Без суда

Без суда
Артем Римский

Молодой музыкант Сол Кеин переживает глубокий творческий кризис. Чтобы разобраться в себе, он принимает решение посетить частный санаторий, в котором практикует загадочный доктор Фридрих Майер – гений современной психотерапии. Но вскоре Сол замечает, что в стенах этого заведения ему не найти желаемого успокоения. Напротив, поведение других пациентов и странный персонал провоцируют в нем еще большее нервное напряжение. Но не слишком ли поздно Сол понимает, что его приезд оказался ошибкой?

Содержит нецензурную брань.

Артем Римский

Без суда

Я запру тебя в мечте, никогда тебя не отпущу,

Я никогда не позволю тебе смеяться или улыбаться, только не тебе…

…Потому что у каждого из нас отравленное сердце.

Ramones

«Poison Heart»

Пролог

Май 2009

Сомнения, которые одолевали его еще три дня назад, стремительно таяли, и он понимал, что к тому времени, как за окном стемнеет, от них уже не останется и следа. Даже несмотря на то, что не особо верил в успешный исход этого предприятия, он знал, что время пришло. Какое-то странное и непонятное время.

Немалая сумма, которую следовало заплатить за эту ветхую надежду, немного его приободряла. Дорого, значит хорошо. Как угодно, но лишь бы хорошо. Дорого или дешево, праведно или грешно, мучительно или просто – лишь бы хорошо.

Третий день он говорил себе, что сделает звонок в следующую минуту, третий день он говорил себе, что не сделает этого вовсе. Сомнения рождались не из чувства противоречия, а из устоявшегося неверия. Возможно, один из самых удивительных человеческих парадоксов сейчас полностью владел его сознанием: убеждение в полной безнадежности, и одновременная уверенность в том, что на расстоянии одного шага его ждет абсолютное избавление от безнадежности.

С наступлением темноты он позвонил.

Затем он надел джинсовую куртку и покинул свою квартиру. На улице шел легкий дождь. Пройдя два квартала, он свернул в неосвещенный переулок, и углубился в хитросплетение нескольких узких улочек на задворках Старого города. Словно наслаждаясь видом грязных стен, переполненных мусорных баков и заколоченных окон, он прогуливался по этим темным закоулкам Каста и все же надеялся, что совсем скоро весь этот мир он будет видеть по-иному. Надеялся и тут же смеялся над собой за эту надежду.

Он вернулся домой через два часа. Он был зол на себя за то, что все-таки сделал этот шаг. Он по-настоящему презирал себя. Выкурив очередную сигарету, он поднял крышку и сел за пианино. Теперь уже опасаться больше не стоило. Можно было спокойно попробовать еще раз. Без какой-либо разминки его пальцы пустились в свою жутковатую пляску, наполняя восхищением невидящие взгляды. Он играл, всеми силами стараясь отдать всего себя игре. Он играл на пределе своих возможностей – своих художественных возможностей, прекрасно понимая, что никакая физическая техника не поможет ему наполнить истеричным восхищением хотя бы его собственное сердце.

Да, для начала хотя бы свое собственное сердце.

Оно умирало? Нет, он знал, что это не так. Знал, что сердце его живо и чувствительно. Умирала музыка. И стоило этой мысли в очередной раз нанести отлично поставленный удар прямо в голову, как его правая рука резко захлопнула крышку пианино, и третья соната Шопена оборвалась на первой же части. Оборвалась, рискуя переломать пальцы левой руки.

Пусто и холодно. Он это прекрасно понимал. А ведь буквально вчера он слышал это произведение в исполнении того, кто сумел превратить его в молитву. В настоящую молитву, обращенную неизвестно к кому, неизвестно с какой просьбой. И искренне не верил, что и он когда-то умел превращать музыку в молитву; сейчас это казалось таким же невозможным, как прогулки по воде. И талант, которому завидовали и будут завидовать превращается в ничто. Он не просто пропадает, он не обесценивается; нагло и бессовестно он выбрасывается на помойку человеческой пресыщенности.

Умирающая музыка. Она продолжала звучать в его квартире. Злость и ненависть овладели им без остатка. Он вновь поднял крышку и продолжил. Он не верил в чудо, но вдруг ощутил его дыхание. Музыка начинала оживать, и чья-то невидимая рука вновь протянула ему билет в заоблачные дали, в ту волшебную страну звуков, в которой он мечтал поселиться навсегда, преобразовавшись в энергию взаимодействия нот.

Ноябрь 2018

Она стояла у окна. В гостиной было чисто и уютно, на одном из кресел мирно дремал упитанный серый кот. В небольшом камине играло тусклое пламя. За окном закат украшал багрянцем пожелтевшую листву на невысоких деревцах, а теплый вечер ничем не напоминал о приближении зимы.

Она стояла так уже минут десять, и можно было бы подумать, что антураж осеннего вечера побудил в ней идиллическое настроение тихой и одухотворенной печали, которой порой так страстно жаждет утомленная душа. Но напряженный взгляд, которым она смотрела сквозь стекло, говорил вовсе не о приятной сентиментальности. Она и вовсе хотела бы ничего не видеть в эти минуты, но закрыть глаза было просто невозможно. Ноты тут же начинали приобретать дополнительные акценты, становились еще вкрадчивей, еще понятней и непонятней одновременно, еще беспощадней в своей пытке красотой. Парализованная болью воспоминаний, она не могла не слышать эти ноты, и понимала, что слышать их придется.

Она слушала музыку. Хоть в доме царила полная тишина. Она слушала третью фортепианную сонату Шопена, которая когда-то, в далекие годы, была ее любимейшим произведением, и которая сейчас разрывала ее душу клещами отчаяния. Нежная и волнующая, пробирающая до глубины своей утонченной искренностью, эта чистая как слеза жемчужина искусства, теперь сводила ее с ума. Некоторые фразы из разных частей сонаты играли в ее голове едва ли не каждый день, и с этими отрывками мозг уже научился справляться, но по крайне мере один раз в год случался концерт. Осенний концерт, который приходилось прослушать от начала и до конца, от первой и до последней ноты си. И как бы ни было больно, всякий раз она просто не могла отвергнуть предложение посетить этот концерт длиной никак не в час, а в несколько лет ее молодости, ее счастливой жизни, которой, как тогда казалось, никогда не наступит конца. Но конец наступил. Все-таки наступил.

Пригласительный билет на этот концерт лежал на подоконнике. Она слушала. И только поражалась тому, что спустя девять лет продолжает помнить все произведение, все его полотно и каждый его узор. Музыка звучала все громче. Крещендо. Фортиссимо. Даже кот навострил уши и, приоткрыв глаза, сосредоточил встревоженный взгляд на профиле своей хозяйки. Дыхание ее стало чаще, в глазах вспыхнул огонь тревоги, руки взметнулись вверх. Она хотела схватиться за голову и закричать, но в последний момент сдержала себя, прекрасно понимая, что никакой крик не спасет ее в настоящий момент. Вернувшись из физического оцепенения, она взяла с подоконника лист бумаги и бросила его в камин.

– Милые мои, что же вы натворили? И почему не оставите меня в покое? – раздался ее горький шепот, когда пламя облизнуло слова письма.

«Я свободен. Можешь не волноваться по этому поводу. Тебе и твоей семье нечего бояться, и я клянусь, что никогда не явлюсь тебе, если только ты сама не попросишь. Знаю, что в эти дни тебе особенно тяжело. Знаю по своей собственной боли. Потому не буду говорить ничего лишнего.

Просто помни: конец не наступит никогда».

Слово «конец» истлело последним. Сколько же болезненной надежды нашла она в этой короткой записке. Сколько же отчаяния собственноручно искалеченной души. Сколько неловко прикрытой мольбы.

– Помни меня, – прошептала она. – Разве не это ты просишь у меня все эти девять лет? Разве не эти два слова скрываются во всех твоих письмах? Ты можешь быть спокоен. Не забуду.

Музыка продолжала звучать. Такая живая музыка.

Часть первая

Назойливая муха уже около минуты ползала по открытому участку спины, доставляя Солу немалое удовольствие. Находясь еще в пограничном состоянии между сном и явью, он старался не шевелиться, чтобы не прерывать щекочущие прикосновения. Когда же насекомое уставало от пеших прогулок по его спине и на некоторое время пускалось в жужжащий полет, он прямо-таки умолял муху вернуться и подарить ему еще хоть минуту этих сомнительных ласк.

Сол никогда не любил дневной сон, но вот уже третий день подряд наслаждался им. Дезориентация во времени, легкий туман в голове и приятная слабость в теле немного смягчали его раздражительность. Почему же эта раздражительность не покидала его вовсе, как он ни старался, понять так и не смог. Не мог он и сказать, что на него негативно влияет личность доктора Майера. Не мог сказать, что причина в других его подопечных, с которыми Сол еще не контактировал слишком близко, и которые, на самом деле, казались ему людьми не лишенными оригинальности. Нельзя было списать свой моральный дискомфорт и на смену обстановки, поскольку и сама усадьба, и местность, в которой она находилась, не могли не радовать глаз и душу. Скорее всего, дело тут было в поспешном разочаровании, поскольку на третий день своего пребывания здесь, Сол не почувствовал себя ни на шаг ближе к своей цели. Ему даже казалось, что он ближе к привычной для себя насмешке над собственными ожиданиями, но вспоминая эти самые ожидания, спешил себя успокоить и старался запастись терпением, потому что насмешка эта теперь не казалась ему чем-то кратковременным и склонным к забвению. Эта насмешка теперь казалась крайне угрожающей, способной привнести в его жизнь нечто фатальное.

Ведь ехал он сюда не за красотами местной природы, не за свежим воздухом, напоенным ароматами цветущей зелени, не за таинственностью усадьбы. Он ехал сюда за помощью. И на данный момент не чувствовал ее. Он ожидал неизвестно чего, но чего-то гораздо большего, нежели ежедневная полуторачасовая беседа с доктором, которая и являлась единственной местной оздоровительной процедурой. Все остальное же время, гости санатория принадлежали сами себе и могли свободно распоряжаться своим временем. Вот только Солу не очень нравился такой подход, да и манера доктора Майера называть свою усадьбу санаторием, а временно пребывающих здесь людей гостями, тоже не вызывала особого расположения. Солу было бы куда понятней, да и приятней, если бы его называли здесь просто пациентом в больнице. Таковым он и хотел себя чувствовать.

Муха вновь сорвалась со спины, и Сол решил, что достаточно. Перевернувшись на спину, он приподнял подушку и посмотрел в приоткрытое окно, что было прямо напротив его кровати. Теплый июньский день был еще в разгаре, солнце стояло высоко, полируя своими лучами тихую гладь Карленского озера. Остановив свой взгляд на деревянном причале, Сол подумал, что неплохо бы разжиться удочкой, встать пораньше, посидеть на этом причале и насладиться пробуждением природы в утренней дымке. Ежедневная возможность этого столь доступного здесь удовольствия, заставила его вновь задуматься о деятельности Фридриха Майера. Пять гектаров земли посреди леса и вблизи озера, мрачноватый двухэтажный особняк в викторианском стиле – разумеется, все это было родовым, но ведь даже продолжать содержать такую усадьбу требовало средств. А значит, постоянный приток этих средств был. Вообще, Сола обнадеживала непопулярность доктора и его методики. Как он думал, если бы Майер был бы обычным шарлатаном, или даже если бы его успехи были переменчивыми, славы о нем было бы куда больше, нежели в случае его высочайшей компетенции. Задумываясь над этим вопросом, Сол все больше склонялся к своей правоте: если он уедет отсюда с тем, о чем мечтал – вряд ли он станет много говорить о Фридрихе Майере; если же уедет не с чем, вряд ли удержится от желания унизить человека, взявшего на себя ответственность за его надежду. А вместе с ней и немалую сумму денег, которые по условию соглашения возврату не подлежали. Однако же, еще до своего решения приехать сюда, Сол, как ни старался, не смог найти ни одного компрометирующего отзыва о деятельности доктора. С другой стороны до подозрительности удивляли исключительно положительные комментарии, выдержанные в крайне сухом тоне, лишенные чрезмерной лести. Столь скромная, но твердая слава Майера казалась странноватой. Сол и узнал о нем случайно, из третьих уст, а до того момента и вовсе никогда не слышал о санторийском гении психотерапии, а именно на такой статус намекали люди, испытавшие на себе все прелести здешнего стационара.

Сол усмехнулся, отметив, что слава имеет совершенно разную цену в разных профессиях. Он ведь не понаслышке был знаком с этой штукой, и даже немного обладал ею. Правда, вовсе не в той степени, в которой он имел возможность практически ежедневно прикасаться к чужой славе. К самой привычной – с точки зрения обывателя, – славе.

Затем он вновь закрыл глаза и постарался выбросить из головы эти последние мысли, отдававшие приторным запахом честолюбия. Пролежав с закрытыми глазами две минуты, он почувствовал, что вновь проваливается в полусон. Обрадовавшись этой перспективе, Сол ошибочно решил ее оттянуть, рассчитывая, что выкуренная сигарета вовсе не приободрит его. Чувствуя приятную истому, он не спеша встал с постели, достал из пачки сигарету и подошел к открытому окну. Особняк Майера располагался в ста метрах левее. Это было здание с острой многоступенчатой крышей, покрытой серой черепицей, облицованное серым и светло-коричневым камнем, с несуразными, на первый взгляд, эркерами на первом и втором этажах главного фасада. Терраса с крыльцом была обращена на запад и в сторону озера, видимо, с расчетом на вечерние любования закатом. Помимо нескольких причудливых побочных пристроек (главным образом у правого крыла здания) по расположению окон которых было трудно представить, как все это устроено внутри, на территории усадьбы имелись еще и три небольших флигеля. В одном из них был оборудован домашний кинотеатр, два других предназначались для гостей-пациентов. В таком флигеле и решил расположиться Сол, предпочтя небольшое отдельное строение спальне внутри особняка.

Не успев подкурить, Сол заметил, как по мощеной дорожке к озеру спускается обитательница соседнего флигеля – молодая девушка, которая на первый взгляд показалось ему самым замкнутым подопечным Фридриха Майера. Сол не мог отрицать, что девушка эта успела его заинтересовать. Ее нельзя было назвать красавицей, хоть она и не была лишена внешней привлекательности, но куда больший интерес вызывало ее стройное тело. Каждое движение, каждый жест ее были пропитаны какой-то немой речью, красивой струящейся речью, с которой Сол не был знаком ранее. Он встречал в своей жизни девушек, которые могли похвастаться и грацией, и утонченностью манер, но девушку, чье тело словно пело, он видел впервые. Сол еще не успел близко познакомиться с местными товарищами по несчастью, но за этой девушкой, которую звали Наоми (это он успел узнать), ему было понаблюдать крайне интересно.

Заскочив в небольшую ванную, которой был оснащен его флигель, смочив водой лицо и волосы, он вышел на улицу, подкурил и двинулся вслед за девушкой. Наоми была одета в короткие джинсовые шорты и свободную футболку, прямые черные волосы были распущены и спускались чуть ниже лопаток. Шагая за ней на расстоянии метров тридцати, Сол не мог отвести взгляда от ее рук, которые привлекали его сейчас даже сильнее, нежели обнаженные ноги. Хоть в данный момент он видел только спину девушки, он был уверен, что ее ладони не спрятаны в карманах шорт, а лишь большие пальцы продеты сквозь петли для ремня. Локти ее и были вроде бы статичны, но даже их легкого подергивания было вполне достаточно, чтобы Солу вдруг захотелось их коснуться. Сначала коснуться локтей, затем выдержать короткую паузу, погладить ее запястья и в конце сжать в ладонях ее пальцы. Особенно странным было то, что в этом своем желании он не уловил явного сексуального подтекста.

Сол остановился и рассмеялся вслух. Наоми, разумеется, это услышала и обернулась. Ее удивленный взгляд не особо смутил его, и, продолжая улыбаться, он двинулся ей навстречу. Наоми не спешила с приветливостью, и, прочитав в ее глазах немой вопрос, Сол не стал лгать.

– Твои локти, – сказал он, приблизившись к девушке.

– Локти? – она немного испугано вывернула руки, чтобы разглядеть те части своего тела, о которых шла речь, по всей видимости, решив, что они не слишком чисты.

– Да, локти, – Сол выбросил свою сигарету.

– А что с ними? – спросила Наоми, продолжая искать нечто компрометирующее на своих руках.

– Все в порядке. Просто… они мне очень понравились.

Глаза девушки на секунду округлились, затем прищурились, большие пальцы вновь скользнули в петли на поясе. Сол повторил мысленную процедуру с ее руками.

– Что это значит? – серьезно спросила Наоми.