Без суда

– Ох, господин Кеин, это не просто талант…

– Я вынужден извиниться, Луиза, – не выдержал наконец Сол и немного прикрыл дверь.

– О, разумеется, – всплеснула руками женщина. – Ради бога, простите мне мой фанатизм, но для меня огромная честь вот так стоять и просто разговаривать с вами – с прекрасным музыкантом и другом самого Эйна ван Эрста.

Солу вновь показалось, что во взгляде Луизы мелькнуло плохо скрытое нахальство. Тут же он едва не проклял себя за то, что, по всей видимости, не смог сдержать выражения ужаса во взгляде, поскольку Луиза вдруг осеклась и тоже изменилась в лице.

– Прошу прощения, господин Кеин. Ужин буде подан, – поспешно сказала она и столь же поспешно засеменила к дому.

Закрыв дверь и оставшись наедине с собой, Сол еще минуты три стоял у двери, погрузившись в раздумья.

– Сука, – наконец процедил он, и, пройдя к небольшому столу в углу комнаты, опустился в кресло и сжал ладонями виски. – Сука, – повторил он.

Тем не менее, Луиза спровоцировала всплеск очень ярких воспоминаний, связанных с его карьерой. И тот самый концерт Эйна в санторинской филармонии, который врезался в память глубоким шрамом. Сол прекрасно помнил и свое удрученное состояние, и боль неизвестного происхождения в запястных суставах, и странную заторможенность мыслей. Помнил, как сидел в гримерке и едва находил в себе силы, чтобы не сотворить глупость и просто не уехать в свой отель. Он даже помнил желание напиться – скорее даже не желание, а дразнящее искушение, – чтобы выйдя на сцену совершенно опозориться. А вместе с собой опозорить и самого Эйна. Он помнил то отвратительное чувство предательства в своей душе, которое порождала совесть, не позволившая ему просто отказаться от участия в этом концерте, сославшись на здоровье.

Разумеется, он помнил Кейт, и ее вечернее платье бирюзового цвета. Помнил, насколько она была прекрасна в своем счастье, как вся она светилась гордостью за своего мужа. Помнил, как стыдно ему было в тот вечер находиться рядом с ней, и каких усилий стоило сохранять при ней нормы приличия. Этот стыд. Сол никогда и ни с кем не испытывал его в столь сильной мере, как рядом с Кейт. Ни с друзьями, ни с родителями, ни в кругу коллег, ни в обществе других женщин, ни при встречах со своими преподавателями, пророчившими ему великую судьбу, ни с самим Эйном. Но вот, в обществе Кейт чувство своего несовершенства неумолимо обострялось, порой настолько, что хотелось просто сквозь землю провалиться. А в тот майский вечер этот стыд, казалось, перешагнул критическую отметку, и некуда было деться от назойливого слова, звучавшего в голове голосом Кейт. Ничтожество.

Сол помнил, как в середине концерта Эйн объявил, что сейчас на сцену выйдет его ближайший друг, и как он вышел на эту сцену под аплодисменты, которые были похожи не на что иное, как на одолжение. Помнил, как не чувствовал ни страсти, ни вдохновения, пока играл, и даже нисколько не удивился тому, что сыграл без единой ошибки, но и без какой-либо художественной ценности. И когда пришло время встать и поклониться залу, он был готов поклясться, что на лицах слушателей, которые поневоле попали в поле его зрения, было написано жалостливое пренебрежение. И вновь эти аплодисменты… как кость, брошенная собаке. Ничего общего с десятиминутными овациями в адрес гения, которыми закончился тот мучительный концерт.

И конечно, он помнил, как до поздней ночи сидел в своем номере, пропитанном сигаретным дымом, пил водку и до скрипа сжимал челюсти, прогоняя видение счастливого лица Кейт, смотревшего на него, на ничтожество, с плохо маскируемой насмешкой в светло-карих глазах. И тогда в его голову впервые ворвалась страшная мысль, которая, вполне возможно, зрела в нем уже давно. Ворвалась и поселилась окончательно, и как бы Сол ни старался эту мысль прогнать, как бы страшно ему ни было жить с ней, как бы ни проклинал он самого себя за то, что породил в себе эту мысль, никуда она от него не уходила и порой доводила до морального изнеможения. И ни она ли была номером один в списке предпосылок для круиза к доктору Майеру?

Сол растопырил пальцы рук и минуту внимательно их рассматривал. И с ужасом, и с подступающими слезами понимал, что уже успел позволить этой мысли превратиться в мечту.

* * *

– Мне мешает жить моя злость, понимаешь? И эта злость… порой я ее просто не контролирую. Вернее, нахожусь в шаге от того, чтобы потерять над ней контроль. Боюсь кому-то навредить, понимаешь?

Тут Терренс отвел взгляд, и Сол понял, что его смутили собственные слова.

– А откуда взялась эта злость? – спросил Сол, наблюдая, как пухлые пальцы-сосиски Терренса ухватили булочку, и ловко орудуя ножом, разделили ее на две половины и обильно намазали маслом.

– Да сколько себя помню. Сколько себя помню, столько мне нравится обзывать людей, проклинать их, понимаешь? Кричать им вслед или в лицо всякие гадости и оскорбления. И вот это… это настолько сильнее меня, что временами переходит в настоящие приступы, и хочешь верь, а хочешь нет, несколько раз эта пагубная привычка уже укладывала меня в постель. Но, знаешь… – тут Терренс откусил солидный кусок булки, чем перебил сам себя. Сол терпеливо дождался, пока лоснящиеся розоватые щеки этого парня вновь придут в более спокойное состояние, справедливо полагая, что булка доставляет собеседнику уж точно не меньшее удовольствие, чем сама беседа. – Так вот. Самое сложное, что я никак не могу объяснить – это мера истины в моем поведении. То есть, действительно ли я ненавижу всех людей вокруг себя, или же таким образом пытаюсь убить в себе любовь к ним.

– А сам как думаешь? – спросил Сол.

Терренс пожал плечами и облизнул блестевшие от масла губы.

– Не знаю. При беглом взгляде люди вроде бы и не так плохи. Но и ненавижу я их уже при беглом взгляде.

– А как насчет… – Сол запнулся, чем тут же навлек на себя подозрительный взгляд.

– Насчет чего? – впервые с начала разговора Терренс совершенно перестал работать челюстями.

– Насчет разницы полов и возрастов, – быстро нашелся Сол, хотя сперва хотел спросить об источнике этой самой злости в детские годы, причиной которой, в числе прочего, могла служить и фамилия Терренса. И немедленная реакция на еще не услышанный вопрос подсказывала Солу, что, скорее всего, подобный вопрос Терренс слышал уже неоднократно и даже боялся его.

– А, это. Нет, тут никакой разницы нет, – с видимым облегчением ответил Терренс, и, вооружившись ножом, принялся разрезать отбивную котлету в своей тарелке. – Я одинаково люблю проклинать всех подряд: мужчин и женщин, стариков и детей. Все они мне одинаково противны.

Сол усмехнулся и тоже обратил свое внимание к еде. Вообще, он не планировал сегодня обедать в столовой, о чем еще утром предупредил попавшуюся ему на глаза Луизу, но после приема у доктора Майера он вдруг ощутил непреодолимое желание человеческого общества. Желание вовсе ему не чуждое, но в настоящее время труднообъяснимое. Первым делом, он хотел зайти к Наоми и пригласить ее вновь прогуляться после обеда, как и вчера. Он даже впервые ощутил некоторый интерес к усадьбе и немного побродил по ее закоулкам, рассчитывая встретить Наоми в холле, когда она будет покидать здание после своего приема, поскольку именно ее доктор Майер принимал вслед за Солом. Но тут ему повстречался именно Терренс, который спешил к обеду еще за полчаса до назначенного времени, сам собой завязался разговор и Сол принял приглашение пообедать в компании.

– Какой день ты уже здесь?

– Сегодня одиннадцатый, – ответил Терренс.

– И как? Есть толк?

– Определенно.

– Расскажешь?

Терренс отвлекся от еды, даже отложил свои приборы и внимательно посмотрел Солу в глаза.

– А как это можно рассказать? – недоуменно спросил он после десятисекундного молчания. – То есть… я бы и рад рассказать, как все меняется, но понимаю, что сделать этого не смогу. Я словно меняюсь внутри и тот я – старый и ненужный – перестает мыслить и воспринимать, а новый я уже не могу воспринимать свое прошлое теми же глазами. Ну, вот видишь, получается какая-то ерунда. В общих чертах может что-то и прорисовывается, но рассказать о каком-то алгоритме превращения у меня никак не получится.

– Но все-таки ты чувствуешь, что в скором времени будешь готов взять свою злость под тотальный контроль?

Терренс пожал плечами.

– Я чувствую, что меняюсь, а как там будет дальше, пока не могу знать. Самое главное впереди. Хочешь, секрет открою?

– Давай.

– Толк от сеансов движется в геометрической прогрессии, – перейдя на полушепот и подавшись немного вперед, заговорил Терренс. – Если первый сеанс равен двойке, то десятый – это уже десятая степень двойки. А последние три сеанса – это апофеоз, и без них все предыдущие старания пойдут насмарку.

– Ты уверен? – серьезно спросил Сол.

– Сам увидишь.

Слова эти прозвучали довольно убедительно, во многом благодаря уверенному спокойствию с которым они были произнесены. Вообще, Сол не мог понять, как он относится к новому знакомому. С одной стороны, Терренс не выказывал привычные признаки личности слабой. Взгляд его не был запуганным и легко вступал в зрительные дуэли, в манере общения не наблюдалось подхалимства и желания польстить, в поведении не было признаков социопатии. С другой стороны, разговоры о злости – хоть они и были искренними, – заставляли видеть перед собой слабака, который не смог научиться за себя постоять, чем навлек на свою психику ужасное бремя жить в постоянной гипертрофированной злости. Дождавшись, когда Терренс вновь принялся за еду, Сол ухмыльнулся и пожал плечами, решив для себя не делать поспешных выводов.

– Забавно, что ты здесь единственный, кто предпочитает есть в столовой, не прячась с едой по собственным комнатам.

– Почему же? Эти… налоговые инспекторы ужинают вместе со мной.

Сол заметил, что профессию супругов Райз его новый знакомый буквально процедил сквозь зубы.

– Они налоговые инспекторы? – специально переспросил Сол.

– Что-то вроде того, – с некоторым замешательством ответил Терренс. – Буду признателен, если сегодня присоединишься к нам за ужином. Сказать по правде, мне с ними немного не по себе.

– Почему?

– Ты совсем не ешь, – вместо прямого ответа сказал Терренс, и объяснил в ответ на усмешку Сола: – Просто я немного некомфортно себя чувствую, когда получаю удовольствие от еды, а рядом сидит человек, который раз в пять минут что-то там ковыряет в своей тарелке. Это как девчонка, которая всем своим видом показывает, что дела твои плохи.

Сол не знал, как следует отреагировать на подобное сравнение, а потому не стал заострять на нем внимания. Пожав плечами, он по примеру Терренса принялся за еду. Минут пять прошли в обоюдном молчании.

– Почему не по себе? – возобновил разговор Терренс, откинувшись на спинку стула и утирая рот салфеткой. – Не знаю, странные они какие-то. Даже не просто странные, а… темные, как-то так. Что-то до крика неискреннее сквозит в них, причем даже не в сторону посторонних людей, а между ними самими, понимаешь?

– На первый взгляд они производят впечатление счастливой пары.