Без суда

– Спасибо. Но это должно быть важно, в первую очередь, для тебя.

Немного устыдившись Сол не нашел, что ответить и поспешил сменить тему.

– А чем ты занимаешься? Там, как ты говорила, в реальном мире.

– В реальном мире я работаю медсестрой в отделении хирургии.

– Ужасов, наверное, достаточно повидала.

– Не задумываюсь об этом.

Сол обратил внимание, что хоть Наоми и вернулась в реальность, но выглядит уставшей. Он докурил сигарету, аккуратно потушил окурок и, продолжая держать его в пальцах левой руки, встал и протянул девушке правую руку. Наоми тяжело поднялась и не сразу выпустила его руку. Солу вдруг показалось, что при контакте их рук, в нем колыхнулось какое-то давнее воспоминание. И воспоминание это несло в себе отголосок сильного морального возбуждения.

Некоторое время они шли молча.

– А в твоей профессии есть свои ужасы? – спросила вдруг девушка, и, не дождавшись ответа, продолжила: – Если ты не можешь, например, достучаться до публики, если она тебе не отвечает – это можно назвать ужасом?

– Нет, – ответил Сол и вновь замолчал, тут же проклиная себя за это. – Скорее, это неприятность, – поспешил ответить он, чтобы скрыть свое замешательство. – А настоящими ужасами, к счастью, мой род деятельности обделен.

Эта ложь далась ему с большим трудом, и он молился, чтобы Наоми сейчас не подняла взгляда и не посмотрела в его лицо, горящее от стыда, но к его счастью девушка смотрела себе под ноги. Когда Сол вернул себе самообладание, то с огорчением отметил, что, скорее всего, он действительно ее утомил. И даже знал, чем именно. Не самим разговором, а тем, что в этом разговоре преобладал пустой звон. Кто знает, может ей хотелось поделиться своим страхом с кем-то еще, кроме самого Майера, но этот кто-то оказался не совсем подходящим собеседником?

Подойдя к заднему крыльцу усадьбы, Сол выбросил в урну окурок с расчетом на то, что Наоми это заметит, но девушка если и заметила этот жест, то пропустила его мимо внимания.

– Приятно было пообщаться, Наоми, – сказал Сол, чувствуя при этом некоторое разочарование. – Надеюсь, я тебя ничем не обидел?

– Вовсе нет, – девушка улыбнулась. – Я тоже рада, что мы познакомились поближе.

– Значит, это был не последний наш разговор, – Солу пришлось приложить усилие, чтобы фраза эта прозвучала как утверждение, а не вопрос.

Вместо прямого ответа Наоми улыбнулась еще чуть шире, взглянула на окна усадьбы и выставила правый локоть.

– Можешь поцеловать.

– Хороший аванс, – засмеялся Сол, но уже после того, как коротко коснулся локтя губами, тоже опасаясь лишних глаз.

– До встречи, Сол, – сказала девушка и пошла к своему флигелю.

Сол еще несколько секунд смотрел ей вслед, после чего последовал ее примеру и тоже вернулся в свое здешнее жилище. Вновь прилег на кровать и задумался о том, что услышал от Наоми. Страх. Да, он был еще не готов признать, что боится. На данный момент, он убеждал себя в том, что всего лишь не хочет остаться никем, не хочет быть забытым, не хочет пройти мимо чужого ума. Не хочет жить и дальше таким, каковым дожил до своих двадцати девяти лет. Сол пришел к выводу, что если дело действительно в страхе, то он трус вдвойне, потому что боялся признать то, что боится. Ему захотелось приблизить завтрашнее утро, когда в одиннадцать часов должен был состояться его четвертый сеанс. Захотелось поскорее оказаться наедине с Фридрихом Майером, в надежде, что тот подскажет ему, как правильно прорвать этот гнойник, как стерильно обработать рану, чтобы инфекция не распространилась дальше, поскольку Сол чувствовал, что если будет самостоятельно ковырять этот нарыв, то заражения его духовной крови не избежать.

Казалось бы, что подобные мысли должны были спровоцировать очередное возвращение раздражительности, но этого не происходило. Если в течение первых двух дней, он мучился от безделья, поскольку умственная или физическая активность здесь не поощрялись, и маялся в тридцати квадратных метрах своего флигеля, при этом не имея никакого желания его покидать, то теперь он почувствовал странное состояние усталой удовлетворенности. Он был прекрасно знаком с этим ощущением с самого детства, любил его больше всех других в юношеские годы и дорожил воспоминаниями о нем в настоящее время, когда ощущение это посещало его уже крайне редко. Сол закрыл глаза и попытался сосредоточиться, сгрести свои чувства словно горсть песка. Да, прямо как тогда…

Надо, Сол, надо. Надо именно сейчас, потому что если ты не сделаешь этого сейчас, то завтра тебе уже придется догонять утраченное время, чего ты, разумеется, сделать не сможешь. Еще пять минут? Но ведь ты говорил это пять минут назад. Хорошо, еще пять минут. Ты знаешь, что нужно только сесть и начать, а дальше будет легче. Знаешь. Давай, собери волю в кулак и хватит этого тошнотворного выражения пытки на лице. Ты знаешь, что должен это делать, Сол. Ведь это ты убедил меня, что ты должен это делать, разве не так? Честное слово, я и предположить не мог, что моя роль впоследствии окажется столь сложной. Поверь, мне вовсе не доставляет удовольствия день за днем говорить тебе одни и те же слова, день за днем мотивировать тебя тем единственным фактором, которым ты в свое время заклинал мотивировать тебя: ты должен. Ты должен, Сол. Должен, и все. Скажи, может дело в этом? Может, есть нечто другое, что будет заставлять тебя садиться за фортепиано с более легким сердцем? Может, ты просто не знаешь, почему именно ты должен? Или знаешь, и понимаешь, что делаешь для этого вовсе не то, что стоило бы делать? Наконец. Давай начнем. Разминка, хроматизмы и гаммы, гаммы и хроматизмы, медленно, медленно, медленно. Ты опять спешишь. Медленно, Сол, медленно. Теперь немного быстрей, совсем немного. Не так резко, ускоряйся постепенно, нота за нотой. Еще немного быстрей. Достаточно, не увлекайся скоростью, Сол! Не увлекайся. Сорок минут медленно, пять минут быстро, не более. Знаю, что тяжело, знаю, что пальцы просятся в полет, но ты должен обуздать эту страсть, слышишь?! Это пальцы должны слушать тебя, должны подчиняться твоим приказам, а не ты их. Не позволяй себе пойти на поводу своих пальцев, не позволяй. Ты должен, Сол. Ты должен. Что это было? Это фортепианное трио Шуберта, да? Да, так и есть, не вздумай мне лгать. Прекрати это немедленно! В течение первого часа никаких произведений, никакой отсебятины. Ты послушай свою трель, послушай морденты, послушай форшлаги! Вот с этим ты собираешься играть Шуберта? С этим? Вернись с небес и успокой пальцы. Успокой душу. Ладно, хватит. Мы сегодня обязательно сыграем Шуберта, сыграем этот отрезок, договорились? Сначала медленно, затем быстрее. Потерпи пять часов, и потом сыграем. А пока… медленно, медленно и еще раз медленно.

Спустя три часа Сол встает из-за фортепиано, но крышку не закрывает. Он лишь перекусывает и выпивает чашку кофе, после чего вновь возвращается на прежнее место. Он должен это делать. Должен. И спустя еще три часа он счастлив. Да, партия из фортепианного трио Шуберта получается гораздо лучше нежели месяц назад. Гораздо лучше! Черт возьми, она действительно у него получается! Господи, как же это круто! Как же это круто! Какой же уверенностью этот факт насыщает душу. Усталый и довольный он ложится на кровать, закрывает глаза и слышит аплодисменты. Видит гору цветов, возгласы восхищения, вспышки фотокамер. Как же он счастлив одними уже мечтами. Он должен. Сегодня, завтра и каждый день.

Вот только тогда он не знал, что это тихое счастье юноши на его пути покинет его в конце пути. И что многое из того, что дарило ему это счастье в его мечтах, вычеркнет это счастье из его будущей реальной жизни. Тогда он не знал, что вновь испытает это сладостное чувство практически в палате психиатрической клиники, напичканный мыслями о собственных страхах, и с чувством беспомощности против них. Он не знал, что спустя двенадцать лет это тихое счастье вдруг заставит его стиснуть зубы в попытке перебороть нахлынувшую вдруг боль разочарования. Боль уже вроде бы и привычную, но еще более острую на фоне этого сладостного покоя, словно донесшегося из его прошлого. Проиграл? Да, он давно чувствовал, что проиграл. Но сейчас, в дыхании воспоминаний о своих маленьких победах, он просто не мог простить себе этих мыслей. Ему было стыдно перед собой двенадцатилетней давности. Стыдно до слез.

Должен.

Звон дверного колокольчика резко оборвал щемящие душу мысли и заставил Сола буквально вскочить с кровати. Прежде чем открыть дверь, он аккуратно отодвинул край оконной занавески, и увидел на пороге Луизу – женщину лет пятидесяти пяти, исполнявшую в усадьбе роль экономки. Тут же задумавшись о своем решении предварительно увидеть потревожившего его человека, словно у него были причины скрываться от кого-либо из местных обитателей, Сол отворил дверь. Хоть и без особого желания, потому что женщина эта вызывала в нем смешанные чувства, в первую очередь, из-за не сходившей с ее лица улыбки, и до приторности отточенной вежливости. Казалось, пошли ее прямым текстом к черту даже совершенно чужой человек, чье положение не входило в сферу ее профессиональных забот, она бы все равно сделала все возможное, чтобы исполнить эту просьбу – все с той же приклеенной на лицо улыбкой. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы усомниться в искренности подобного поведения, и Сол крайне раздражался, что человек, на которого он, по сути, должен был обращать наименьшее внимание, заставлял его недоумевать относительно своей позиции. То ли вести себя с Луизой ее же приторным и рисованным образом, чтобы не дай бог не попасть в ее черный список, то ли наоборот придерживаться сухого тона и спровоцировать эту женщину на искренне ненавистный взгляд в глубоко посаженных, влажно-голубых глазах. Раздражала Сола и манера Луизы немного сутулиться и при этом вжимать голову в плечи, словно она старалась показать свое смирение и полностью принимала свое зависимое положение.

– Добрый вечер, господин Кеин, – прощебетала Луиза, обнажив верхний ряд белых и ровных зубов.

– Добрый, Луиза, – Сол тоже улыбнулся.

– Я зашла узнать, как вам сегодня подать ужин – сюда, как всегда, или, может быть, вам захочется поужинать в столовой?

– Я поужинаю здесь, Луиза. Спасибо.

– Как вам угодно, господин Кеин, – женщина кивнула и немного замялась.

Сол заметил эту реакцию и понял, что у Луизы на уме что-то есть. Ему не очень хотелось продолжать разговор, но один вопрос возник сам собой.

– А кто обычно ужинает в столовой? – спросил он.

– Господин Фак предпочитает и завтракать, и обедать, и ужинать в столовой. Супруги Райз также второй вечер подряд предпочитают ужинать в его компании.

– Пожалуй, я пока повременю с попыткой влиться в их коллектив.

– О, господин Кеин, вы знаете, я часто была свидетельницей потрясающих по своей атмосфере посиделок – ради бога, простите мне подобное выражение, – которые случались в этом доме. Лично мне всегда доставляло особое удовольствие, когда барьеры между людьми рушились, и они становились друзьями в этих стенах.

– Не сомневаюсь, Луиза, – сказал Сол, и сделал паузу. Женщина вновь потупила взор и переступила с ноги на ногу. – Может быть, и в этот раз… гости доктора Майера закатят здесь бурную вечеринку, после которой им придется стать друзьями, чтобы не стать врагами. Еще раз спасибо за беспокойство, Луиза.

– Что вы, господин Кеин, для меня огромная честь… – энергично начала Луиза, но вдруг осеклась и потеребила уголок своего жакета.

– Бросьте, не стоит, – Солу почему-то вовсе не хотелось слышать лесть из уст этого человека.

– Вы знаете, – Луиза наконец смело посмотрела ему в глаза. – Однажды мне довелось слышать вашу игру вживую. Это было три года назад, в Санторине.

– Да что вы? – немного удивился Сол. – Вы были на моем концерте?

– Не совсем, господин Кеин, – улыбнулась Луиза, и Солу вдруг показалось, что в ее взгляде мелькнуло выражение ехидства. – Я была на концерте Эйна ван Эрста, в Санторине, в мае две тысячи шестого года. Вы тоже там были, в качестве приглашенного исполнителя.

– Ах, вот оно что.

– И вы сыграли два этюда Рахманинова. Господин Кеин, ваше исполнение было совершенно потрясающим, выше всяких похвал.

– Спасибо, Луиза. Мне приятна такая оценка, – прохладно отреагировал Сол, и уже с настоящим отвращением заметил, что Луиза и дальше намерена продолжать свою аудиенцию.

– Господин Кеин, я просто не могу поверить, что в данный момент разговариваю с другом одного из величайших пианистов современности. Хотя, лично я склонна считать, что Эйн ван Эрст как раз и является величайшим пианистом современности, истинным гением от музыки.

В этих дифирамбах прозвучало столько пафоса, что Солу не составило труда услышать в них и немалую долю фальши. А может, ему просто хотелось слышать эту фальшь – такую возможность он тоже не мог отрицать.

– Вы так не считаете, господин Кеин?

Сол даже не заметил, что речь Луизы отправила его в короткое раздумье, в течение которого он даже не смотрел в ее глаза. Желая наконец избавиться от ее общества он резко вскинул взгляд и взялся за дверную ручку.

– Эйн еще слишком молод, Луиза, чтобы говорить о нем, как о величайшем, – как бы нехотя объяснил свою точку зрения Сол. – Но, разумеется, в его таланте не стоит сомневаться.