Низвержение

– Почему этих ублюдков вообще должно волновать, что я тут делаю и как я живу? – злился я, но с Мари такое не работало. – Они бухают похуже моего, ведут себя как сраные алкаши, да, пожалуй, такими и сдохнут! Почему их вообще должно волновать хоть что-то в моей жизни?!

Но на это всегда под рукой лежали ответы по типу: «Дети, малютки, одному два годика, другому четыре…» Неблагополучная семья в момент оплодотворения, нездоровая обстановка в доме, безработный отец, потаскушка-мать, зашифрованные номера блядей в записных книжках, так что даже не догадаешься, что это за примитивные пометки на полях, локальные сплетни на работе и извечные корпоративы вечером в пятницу, детей скоро в школу, а за окном всегда кризис, все дорого, всегда плохо и с каждым днем становится только хуже, благо спиртное такое дешевое, такое доступное, отупляющее, как пробки…

Мари не находила в себе сил что-то на это ответить, ее всегда это расстраивало – я понимал это по легкому дрожанию ее усталых плеч, отчаянно требовавших покоя. Но покой им только снился.

– Просто… не знаю. Мориц, ты пьешь чуть ли не каждый день, я бутылки нахожу по всей квартире. Ладно бы ты только не работал, но еще и это… – изливалась она, когда становилось слишком тошно.

Но я уже не мог больше слышать это, да еще из одних и тех же уст. Тогда я кое-как собирал свое тело, всегда доверяя ему в такие моменты, зная, что оно уж точно не подведет, а затем старался вымести его из квартиры как можно скорее. Мари оставалась сидеть на краю дивана. Мари в запертой комнате. Мари тошнотворно убивается своим бессилием. Мари за пределами моей головы.

***

Двести восемьдесят четыре укля – остатки, накопленные с предыдущих дней посредством различных операций в ларьках, денежных одолжений (мне больше не давали в долг), банального наскребывания мелочи по всей квартире, ужимистой скупости со знакомыми, отчаянной экономии на всем, якобы за внушенной ненадобностью, и поверх всего этого, поверх этой невероятно скромной суммы ежедневная подачка в две сотни уклей. Итого: двести восемьдесят четыре укля – ровно столько насчитал я у себя налички, когда во время очередного приступа комнатного безумия вырвался на улицу, галопом перепрыгивая чуть ли по четыре ступеньки вниз по подъезду в слепой надежде спастись.

На улице, как ни странно, хорошо – свежий воздух на стабильно нетрезвую голову. На улице коридорные в обеденный перерыв изредка показывают свои полысевшие затылки из феодальных окон: макушки только так блестят да покачиваются под завывание огалдевших переулков, непроветренных помещений да одиноких хаток где-нибудь на Прудах или на какой-нибудь Лесной. На улице солнышко – на улице хорошо и приятно, чтобы погреться. «Радуйся мелочам, Мориц, начинай радоваться мелочам», – говорила, кажется, Эль, но говорила она это безумно давно. Да и она ли это говорила?

Бредя в очередной раз по Мирской, я неизбежно наткнулся на знакомый мне круглосуточно работающий алкомаркет, что располагался на пересечении Проспекта и одной из базарных улочек. Небольшое угловое здание в два этажа с замашками на стиль чаще привлекало внимание изголодавшихся подростков, нежели действительных покупателей. Теснимый по обе стороны дешевыми бутиками, бедолага доживал свои последние деньки, как ему это предрекали в незапамятные времена еще те, у кого еще хоть немного, но остались мозги в этом городе. Для всех остальных это стало очевидным в момент официального открытия магазина, когда потенциальные покупатели, а по сути рядовые коридорные, смертельно уставшие после всех экзекуций в Бюро, повалили внутрь заведения, подкупленные городской шумихой вокруг, внимание, первого в городе открывшегося алкомаркета! и с ужасающе раскрытыми глазами принялись разглядывать ценники, которые весьма отрезвляюще подействовали на их кошельки. Тогда-то и стало ясно, что в таком провинциальном городке, как мой, череда аптека-парикмахерская-продуктовый куда выгоднее скоротечного шика. Все же коридорные сумели доказать, что есть людям хочется куда больше, нежели пить. Я это тоже понимал, поэтому никогда не пил на пустой желудок. Неполные триста уклей натурально визжали от одиночества у меня в кармане, так что я и не думал заходить в алкомаркет, если бы не расклеенное на окнах сумасшедшее «Распродажа». Я был почти что счастлив.

Зайдя внутрь, я не приметил никаких следов обещанного шика, что бросались в глаза снаружи вместе с пестрявыми вывесками, праздничным прайс-листом и каким-то манящим ослепительным светом, который горит только в алкомаркетах да на первых этажах новостроек. Однако вместо этого я застал заведение, которое вот-вот готово было окончательно закрыться или как минимум переехать на новое место, хотя скорее всего, уже в никуда. Кучи запечатанных коробок самых различных габаритов, набитые доверху спиртным всех сортов, аккуратно сложенные вдоль стены у служебного входа, напомнили мне о Коте, который сам едва удерживал в руках одну из таких громадин, насчитывающую с десяток бутылок с палеными чернилами. Далекий для меня дождливый день, когда Эль только привела меня в салон, казался мне уже нереальным, из другого мира, возможно, более совершенного в своей наивности, нежели тот, в котором таки застряло мое тело. В моем мире царило банкротство, где и салон закрыли, и Эль сбежала, как и владелец маркета, с тонущего корабля, и коробки, нагроможденные друг на дружке, уже никому не нужны (а внутри них, наверное, сидят коридорные), и я сам в такой коробке, сижу и недоумеваю про себя: какого черта все так, а не иначе? Что же до самого магазина, то теперь он напоминал алкогольный морг, в котором каждые несколько минут выносили и пересчитывали жертв и героев глобальной, всечеловеческой депрессии. «Проблемы существования мы решаем несуществованием», – срывалось с закупоренных глоток в шаге от бездны… Еще несколько дней назад (дней ли?) стеллажи буквально валились от тяжести различных и дорогостоящих вин да и не только вин, хотя маркет в основном только ими и славился, по мнению экспертов. Что же до меня, то я, по правде говоря, и не надеялся откупорить хотя бы одну бутылочку настоящего вина в одной из этих запечатанных коробок, а не того порошкового дерьма, которым я привык давиться. Во всяком случае, не в этой жизни. Одни лишь наклейки с изображением уже несуществующих в прежнем виде бульваров, винокурен всех стран и миров, до которых все равно не добраться, будоражили или, во всяком случае, могли взбудоражить потрепанные трудовые книжки, вычитывающие целые месяцы, а то и годы жизни за одну лишь бутылку. Мари меня спрашивала: «Дорогой, а мы можем на этой неделе себе это позволить?» И даже это теперь пустое! Бутылки заветных панацей опечатаны, арестованы и подлежат немедленной депортации из коридорного мира вслед за несчастными диссидентами. И как нам теперь бороться с жизнью?

Со служебного входа периодически появлялись безликие сотрудники в меланхоличных синих цветах. Следом за ними в проходе осторожно семенили согнутые спины рабочих, что парами пытались затащить очередную коробку в помещение. Бац! Неосторожный шаг об дверной порог, и короб готов отправиться в длиннющий штраф, размером в годовую заработную плату рабочего. Шум падающих тел, застрявших в двери, звонкий лязг бутылок, крики. Страшно. Но повезло: напарник удачно подстраховал так, что боковой частью короб упал на грудь рабочему, не размозжив тому голову. Сдавленные стоны. Бедолагу обступили со всех сторон, прибежали даже со второго этажа проверить, что внизу там стряслось, и как заметили огромный неестественно наклоненный короб, под таким углом больше похожий на гроб, а под ним несчастного рабочего, что напрасно тужился обеими руками приподнять свою ношу, так сначала обнесли бедолагу всем, что первое в голову приходит в такие моменты, а потом уже дружно принялись его вытаскивать. Активнее всех в этом, конечно же, принимал участие сам пострадавший, и только идиотская улыбка на его смуглом лице и красные уши под засаленной шапкой спасали от уничижительной брани коллег по цеху и старших работников маркета. Коробку на месте же вскрыли. Бутылки оказались в целостности, только на некоторых из них показались легкие царапины. На довольном лице рабочего что-то вроде «Но не разбил же!» Инцидент быстро замяли, провинившийся больше не показывался на виду, и следующая пара уже с удвоенной осторожностью засеменила по помещению мелкими шажками, каждый из которых обещал надломиться.

Все разбрелись кто куда. Из общей группы сотрудников алкомаркета, что как пчелы метались по всему помещению, хаотично, без какой-либо цели, но с важным видом деятельности, отделилась знакомая мне рабочая пчелка, что, тоже заприметив меня, сначала перекинулась парочкой слов со своими приятелями, хлопнув одного из них по плечу – мол, все схвачено, а потом уже двинулась в моем направлении.

Мне нужно было только напоминание звуков или каких-то более-менее ярких воспоминаний, чтобы вспомнить имя… Одного лишь напоминания было бы достаточно. Тщетно. Умопомрачительный быт и однообразие дней таки взяли свое. Безразличное улыбчивое лицо в две-три черты, чтобы различать, где глаза, а где ротовая полость, с пугающей целеустремленностью приближалось ко мне. Знакомое басистое «О-о-о-о, кого я вижу. Мо-о-о-риц, боже мой, боже мой, что ты тут забыл?» ударило мне по ушам.

– Удивительно, что ты меня еще помнишь, – отсалютовал я в ответ, приготовившись к классическим расспросам а-ля «ничего не помню, ничего не чувствую».

Пожимает плечами на мои слова, якобы хочет сказать: «Я тут всего лишь временно работаю, ничего серьезного, все по мелочи, так что не обращай внимания», и я, конечно, верю, ибо куда деваться, я ведь за выпивкой изначально сюда шел. Он тужится, перебирает различные варианты, извечная игра в «перевороши свое прошлое». Разговоры о Портном мы заминаем, потому что потратить четыре года, чтобы устроиться на работу в алкомаркет, это, конечно, мощно, и мы сами это прекрасно понимаем и не упоминаем лишний раз, но как бы удерживаем эту мысль в голове все время нашей приятельской беседы. Он рассказывает о грандиозном Ничего в его жизни, как он первое время не знал куда податься, начинал с Бюро и тут же им заканчивал, и двигался все дальше по сточной траншее, именуемой «жизнь», и я его слушаю, ценю его старания, не напираю, правда, и чтобы хоть как-то разбавить душную обстановку, перевожу разговор на нейтральную тему, так и не вспомнив его имени за все время беседы.

– У вас тут что-то вроде инвентаризации? – спрашиваю я, а сам разглядываю опустевшие витрины.

– Типа того. На деле нас закрывают. Недельку другую еще, может, проработаем и все, по домам.

Мне всегда нравилось это «мы». Нас закрывают, мы переезжаем, мы сегодня не работаем, у нас перерасчет, у нас скидки, мы перезвоним вам. Кто мы-то?

– Ожидаемо.

– На самом деле, нет, – насупился он. – Два года все шло как по маслу, вот просто идеальное место, если хочешь, чтобы тебя не трогали, а мне только это и нужно было. И посетителей мало, и Начальство редко появляется, раз в месяц, может, если не реже. Да, не без косяков, и тут есть свои заморочки, как говорится, но как и везде, разве нет? И так продолжалось бы еще пару лет, ну хотя бы годик еще, если бы на днях к нам не ворвался Валера, вон он стоит, кстати… Чего? Да сейчас я подойду, погодь! Так вот, заходит к нам и почти что с порога кричит: мол, все, прикрывают нашу лавочку. Говорит, что наверху там чем-то не угодило наше заведение, истории про какие-то наркотики, какая-то чепуха, словом, кто-то кому-то шепнул, вскрылись подробности, о которых, представь, никто не знал, и вот мы уже на обочине, – говорит он, переминаясь с ноги на ногу, якобы идти надо, но поговорить очень хочется.

– Ну да, ну да, – киваю я, заранее прикидывая в голове, во сколько обойдется мне бутылочка глинтвейна.

– Ладно, бог с ним. Сам-то ты как? Тебя давно не видно уже, думали, что опять уехал. Как устроился вообще? Где работаешь? – как-то уж чересчур проникновенно спрашивает он, так что, хочу я этого или нет, а выпадаю в его реальность, где он пробивает до дрожи своими маркетинговыми глазами, ожидает от меня ответов на вопросы, об которые я разбиваюсь каждое утро.

Вот тут-то я и понял, но уже слишком поздно, что он меня подловил, и все слова, до смерти глупые слова, которые припасены были у меня на такие случаи, точно в этот раз перестали приходить в голову. Я растерялся, если не сказать смутился, и не знал, честно, что ответить ему. Мой собеседник это заметил, и не то чтобы ему стало неловко за банальное участие и любопытство, но переминаться с ноги на ногу он стал гораздо чаще, как бы уже поджидая, рожу ли я ему хоть что-нибудь.

– Я, честно… с Бюро пытаюсь разобраться. Вроде как зовут, но что-то все никак, и…

– М-м, – кивает он, а сам откровенно разглядывает меня, точно уже неважно, что я ему говорю.

Мне даже на мгновение стало неуютно в своей одежде, и хоть она и была все это время неотъемлемой частью моего образа в моих же глазах, но все же вид полуобеспеченного бомжа, уверен, говорил сам за себя.

– С девушкой, вот, живу на квартире, – продолжаю я, – скоро собираемся переехать и все такое. Слушай, вы ведь еще не закрылись, да? Я могу покупать у вас?..

– Да, конечно, – кивает он, а сам уже готов рвать во все ноги к Валере или кто его там звал.

Глинтвейна на мою сумму мне, конечно же, не нашли, и хоть не сразу, где-то после вскрытия третьей коробки, мне достали что-то полусладкое, так что я не стал брыкаться, денег мне хватило ровно впритык. Я тут же распрощался с мыслью добраться до квартиры на трамвае. Про сигареты и упоминать не стоит, но я искренне надеялся выпросить их хоть пару штук по пути домой. Мне вынесли бутылку вина, никак не упаковав ее, что еще больше смутило меня.

– Послушай, – обращаюсь я к своему безымянному знакомому, – можно ее хоть как-то упаковать?

– У нас закончились пакеты, – почти с ходу отчеканивает он.

Я еще больше смутился. А когда в голову полезли мысли, как я пойду по проспекту средь бела дня с бутылкой в руке, да еще и в таком виде, а там как назло море школьников, тучи полицаев, что как голуби по всему проспекту в такое время, мне стало почти тошно.

– Это несерьезно, дай мне хоть что-нибудь, во что бы завернуть это хозяйство.

Он посчитал, что я огрызнулся. Единственные две-три благожелательные черты на его рекламном лице скривились в недовольство, но «пакет» я таки заполучил. Правда, пакетом оказался небольшой черный кулек, больше похожий на мусорный – такой же помятый, скомканный в тысячи морщин печали на лице нищего. За запах я не беспокоился. Знакомый с притянутой за уши вежливостью попрощался со мной, когда я проходил мимо. На дальнейшие визиты я мог больше не рассчитывать. А жаль, это был неплохой алкомаркет. Я спрятал бутылку за пазуху и поспешил из магазина.

Но куда? На улице тоже не без разочарования. Весь проспект, начиная от центральной площади, с которой я собирался сделать крюк вниз, а потом к Мари, и до самого конца, где здания правительства и верховного суда, перекопали, переворошили. Трамвайные пути выдрали с корнями так, что рельсы безобразно торчали по обе стороны аллеи. Аккуратные кустарники засыпали землей, забор, ограждавший их от прохожей части, обвалили, из разворошенного асфальта торчали пластмассовые разноцветные трубы-черви, корчащиеся, обнаженные, как прямая кишка. Всюду груды щебня, грунта, жвалы машин, что переваривали некогда родную для сердца улицу, и поверх всего этого безобразия топкий черный пот рабочих, копающихся в земле. Я был заворожен. Не зная, куда деть себя, и все же не желая сворачивать в сторону парка, куда стекались все, кто хотел обойти место дорожных работ, я решил пройтись, наверное, из чистого бездумного любопытства по тому, что осталось от проспекта. Кукольный мир равномерно рушился, начиная от перерезанных проводов между столбами, некогда извергавших потоки благочестивой музыки, теперь немых, как горе, проспектных лавочек, перемотанных в газеты эпохи Никогда, закрывшихся на неопределенное время уличных киосков, кофеен на колесах, жрален, невезучих бутиков и заканчивая рабочими палатками – единственные аккуратно разложенные вдоль рубцовой дороги, кое-где уже засыпанной щебенкой. Не особо запариваясь о своих ботинках, местами уже до неприличия негодных, я неспешно ковылял по грязи, намереваясь пересечь проспект до конца, где начинались своеобразные правительственные парковки, расположенные, к слову, на месте некогда бывшего кинотеатра. Расставив руки в стороны, я будто бы пытался удержать равновесие, изредка получая по боку раскачивающимся кульком в правой руке, когда меня заносило в сторону. По дороге то и дело попадались дощатые переходы, которые только и спасали от падения, когда дорога становилась совсем уж несносной, а земля страдальчески обнажала сточные рвы.

Наконец земля под ногами стала более утрамбованной – то заслуга работяг в печальных одеждах (это были обычно сто раз изношенные бушлаты цвета хаки), коих легко было спутать с выкорчеванными корнями деревьев, ранее попадавшихся мне на пути. Живые декорации. Один из рабочих, грязный и запыленный от работы бульдозера по соседству от него, сидел на только что установленных рельсах, положив под себя кусок голой трубы для удобства. Ему вроде бы было и безразлично, что кругом происходит, он спокойно потягивал сигарету, свесив руки перед собой, и изредка поглядывал на своих знакомых и общих попутчиков по невезению, когда те нещадно надрывали глотки, чтобы докричаться друг до друга. Сидя в стороне от других, в капюшоне, даже не в классической черной или серой кепке, с двухнедельной щетиной на лице, багажом неудачных решений, о которых не устает напоминать мир с каждым восходом солнца, ему было откровенно плевать на все в этот момент, даже если б на его глазах строили новый рейх. Лишь тяжелые надрывистые затяжки в коротких перерывах во время смены да полеты очередного бычка в ближайшую свежевскопанную яму. Другим работягам действительно везло меньше. Они разравнивали граблями щебенку, что тут же подвозили на одноколёсных тачках другие рабочие, копали и сами копались в земле, зарывали себя и сами же уравнивали грунт над собой под случайные взгляды проходимцев, которым не терпелось как можно скорее пройти этот «неудачный» участок дороги. Желание остаться чистеньким вынуждало людей идти вдоль здания суда, а то и вообще обходить его со стороны парка, или еще дальше – со стороны набережной, где гремел фундаментальный баритон Синатры, хотя, казалось бы, именно здесь, на дне, ему и положено было звучать. Но нет, вся музыка осталась наверху, где праздник, смех надрывающихся повзрослевших детей, где царил мир дельцов и жертв. Даже алкомаркет был вверх по проспекту. Для низов остались только грязь и самокопание, негодные рельсы и сгнившие шпалы, сложенные аккуратно у сада правительства, ибо девать их на площади Свободы было больше некуда.

Меня вдруг потянуло закурить. Я знал, что со своим бюджетом на такое мог даже не рассчитывать, я и на вино изначально не рассчитывал, когда только покидал квартирку, однако бутылка вина была у меня в руках, а работяга, сидевший на трубе, в кругу окурков, продолжал размеренно потягивать сигарету, и, казалось, не торопился уходить.

– Закурить не найдется? – спрашиваю я, быстро, машинально, стараясь не глядеть ему в глаза.

– М-м? – отвечает отвлеченно и будто бы в никуда.

– Закурить… Сигареты, – показываю руками, – не найдется?

– М-м.

Он ни в какую. Идиотское молчание, когда мне уже неловко, да и стыдно в третий раз просить, однако я все еще стою перед им, топчусь на месте, вроде как жду чего-то.

– Что в кульке? – вдруг спрашивает он, а сам курит, пускает дым мне в ноги.

– Что? А-а… Вино в кульке, вино.

– М-м, – качает головой, выдыхая сигаретный дым.

Мне даже закралась в голову мысль для большей убедительности достать бутылку, но, как показалось мне, момент был упущен.

– Я не особый любитель вин в действительности, это не совсем мое. Там алкомаркет просто, кажись, сегодня-завтра закроют… Так это, покурить есть?

– А? Покурить? Сейчас гляну, – вдруг оживает он и начинает копаться то в передних карманах мастерки, то проверяет внутренние, хлопая себя по груди, и не обнаружив там, напоследок лезет в задний карман брюк, и оттуда уже достает пачку легендарной «Примы».

Открывает коробку, недолго смотрит на нее и молча показывает ее мне. Там была последняя сигарета.

– Тогда не надо, – прыснул я смехом, а у самого на глазах чуть ли не слезы.