Низвержение

– Ну.

– И я жил. И не просто жил, а женился. Все эти свободные отношения, которые сейчас в моде, про которые сейчас говорят, вся эта свобода – все это херня. Мужику всегда была нужна баба, и от этого никуда не убежать. Жить, построить семью – все это говорили мне, говорили, всему свое время. Говорили работу хорошую найти, так я нашел, хоть и выперли потом. Говорили сына к тридцати, так я вроде бы и того… Заделал. Знаешь, иногда спрашиваю себя, и это все? Что дальше? И это все? Понимаешь?

– Слушай, – говорю ему – давай в пивбар заедем по пути.

– А тебе не много уже будет, начальник?

– Что значит много?

– Да я так… Поехали. Знаешь, где тут ближайший?

– Нет, ты скажи мне, что значит много?

– Поехали в пивбар, – соглашается он.

В окнах замелькали размытые пятна фонарей, когда мы снова вернулись на трассу. Я не особо различал названия улиц, но был строго уверен в цветастых неоновых вывесках, и все приговаривал Михею: «Нет, дальше, это определенно дальше, не узнаю этого места, едем дальше». И мы все спускались по небоскребам в трущобы, заносили свои тела туда, где им было самое место.

– Томаса знаешь? – спрашиваю.

– Кого?

– Томаса, – говорю, – славный парень.

– Не знаю о таком. Да я тут месяц, кого мне знать-то? Что за Томас?

– Отличный парень. Девчонку мою увел… И уехал.

– А куда уехал? – спрашивает, будто это было самое важное.

– Откуда мне знать?! Может, в столицу, может, вообще к черту… Отличный парень.

Мы свернули на Каменецкую, проехали несколько углов вдоль небольшой аллеи и остановились у очередной непримечательной забегаловки, которая почему-то считалась пивбаром. Пивбар – все то же кафе с широкими столами и высокими спинками диванов с намеком на интимность обстановки. В моем городе не знали про существование настоящих баров, не знали, как их открывать, как их содержать, не знали, что вообще из себя представляет бар, поэтому открывали кафе и называли его пивной. На моей памяти всего раз открыли бар где-то на Кольцевой, но он продержался всего месяц. На его месте по сей день стоит продуктовый.

– Я первое время по городу метался, по разным там объявлениям, но у вас ничего нету. Где вы вообще работаете? Слава богу, на машину скопил, давно, конечно, по молодости. Хоть таксовать могу, – признавался он за кружкой пива.

– Дорогой, ты в Бюро пробовал? – спрашиваю с едва сдерживаемой усмешкой.

– Бюро? А что за бюро-то?

«Здоровая человеческая реакция», – думаю я.

– То есть никто среди твоих приятелей-бомбил и словом не обмолвился про Бюро, да? О чем вы вообще тогда разговариваете?

– Ну, э… Как о чем? О разном.

– Сколько, говоришь, в городе? Месяц? Год?

Перед носом то и дело мелькал поднос с наполненными кружками, пустые исчезали где-то в липком мраке. Женщина лет сорока пяти опрятного вида с заделкой на сервис периодически появлялась у нашего столика, что-то говорила, ей что-то отвечал Михей («ма-ма» – шевелил он губами как рыба), она все записывала в блокнот, а затем исчезала на кухне.

– Кончай юлить, Боря, – говорит он, – что там с Бюро? На работу набирают?

Я вижу, что Михей уже слегка пьян, некогда добродушное лицо покраснело, глаз я и разглядеть не мог.

– Наведайся как-нибудь, на Кольцевой садишься и до конца. Столько нового узнаешь.

– Думаешь? – недоверчиво и будто бы обнадеженно спрашивает он.

– О да. Там секретарша есть… Марья Глебовна… Крайне рекомендую обратиться. Может, что выйдет…

– Знаешь ее?

В лице его хмурая сосредоточенность, знаю, что он что-то подозревает, но никак не могу к нему подступиться.

– Да так…

– А-а! Старый жук! – кричит он на весь зал. – Знаешь ее? Колись. Что за Марья Глебовна? Твоя жэнщина?

В глазах застывшие этиловые слезы. Как хочешь, так и играй, называется. Выдавливай идиотские гримасы в ответ на скучные фоновые реплики из ротовых динамиков, корчись над алкашкой, будто она единственная, кто может вызвать рвотный рефлекс в ответ на миазмы чувств где-то из глубин души. Весь смысл на дне, говорили мне. Может, он и правда там? Единственный шанс увидеть небо – опрокинуть рюмку, да и то – взгляд упрется в прокуренный потолок… На кой черт вообще тогда придумали эти эстафеты по поиску смысла?

– Она говорит, курение вредно для здоровья.

– Правда, что ли?

Я смотрю в его неверящие мутные глаза, когда говорю, понимаю, что он не улавливает ничего из того, что я пытаюсь сказать, а говорю я, как всегда, не то, что мне хотелось бы сказать.

– Говорит, курить вредно для здоровья, Мориц.

– А кто такой Мориц? – вдруг спрашивает он.

– А?

– …

– Говорит, курить вредно. Поэтому она даже некоторое время прятала от меня мои же пачки. Представляешь? Я ей говорю: «Жить в этом городе вредно. В этом мире жить вредно. А курить – это так…» Она мне не поверила. Она смотрела как… вот как ты сейчас.

– В смысле?

– Говорит, курить вредно.

– А-а…

И в таком духе я выдавливал по капле воспоминания, пока мне не становилось окончательно тошно от себя, от людей в пивбаре, от всего, что мне попадалось, когда я открывал глаза.

Иногда, под вечер, меня все же заносило к порогу Мари. Звонить ей я не решался, да и что я мог ей сказать? Глупо, конечно, но еще глупее было приезжать к ней в вечер пятницы, сидеть у нее под окнами и дожидаться неизвестно чего. Пару раз меня замечал соседский белый кот с балкона третьего этажа. Я махал ему рукой так по-идиотски, так по-капитански, будто на что-то рассчитывал. Вслед за котом, я уверен был, меня должны были заметить и соседи. Где-то на четвертый раз так и случилось. Помню, соседка тогда таким ядреным голосом орала из окна:

– А! Это опять ты, пьянь сраная! Коль, там опять этот душегуб объявился. Сидит под Маришкиными окнами, пьет, вон, бутылка под ногами валяется. А ну-ка, ну-ка пшел вон отсюда, пока я ментов не вызвала! Под окнами он сидит, под окнами он сидит! Маришка себе уже жениха нашла, а он все под окнами сидит. И не стыдно тебе?!

– Стыдно, – говорю, чуть не смеясь.