Низвержение

У других рабочих я уже не осмелился просить, решив просто добраться до квартирки. Обогнув площадь Свободы с ее самой неудобной стороны – дома правительства – я направился по одной из двух небольших улочек, на которые делилась в итоге Мирская, как раз мимо пивоварен, уже набитых уставшими работниками, и бесконечных пустых салонов красоты. По эту сторону проспекта рабочих машин заметно поубавилось, как и людей в целом. Остались лишь небольшие группки сварщиков вдоль всего трамвайного пути, редкие уборщики да местные старожилы парка. Один из них, выходя из пивбара, хорошенько отхаркавшись, затянул сиплым голосом, больше похожим на скулеж:

– А снег все идет, а снег все идет…

***

Коса таки нашла на камень. Любовь-то, конечно, любовью, и, может, она где-то и была, но Мари в итоге не выдержала всех моих пьяных выходок на трезвую голову и выставила меня с вещами на выход. Напоследок я в очередной раз застрял в прихожке ее квартиры, только теперь уже окончательно и бесповоротно, выслушивая вырванные из груди признания – они были еще теплыми, может быть, даже живыми, когда Мари, в коридорно-вымученном бессилии, была готова говорить уже что угодно, чтобы продолжить, чтобы закончить муки. Но все – слова, все – формальности, очередные и беспомощные, перед тем как меня опять вынесет к порогу чьей-нибудь квартиры, где перед глазами будут снова двери и коридоры. Двери и коридоры. Я не особо удивился, на самом деле, когда, собираясь на еще один бесцельный одиночный пикет по ночному городу, застал свою привычно робкую Мари в самом решительном и отчаянном расположении духа, когда она, доведенная до точки кипения абсолютно всем, а не только мной, готова была рушить все, что ее связывало с этим миром, во имя лучших целей. Мне, как и полагалось, оставалось только жалеть, что это случилось раньше, а не позже. Считал-таки номер с расставанием неотвратимым, так что, когда все в итоге произошло, я отнесся к случившемуся со знатной долей стоицизма. В конце концов отношения – это не про самопожертвование. Случилось все так:

В последние пару месяцев уровень нашего взаимопонимания с Мари пошел на спад, причем так резко и катастрофично, как кардиограмма у смертника, что это показалось мне даже как-то неестественным. Мари вдруг начала заводить речи о каких-то посторонних вещах, о которых мы до этого даже не заговаривали за ненадобностью, а когда это всплыло на поверхность, когда, оказывается, все это время ее только и волновали эти вещи, разразилась буря, что унесла нас к черту. Речь, конечно, шла о семье.

– Уж если не одно, то хотя б другое, – говорила наставительно Мари.

И все об одном. Каждый день. Между мной и дорогими мне судорожными плечами разверзлась очередная сточная яма, ставившая в упрек мне вопрос: «А на что ты готов ради этих плеч?» И у меня, конечно, не находилось ответа. Зная, что я не выдержу хоть секунды под давлением уже недоступных мне плеч, приходя домой, я сразу же заваливался спать в ванне, я привык спать в ванне, а когда просыпался, с нетерпением ожидал наступления ночи, и даже мучительные призраки во сне, от которых я до этого всячески отмахивался и бежал, теперь казались мне милыми, хоть и бесконечно раз надоевшими. Мне снова и снова снилась Эль. Я понимал, что с Мари на тот момент об этом разговаривать бесполезно, что любая начатая тема потенциально имела все шансы скатиться к мучавшему ее вопросу.

– Почему тебе этого не хочется? Мы ведь уже столько времени вместе живем, неужели тебе не хочется чего-то большего?

И пропасть. И если бы эта яма была заполнена не столько человеческим дерьмом, которым она неизбежно наполняется со временем, а на самом дне не виднелась лживая надежда, то, возможно, и стоило бы рискнуть. Я говорил ей об этом всеми словами и примерами мира, но Мари лишь грустно уходила спать, по привычке целуя меня в лоб – единственные моменты, когда мы соприкасались – и на следующий день все то же, все об одном. Это загоняло меня в тупик, где я начинаю психовать, злиться, и посреди срыва снова непонимание между нами, что хочется вырвать себе глаза и пришить их тому кукловоду наверху, который нами игрался.

Роковыми для нас стали уже обыденные посиделки на кухне, где в тесноте мы были вынуждены сидеть друг напротив друга, разбавляя тянувшееся молчание неестественно большими дозами крепкого чая, редкими репликами о работе, погоде – да хоть о чем.

– Там весь проспект перерыли. Даже на трамвае теперь не покатаешься, – говорю я перед собой, в холодной ломке по сигаретам.

В руках у меня полупустая коробка спичек. Мари завороженно наблюдает за возгоранием очередной спички и мгновенно задувает ее, когда фитиль доходит мне до пальцев. Увы! Я старался не смотреть в ее сторону, зная, что она ответит на мой взгляд маской сострадания… Две-три уставшие линии, тянувшиеся как слезы по лицу вниз, к сдавленным уголкам рта и до боли трогательной материи, прикрывающей грудь.

– Так как там в Бюро, Маш?

А сам весь в мыслях сорваться хоть куда, лишь бы не все это. Идея Бюро меня не вдохновляла, и хоть Мари чуть ли не каждый день рассказывала про какие-то подвижки в системе Бюро, якобы мне могут в любой день позвонить и предложить работу, я не особо на что-то надеялся и продолжал делать то, что делал. По правде, я вообще больше ни на что не надеялся. Мари все понимала и одновременно абсолютно ничего не понимала – как итог, мы разговаривали одними и теми же словами с разницей в том, что каждый произносил их в обратном друг от друга порядке, и вроде бы должен наступить момент, когда мы произнесем заветные однородные звуки, остановимся и возликуем, что мы наконец сошлись, но этого не происходило, будто так и задумывалось.

Она удивленно смотрит на меня, подсаживается ко мне на колени.

– Правда? Ты меня так не называл еще. Почему? – спрашивает она, обхватив меня за шею.

Из-под розовой сорочки тяжело вздымалась грудь – прям перед моим лицом – так импульсивно, с надрывом. Я был уверен, что она сгорит в моих руках. Мари страдала аритмией – было видно, с каким трудом давался ей каждый вдох. Вся ее жизнь в итоге – это борьба со сломанной печатной машинкой. Работа, сердце, соседи, я, ужин в девять вечера, злой, после нескольких часов сверхурочных, когда прийти домой и умереть во сне – лучшее, что может предложить мир – мир, который не волнуется, потому что не дрожит в тени солнца, холодный блестящий мир в микроквартирке и тысячи лишних вещей в нем – все часть рока, что повис над моей малюткой. Мари надрывалась над машинкой каждый день, знала, что та неисправна в своей природе, от этого расстраивалась с неподдельной искренностью, поздно под вечер опускала руки, но с утра с новыми силами, в тот же бой. Для меня это стало ясно в самом конце, в один из последних бессильных вечеров, что мы провели вместе, замкнутые в себе, запертые на кухне.

– Хорошо, что за окном весна, потеплело. А то я уже замучилась в зимнем пальто ходить.

– Да, тепло, – говорю, – самое время всем коридорным повылезать из своих нор.

Она молчит некоторое время, точно уязвленная, затем спрашивает:

– Почему ты их так называешь? – скривилась она. – Ты ведь тоже…

– Коридорный? – заканчиваю за нее я.

– Прости.

– Нет, ты договори уже. Коридорный?

– Я не это имела в виду.

– Коридорный.

Мы снова молчим.

– Но неужели коридорный, потому что я не работаю в Бюро?

– Я так больше не могу, – встает она, – давай лучше спать пойдем.

– Нет, – держу ее за руку, – единственный раз выпал случай поговорить, давай поговорим. Так почему коридорный, Мари? М? Почему коридорный?

Она тяжело дышит, испуганно смотрит то на меня, то в сторону и не знает, что ответить. Лицо, прикрытое руками, кривится в боли.

– Ладно. В конце концов это ты работаешь в Бюро, а не я.

И мы продолжаем в таком духе вплоть до полуночи, когда никто из нас уже ничего не соображает, но мы все сидим в тесной кухне, смертельно вымученные всем миром, друг другом, соседями за стенами, сверху, снизу, соседями внутри. На плите в очередной раз закипает чайник, но никто уже и не думает выключать его, чтобы шум продолжался как можно дольше, чтобы мы утонули в нем. Так мы не замечаем пьяных постельных сцен, громких и сочных, но, конечно же, из телевизора, орущего у соседей сверху, у которых очередной праздник. Немного даже завидно. Ночь рукоприкладства. Все недовольны: недоволен муж за чувство досады вдруг обнаруженных шлюх по работе, хотя, казалось бы, нужно было всего лишь придерживаться расписания, но корпоративная политика так беспощадна. «Хрупким сердцам только биться» – опять же, Эль. Впрочем, недовольна и вновь побитая жена, хотя, казалось бы, все по любви, нужно только побольше набрать разгона перед тем, как разбиться об старость. Недовольны и их подъездные дети под окнами, под шум машин и крики немилосердного мира выпрашивающие изо дня в день вещи, в которых ничего не смыслят. Недовольны и мы с Мари, потому что орем как мартовские коты, и напрасно орем, силимся играть в «кто кого перекричит», ежедневно, и с утра, когда я только засыпаю, и ночью, когда мы уже обесточены существованием друг друга. Недовольны и сердечные мошенники, потому что жертвы стали циничнее, избирательнее, берут только авансом, все сразу, всю душу с потрохами – долгосрочный кредит. Желательное бессрочное рабство. В итоге недоволен весь мир, весь цирк, уместившийся в пять этажей. Мы слушаем и сливаемся. На кружках виднеются грязные следы накипи.

Решающим в наших отношениях стал следующий эпизод, начавшийся так невинно с разговоров про наше любимое Бюро.

– …Только вот посетителей от этого прибавилось. Я только прихожу на работу, а там очереди с раннего утра. Может, они ночуют там уже? Мне-то все равно, да и Начальство не сильно возражает.

– Удивительно.

– Да… Я уже за полтора часа до начала рабочего дня встаю, чтоб успеть на работу, если ты заметил…

– Ну да, ну да… И Альберт все не звонит.

– А ты ему сам набери.

– Нет, не получится, это так не работает.

– Мориц, а как это работает?

– Да никак. Альберт теперь большая шишка в Бюро. Ему просто невыгодно теперь официально связываться со мной. Да и что я ему могу дать? Фамилию? У него есть своя, поболее моей.

– Да, что-то слышала такое про Альберта. По-моему, от Берты, когда она еще работала в Бюро.

– Ее уволили? – спрашиваю, зная ответ наперед.

Последний раз я видел Берту месяца три назад, наверное, в самом убогом притоне, какой могла родить утерянная во времени панелька. Там были все: призраки прошлого с вырезанными лицами из газет, люди-однодневки, окурки чужих прожжённых сердец, бесполезные, всюду лишние, но все же прекрасные люди. Альберт, помню, заглянул тогда к нам всего на пару минут, как-то перекошенно передвигаясь по прихожке, приговаривая: «Грязно. Как же грязно», будто боясь запачкать свои туфли, хоть дело, конечно, было не в них. Он обменялся с хозяином квартиры любезностями, затем они обменялись секретами, и после этого Альберта в квартире больше не видели. Я не особо понимал, что люди такого полета делали в столь прекрасном месте, как это. И что вообще я там делал? И кто позвал меня? Или же я сам напросился туда? Кто знает. Но вот Берта – ей вслед за своим возлюбленным просто крышу снесло. Пока Томас гнал на самый край мира, лишь бы подальше от Ашты, Берта изводила себя от тоски как могла, отдаваясь чуть ли не по первому требованию каждому, кто находился в квартире. Что же до самой Берты, ей было все равно до мнений всего коридорного мира, если хоть одно из них не одобрено Томасом, а в те редкие моменты, когда мы все же пересекались с ней, она только спрашивала: «Дорогой, нет ли каких вестей от Томаса? Я уже не могу. Неужели ему с ней так хорошо?», и не дожидаясь ответа от меня, она как-то иначе кривилась в губах и тут же убегала в туалет, задыхаясь в блевах. Все знали, что она что-то подцепила, но продолжали держаться ее, как догорающего фитиля в этом царстве мрака. Коридорные похороны ей были обеспечены – отдельная благодарность рабочему стажу и сердобольной милости господ.

– Нет, она просто в какой-то день не вышла на работу и все, – говорит Мари, как четки перебирая всех наших общих знакомых. – Я звонила ее матери, только все без толку. Берта просто не вышла на работу. Во всяком случае, так написано было в приказе об увольнении.

– А про других что-нибудь слышно?

– М-м, дай вспомнить… – Мари на мгновение задумалась, так натурально склонив голову к левому плечу, точно кокетничала передо мной, но ведь это не про нее… Бездна! – Ох, точно! Вспомнила! Константина на стажировку в Бюро взяли.

– Чего?! – обжегшись, спросил я, выронив спичку.

У меня даже руки на мгновение перестали дрожать. Я впервые за весь вечер внимательно посмотрел в глаза Мари и буквально оторопел: в них мелькала подозрительная мечтательность, невероятно далекая от нашей квартиры, от нашего коридорного мира.