, завод задерживал дыхание и выглядел ухоженным, почти европейским предприятием. Его гремлины оживали потом: сырьё измельчалось в мелкодисперсную пыль, раскалённые электроды спекали металлическую стружку с кварцитом и хромовыми рудами, воздух удобрялся окислами алюминия и марганца. «Удушающий приём», – со смехом говорил об этом явлении Рыкованов.

Обогнув завод, я вывернул на дорогу Северный луч. Слева от неё шли отвалы ферросплавного производства, с другой располагалась городская свалка, которая постоянно горела и кашляла на город гнилью.

Наступил самый тёмный час ночи. Сзади появились фары и вскоре материализовались в виде оглушительного рёва и волны ветра – дорогая машина разрывала воздух как снаряд. Но едва она скрылась за поворотом, наступила странная давящая тишина, и даже звук выхлопа «Мазды» как будто исчез, утонул в хлопанье ветра и кружащей вокруг дымке, о которую спотыкался свет фар. Я разогнался ещё сильнее и вскоре выскочил из пелены на свежий воздух, который завертелся и заплясал у меня на коленях.

Лампочка на панели приборов показала, что топлива осталось километров на пятьдесят. Ира часто бросала машину с пустым баком. Я свернул к невзрачной заправке, и пока усталая кассирша пробивала чек, машинально проверил телефон, обнаружив три пропущенных звонка в течение последнего часа. Я не слышал их из-за шума в салоне «Мазды».

Я перезвонил. Телефон ответил мгновенно: человек ждал моего звонка. В трубке запыхтел неровный голос:

– Кирилл Михайлович, это Павел.

– Какой Павел?

– Османцев, с «Чезара», отец Кати. Помните, вы у нас были? Вы простите, что беспокою, но тут дело такое…Там ваши Катю поймали и держат. Мне её друг звонил. Ему сбежать удалось, а сама она не отвечает…

– «Наши» – это кто? – уточнил я.

– Это… по-моему… служба охраны. Как его… Не помню. Я не знаю, кто конкретно. Их задержали у комбината и держат. Угрожают. Вы не могли бы выяснить?

Постепенно Османцеву удалось объяснить суть дела: его дочь в составе группе таких же авантюристов пробралась к периметру ЧМК со стороны аэропорта, чтобы нарисовать на стене какое-то граффити. Подгорновская охрана была на высоте и оперативно скрутила четверых вандалов, доставив их в здание пожарной части у проходной Коксохима.

– Кирилл Михайлович, ей же нельзя в тюрьму… – шлёпал губами Османцев. – Она ничего плохого не делала!

– Не делала! – огрызнулся я. – Вот так и получается: тут не знаю, там не помню, здесь не делала. А делает всегда кто-то другой.

– Ну, простите нас, простите! Мы штраф выплатим, если нужно. Но ей нельзя в тюрьму.

– Ладно, ждите, посмотрю, что можно сделать, – ответил я, сбрасывая вызов.

Через Хлебозаводскую и Морскую я поехал к проходной Коксохима. С моста над железнодорожной веткой открывался удивительный вид на постройки комбината, подсвеченные редкими огнями, напоминающие огромный город с крепостями, вышками, минаретами. Дым валил из каждой дыры, и так, наверное, выглядела Москва во времена наполеновского визита. Но ЧМК, в отличие от столицы, умел возрождаться каждое утро, как птица-Феникс, из пепла собственных отходов.

Стоянка у проходной была пуста. Я оставил «Мазду» и быстро прошагал к посту охраны, где меня встретил сонный взгляд дежурного. Пропуск подействовал на него как электрошокер, тот сразу сменил тон, ожил, предложил проводить до места.

– Залезли тут какие-то охломоны… – приговаривал он.

Дорогу я знал и без него. Старую пожарную часть переделали в базу охраны, отдав её половину под камеры, куда периодически помещали подпитых рабочих или подозреваемых в кражах.

В помещении сидело несколько охранников. Они смотрели на меня вызывающе и саркастично, подумав, видимо, что я ошибся дверью, но, увидев пропуск, напряглись, отдавая друг другу пасы растерянным взглядами. На столе были разложены вещи задержанных, в том числе несколько баллончиков с краской.

Старший охранник, усатый мужичок в камуфляжной куртке и с фонариком на груди, доложил, что задержал группу граффитчиков в составе четырёх человек, ещё двоим удалось сбежать.