Низвержение

– Да иди ты к черту, Томас.

– Потрясный сон.

Это была отличительная подкупающая черта Томаса: каким-то образом совмещать в себе врожденную интеллигентность – хотя по отцу интеллигент из него был никудышный, и все это понимали – с быдловатой спонтанной агрессией, которую легко можно было бы спутать с хамством и грубостью, если на секунду забыть его прошлое.

В тот вечер, помню, я познакомился с Бертой, и хоть она того дня и вовсе не помнит, да и я после стольких лет узнал ее не сразу, однако и она сыграла в этой истории свою роль. Помню, в тот вечер я продолжал спорить, как обычно, с Томасом обо всем на свете, он был неуемен во всем, в каждом слове и жесте – насколько я помню, это был первый раз, когда ему отказали в Бюро.

– К слову, знаешь, за психов в отделении, наркоманов, забитых до белки алкоголиков, как мой краснорожий отец, за всю ту чушь, которая как бы и естественна в нашей среде, но про которую не услышишь в новостях, за всех этих бедолаг, одним словом, отбросов, я спокоен – их как тараканов загнали под кровати, по углам панелек, чтобы те, не дай боже, разорвали наш хрупкий мир. Что же касается этих бумажных ублюдков, с которыми ты возишься…

– Постой, ты сейчас это к чему?

– К чему это? Серьезно? Мориц, а чего ты так в Бюро метишь, не скажешь?

– Но мне ведь отказали еще на стойке после всей ситуации с отцом…

– Ах да, тогда они не твои приятели, точно… – саркастически подметил он. – Знаешь, а ведь Кот тоже в Бюро метит.

– Врешь.

Томас удивленно посмотрел на меня, затем приоткрыл дверцу салона и через все фойе прокричал:

– Ко-о-о-о-от! Ко-о-от! Эй, Бликов, позови этого придурка сюда.

К нам вывалился Кот во всем своем трезвенном безобразии. Было видно, что он не умел пить, что его заставили выпить – теперь этот увалень в подтяжках едва держался в дверном проеме, косо поглядывая то на меня, то на Томаса. Томас рассмеялся ему в лицо, обхватив по-приятельски Кота за шею (у Томаса все было по-приятельски), и пуская дым ему в лицо, завалил вопросами, продолжив смеяться.

Затем вышла Берта, едва держась на ногах: пьяные уголки рта полумесяцем на ее лице – оно было все еще прелестно даже по меркам Мирской. Тогда ее лицо еще не разнесло так, как это случилось уже после Бюро, когда она трудоустроилась и вроде бы даже нашла свое место под солнцем. Тогда же, чуть более трех лет назад, она была чертовски свежей девчонкой, безумно влюбленной в Томаса. В руках по бокалу, хоть и треснутых, в них та же порошковая отрава, уже приторная на вкус, которую не сравнишь с вином даже на больную голову, бездумно глупые мысли и поступки, совершенно невинные в своей природе, слова и реплики, замученно повторяемые за Томасом – в таком виде предстала тогда передо мной Берта.

– Мальчики, а чего вы тут снаружи мерзнете? – спрашивала она.

– Да вот, Море спрашивает, чего мы отсюда вырваться не можем, – на ходу сочинял Томас. – Берта, дорогая, вот чего ты из города не уезжаешь, м? Твоих подработок вполне хватило бы, чтобы рвануть отсюда.

– М-м, и забрать тебя с собой? – ластилась она к нему, обняв за шею.

– Куда, Берта? Куда забрать-то?

Но Томас был слишком трезв для таких разговоров, чего не сказать было про Берту, которая будто невзначай пропускала мимо ушей циничную желчь.

– Брось, если я признаюсь, ты скажешь, что я ляпнула глупость.

– Нет, я люблю потоки мыслей… вопросы в лоб, особенно, если это что-то личное, если это загоняет тебя в тупик и принуждает к искренности, – трезво рассуждал он, глядя ей в лицо.

– Глупости, ты же знаешь, что я тут только ради тебя, – уж слишком подкупающе призналась она.

– Очередная лирика, – сплюнул он.

Берта буквально зависла перед ним, ошеломленная. Как можно быть таким лишним?

– Томас, соглашайся, – говорю ему, – это беспроигрышный вариант.

– Беспроигрышный, серьезно? Тогда чего сам отсюда не свалишь?

Двое суток в поезде против двух недель в очереди. Томас прекрасно понимал, почему я не мог вырваться из города – кажется, это чувство было всеобъемлющим, национальных масштабов, и мне казалось, что если бы я озвучил это вслух, это прозвучало бы так пошло и непристойно, что Томас бы в жизни со мной больше не заговорил.

Мы простояли в молчании, может, с минуту, пока Томас тряс коробку на наличие сигарет, затем достал последние две, и вопросительным «М?» предложил мне одну. Берта, упершись каблуком в стену, потягивала чернила.

– Не думаю, что ты заслуживаешь того, чтобы содержать бестолочь. После тридцати тебя навряд ли будет привлекать роль мученицы.

– Не говори так, – лепетала Берта, когда беседа приняла уж слишком серьезный оборот.

Безумный собачий фанатизм в ее глазах, на который он за доступностью не обращал внимания. Ее это убивало.

– Знаю, знаю, Берта, давай закончим на этом.

Из салона выбралась еще одна молодая парочка, уже успевшая надраться до легкого блеска в глазах. Мы не особо обратили на них внимание, пока один из голубков в узнаваемой даже ночью классической черной кепке не обратился к нам:

– Ваш приятель там с ума сходит. С ним просто невозможно общаться. Не давайте ему больше вино – он не умеет пить.

Сказав это, он взял под локоть даму своего сердца, и оба растворились в сумерках Мирской.

– Снова эти перформансы. Что ж, идемте, послушаем, что будет вещать Лев.

И на этом тот вечер навсегда для меня погас. Теперь все в прошлом. Все эти воспоминания, почти детская наивность горячих голов, начисто слизанная с народного героя Портного-старшего – все в прошлом. Я видел салонное притворство на лице Берты, как видел его на множестве других лиц, обеспокоенных отсутствием Томаса. Где, собственно, Томас?

За окном моргнуло еще несколько вспышек света – фонарщик отчаянно пытался зажечь лампу, но за окном опять неприятно заморосило. Один-единственный на весь проспект зажженный фонарь неуверенно бился в стекло салона. Время клонилось к полуночи. В запотевших окнах виднелись черные силуэты двух бьющихся сердец. Двое что-то говорили, бились друг об друга, как в стекло, курили и смеялись громко, на всю улицу. Одно из сердец принадлежало Ей. Они стояли на остановке и чего-то ждали. Уставший водитель чесал лысый затылок и молча дожидался их, потому что ему за это заплатили. Немного погодя он заглушил мотор и тоже вышел из машины. За окном стало тихо, и лишь прерывающееся дыхание Берты, что подошла ко мне и тоже наблюдала в окно, нарушало тишину.

***

Ужас и сопротивление, которые испытывает всякое нормальное человеческое существо, когда начинает слишком глубоко копаться в себе, есть, по сути своей, страх путешествия в Аид… Где первая половина путешествия – это критический самоанализ, а спутница второй половины – агония… Где собственное Я – тысячи вещей, кратно раздробленных, которым не дано стать цельной вещью… Все, что за пределами – мистификация, намеренное заблуждение с позывом производить и перерабатывать… – «Что еще, в принципе, человеку нужно?» – «Для счастья?» – «Да, для счастья, блага, неважно» – «Найти свое место в мире?» – «Отнюдь, за вас его нашли еще до вашего рождения» – «Если вы имеете в виду не в религиозном смысле, то это похоже на…» – «Именно!» – «Дайте подумать. Кажется, вы не оставляете мне выбора…» – «Вам только кажется…»

Какое-то предчувствие развязки моих взаимоотношений с Эль неимоверно толкало меня бродить по салону в ожидании непонятно чего. В круговороте меня по салону мне попалась Мари, немного подвыпившая – это я понял по ее наконец расслабленным плечам – она мне улыбалась какой-то неестественной улыбкой, будто все окружение для нее было незнакомо, но ее это ничуть не смущало.

– Мориц Альбертович… – чуть смеясь, потягивала она.

– П.Б., попрошу, Мария Глебовна.

– Простите, в этой суете я совсем потерялась.

– Вы кого-то ищете?

Она окинула меня оценивающим взглядом – я ее вовсе не узнавал во всем салонном безобразии, для которого она была исключительной и настолько же лишней, даже больше, чем я – последней мысли я даже с горечью себе усмехнулся.

– Мария Глебовна…

– Мориц, мне отвратительно здесь, мне плохо. Я бы хотела не быть. Проводите меня до дома?

Ища, что ответить, я настойчиво принялся тереть мизинец – к своему ужасу, без ожидаемого эффекта, когда обнаружил, что сам процесс не вызывает во мне должного чувства и всех воспоминаний, и как бы ужасно ни было в этом признаваться, но я был пол внутри, и некогда обожаемый внутренний голос вместо эха отдавал лишь назойливой головной болью по затылку, и я ловил себя на мысли, что я банально тычу палкой в мертвую плоть, а ей точно и все равно.

– Мари, я…