Низвержение

– А Томас там будет? – сказала она, чуть покраснев.

– Томас? Ах ты крошка…

Ее немелодичный голос давно отучился подыгрывать жизни в том самом смысле, что Эль только и делала, что надрывалась, отхаркивала из самых недр желтой прессы газетные вырезки о городе, о том, что когда-то незаметно существовало и точно так же незаметно ушло. Из-за недомолвок и безликости людей, о которых она рассказывала, я полагал, что все сказанное ею – романтизированный вымысел, в который мы оба не шибко верили. Обрывки случайных историй то и дело всплывали во время нашего короткометражного шествия. Я по крупицам выуживал сугубо личное Эль, которое она так неохотно вырывала с собой, разбавляя откровения всем тем, что не предназначалось для моих ушей, но ей как будто было и все равно.

– Забудь, Эль, забудь, как забываем каждый день о том, где мы с тобой, несчастные, живем.

– Праздник жизни?

– Он самый.

Культурный центр с обоих концов улицы заканчивался, как и подобало всякому беспросветному проспекту, вселенскими водопадами в бездну, точно мы очутились в каком-нибудь из дешевых ресторанов, что попадались нам через раз. К счастью, двери большинства заведений были закрыты, и сентиментальная музыка жрален не могла сбить и без того неровный ритм джаза, под который мы с Эль снова и снова сбрасывались с обрыва, вроде бы и возвращаясь к первоистокам нашей истории.

– Почему-то именно в это время вспоминается тот самый день, когда меня впервые выставили из дома… Помнишь, Мориц? Эй, Мориц!

Стояла такая же февральская погода, все тот же иноземный джаз, который никак не вязался с обстановкой, играл на монополом проспекте, где гендеры боялись смешаться между собой, как неизлечимые прокаженные, и все те же лживые звезды мерцали в небе. Я беззаботно шел среди Мирских прилавков, ценниками улыбавшихся мне, и все мирское тонуло в переливах клавишных. Голодные карманы еще не ныли от жажды уклей, а я и не задумывался, что их регулярно нужно кормить. Где-то вдалеке мелькал Портной вперемешку с Бюро – два плотоядных рта, натравленных друг на друга. Карьерная лестница в бездну, дешевая жральня под вечер, два-три укола в сердце перед пробуждением для реабилитации, чтобы заводной апельсин не разорвал и без того изношенные клапаны от всего увиденного абсурда, что происходит в мире. Глупые, конечно же, мысли о запредельной жизни только начинали меня волновать… Первый и последний раз, когда казалось, что одержимость выбраться из ямы поубавилась, в то время как первые ростки привыкания давали о себе знать.

– Мне некуда было идти, как и сейчас мы идем, и я шла лишь в надежде, что проспект никогда не закончится. Я тогда встретила Томаса. Да, в первый раз, по-моему. Только когда я проснулась, его уже не было. Комнаты пустовали все время, пока я свыкалась с мыслью, что осталась жить в доме призрака.

– Вы разве не в салоне познакомились?

– Да… Ладно, Берти, мы с Морицем сейчас тебя догоним.

– Так вот как зовут твоего друга.

– Мы не друзья, дорогая.

– Тем лучше для него.

– Тем хуже. Все, иди.

И мы снова остались наедине с Эль, и ей будто нечего было сказать, и все, что я услышал за время прогулки, казалось, было нормальным и сказано было во всеуслышание. Она всего на секунду на меня посмотрела так, будто снисходительно или даже так, будто ей было действительно жаль меня… все эти милосердные черточки на ее лице, порывы как будто прикоснуться ко мне, к руке, пальцу, на котором нет кольца – увы, она руку сразу отдернула. Незаметно для себя мы свернули за угол в одну из многочисленных улочек, скрытых за разноцветными пластами ресторанных вывесок Мирской. Стоило только на пару шагов отдалиться от проспекта, как от улиц тут же понесло базарным торгашным угаром, который тянулся вверх по улице и до закопченных небес. Мирские сливки общества тут же сменились рядами черных классических кепок, снующих по таким же классическим серым улочкам старого города. Коридорные шапки хладнокровно душили непримечательные улицы без возможности протиснуться между однородными рядами. Эль вела меня через дворы и монохромные подъезды, сквозь тысячи рук, протянутых к небу на плющевых балконах и холодной земле. Наконец мы свернули в поднебесье и остановились перед задрипанным, едва ли примечательным на фоне более солидных проспектных особняков салоном. Здание представляло из себя типичную проспектную постройку, выложенную из бордового кирпича со всеми прилегающими к ней балконами, увитыми все тем же диким плющом. «Жизнь прежде» или «Лживые надежды» – неоднородно красовалось над дверью: печальная вывеска почти окончательно стерлась уже без надежды привлечь новых посетителей. В окнах второго этажа активно мелькали тени, а вместе с тенями и десяток пар глаз, которые как мухи бились о стекла. Мы в нерешительности застыли перед дверью, внимательно прислушиваясь к звукам из салона: шум телевизора скоблил по стенкам не хуже мужских голосов, явно споривших в мирском бреду. Тогда Эль сказала мне:

– Только не будь таким, когда зайдем, это невозможно терпеть… Не будь собой, ты только все испортишь. Будь кем угодно, только не это. Я готова простить тебе что угодно, можешь даже пожить у меня дома, только тихо, слышишь? Между нами все кончено. Ты слышишь? Между нами все кончено, – как пощечины мне по лицу, я банально не понимал, что она мне говорит, и просто кивал.

Трубочное существование – существование на уровне дозволенного, поддерживаемое минимальными усилиями, и все лишь для того, чтобы продолжать существовать. Я уже не цеплялся за что-либо или за кого-либо. Судорожные вздрагивающие плечи Мари – единственное, что всплыло в голове каким-то утешением с тех пор, как я их увидел. Почему Мари? Потому что этот мир оказался мал в итоге. Где-то в глубине души я подозревал, что именно это и позволяет мне жить дальше.

– Как скажешь, Эль. Как скажешь.

Мы несколько минут топтались у входа в салон каждый себе на уме. Салон никто не покидал, несмотря на активную деятельность, бурлящую в этом с виду задрипанном котле, имеющем все шансы превратиться в бомбу. Прохожие, казалось даже, немного сторонились заведения, не напрасно опасаясь, как бы что разрушительное не вторглось в их жизни. «Ты точно этого хочешь?» – читалось в их ослепших глазах, но что творилось внутри заведения – эти глаза наверняка не представляли.

Вдруг Эль неожиданно даже для меня принялась прихорашиваться.

– Будь любезен, подержи сумку и зеркало. Вот так… Лучше… Лучше… Хороший мальчик. Вот так. Да… Вот так.

…И дело было даже не в потекшей туши, а во всем обескураживающем облике Эль. Она активно возилась с тенями под глазами, время от времени ругаясь в зеркало, когда что-то ожидаемо выходило не так. Хромокраски под настроение проспекта, игра теней для ее навязчивых форм, тушь и похоть (обе дешевые, обе продажны в своей сути) – я переставал ее узнавать с каждым движением карандаша по сетчатой коже, но больше всего, конечно, меня будоражили уголки рта, устремленные надменно вниз – было в них что-то разрушительное. Закончив с косметикой, она бросила на меня пронзительный взгляд, полный зашифрованных ответов на мои вопросы.

***

«Значит, вы полагаете, что вырождение богемы неизбежно?.. Несомненно, современная богема – это вовсе не то, что понималось под этим термином еще несколько поколений назад. Тогда в ходу был термин “творческая интеллигенция”, в принципе, обозначающий всех тех, кто относится к литературе и искусству и не принадлежит к рабочему классу… Вырождение богемы, как прослойки общества – неизбежное явление, ограниченное в своей сути. История повторялась тысячи раз… Повторится и еще раз… Для сегодняшней богемы характерны другие черты – отсутствие постоянной работы, причуды во внешнем образе, собственные вечеринки, посещение ночных клубов и элитных салонов красоты, периодическая аренда элитных квартир и автомобилей… Вся сколько-нибудь значимая интеллектуальная элита давно разбрелась по соседним странам или же растворилась в среде политических лагерей. Те отщепенцы, что решили догорать последними углями, не в силах изменить что-либо, если общество вдруг не надумает единогласно наделить властью этих безумцев… По сути, богема из самоорганизующейся социальной группы становится одной из категорий потребителей… Богема не представляет никакой угрозы, поверьте мне. Вся эта шайка наркоманов – всего лишь разочарованная в жизни молодежь, которая критикует и рушит все, что имеет твердую опору. Вспомните нас в молодости! Надежды на светлое будущее, вера, цели – какими мы были! Мне откровенно жаль наших детей, когда в свои двадцать они рассуждают так, будто им уже за сорок. Откуда в них все это?.. Идеи, кхе-кхе, за которые они так яро борются, эти либеральные фантазии, так сказать, в итоге так и останутся глупыми фантазиями, которые, поверьте мне, никогда не выйдут за рамки бесконечной болтовни. Столько веков мы совершенствовали наше общество, чтобы что? Разрушать каждый раз то, что только-только было построено? Мы уже проходили через это. Эти идеи – им нет места в нашем обществе… Такое заявление сделал господин Довлатов накануне предвыборной гонки… Его главным соперником является замглавы по внутренним делам Бюро господин Ахматов, активно участвующий в предвыборной гонке…. Попытки срыва выборов и волнения в городе спровоцированы радикально настроенными силами, сообщает источник. “Долг каждого гражданина – заниматься собой, а не политикой. Оставьте ее нам”, – подчеркивает господин Довлатов…»

Придерживая массивную дверь и пропустив перед собой Эль, я, недолго думая, нырнул вслед за ней в салон, оказавшись в темном узком коридоре, едва знакомом по резко крутой лестнице в конце на второй этаж и каким-то тягучим смрадным запахом, таким, точно осознаешь себя в какой-то вековой заброшенной усадьбе, со всеми вытекающими из этого упадническими настроениями, холодными трубами, двухметровыми окнами с выходом на северную сторону с видом на такой же неуютный сырой двор-колодец. Неприветливая тусклая лампочка требухой свисала с высокого потолка, едва освещая и без того темное фойе. Я заметил несколько пар обуви, что как крысы ныкались по углам. Там же, на крючках, висели пальто, все мужские, в пыли и моли, точно их никто столетиями не надевал за ненужностью былым хозяевам. Не дождавшись меня, Эль прошмыгнула на второй этаж. В скрипе открывшейся двери на втором я расслышал полые знакомые голоса, эхом доносящиеся вниз, что приветливо встречали Эль, такие далекие и нежелательные в этой коридорной темноте, что я как-то изнутри вспотел и высох. Один из голосов раскатистым громом опускался вниз, где по тому, как глубоко прозвучало это самое «Мира», и затем, как последовали хлесткие хлопки и шлепки по ее ягодицам, я узнал голос Томаса. Меня всего вдруг передернуло в мутной тошноте этих белесоватых стен, о которые я оперся в боязни нового приступа. В ушах так и продолжали звенеть эти шлепки и колыхания дряблых ягодиц об волосатые ладони. До меня донесло подпольным сквозняком: «Не сердись, я взяла с собой Морица, он внизу». Вдруг странно поперхнулся телевизор на заднем фоне. «Что ты? Кого ты взяла?», а я все в какой-то нервной трясучке наматывал круги по убогому, почти туалетному паркету, впившись непроизвольно в палец и даже повизгивая от боли, этой боли, что они стояли в тени второго этажа и поджидали меня, не хуже бандитов, что пришли по мою душу, а я все не поднимался и не знал, куда же запихнуть свое тело. Я бы так и простоял внизу целую вечность, корчась и мучаясь ото всех воспоминаний, как в безобразии блевотины стены заметил зеркало, где при тщательном рассмотрении проступило косматое лицо какого-то комнатного одомашненного зверя, что кривило губы и кричало моя имя. Тут же вскочив, я побежал по лестнице, спотыкаясь об свои руки-ноги, один раз окончательно споткнувшись и пропоров крутой ступенькой себе лицо, встал и побежал дальше, пока не поднялся на второй этаж и принялся как ненормальный тарабанить в дверь, готовый выть и метаться по лестничному пролету, если кто не ответит. Наконец мне открыли, я замер, ожидая, что это обо мне таки вспомнила Эль, но это была не Эль, а, черт возьми, госпожа Судорожные Плечи, по которым я узнал секретаршу из Бюро. Ее руки потянулись к искривленному от ужаса лицу, она готова была закричать при виде меня, но лишь едва слышно всхлипнула:

– Господи, что с вами… Почему у вас кровь?.. У вас кровь по всему лицу.

– Мари? Вас зовут Мари? – как полоумный начал спрашивать ее, уже потянувшись руками к ней, но она вся вздрогнула и отстранилась от меня.

– Да, Мари… Мария Глебовна… если можно. А вы… А вы к нам? – все так же трогательно, боясь пошевелиться, в точности, как и я.

– Я вместе с Эль пришел.

– Эль? Вместе с Мирой?

– Да, Мирой… Никогда не слышал, чтобы кто-то так ее называл.

– А вы бы почаще…

– Можно, я зайду?

– Что ж, проходите тогда, не стоять же в дверях, и правда… Я вам сейчас тряпку принесу.

И пройдя в широкое помещение по типу таких вот классических старых домов, я увидел и Эль, прислонившуюся к низкому подоконнику, и Томаса, что, скрестив руки, стоял за ней и даже как будто возвышался над ней, а позади них висели высокие алые шторы на всю высоту четырехметровой стены. Присмотревшись и немного освоившись, я заметил в помещении Кота, который, устроившись в кресле, втыкал в тот самый коробочный телевизор, звуки которого доносились до меня сверху, когда я крючился в фойе. В дверь снова постучали. Это была Берта. Она вошла в помещение, едва обратив на меня внимание, и тут же принялась голосить:

– Томи, Котик, вы не спуститесь пока вниз, к такси? Нужно забрать пару пакетов. Сама не донесу, – и скрылась за шторой.

– Пошли, Кот, – сказал Томас, и оба направились в мою сторону.

Я все продолжал стоять у двери, все также неуместно загораживая каждому проход. Когда эти двое подошли ко мне, я протянул руку первому из них, Коту, чтобы поздороваться. Тот как-то небрежно пожал ее, будто отлил форму из моей ладони, при этом не касаясь ее, и едва протискиваясь через меня в дверь, спустился вниз. Томас же просто кивнул мне сначала молча, затем-таки добавил:

– Мориц.

И оба скрылись внизу, оставив меня со своим глупо кровоточащим носом и бестолково протянутой рукой. Я начал медленно расхаживать по комнате, искоса бросая взгляды на Эль, или уже, простите, на Эльмиру, но та уставилась в окно и, кажется, наблюдала за тем, как Томас с Котом о чем-то переговариваются с таксистом. Ко мне подошла Мари с влажной тряпкой в руках и, не зная, как подступиться ко мне, вручила эту самую тряпку, но уходить не стала.

– Вы… вы где так поранились? С кем-то подрались по пути? – неуверенно спросила она, слегка вздрагивая плечами при каждом слове.

– Нет, я просто упал, – отвечаю ей, любезно воспользовавшись влажной тряпкой, из-за чего мой голос прозвучал как-то отстраненно.

– Упали? У нас тут аптека рядом находится. Хотите, схожу? – со все тем же каким-то трогательным трепетом спросила она.

– Мария… Глебовна…

– Пожалуйста, просто Мари. Я вас поначалу не узнала, да и лицо у вас было…

– Знаю. Мари, вы как здесь… Вас тоже пригласили?

– Это все Берта, моя подруга, – и посмотрела на нее с каким-то снисходительным выражением в лице, та в суете и спешке и не заметила, что про нее говорят. – Я сама не любительница подобных мест. Я Берте так и сказала: «Это не мое, куда ты меня тащишь», а она все смеется и говорит, с людьми познакомлюсь… а к вам как обращаться?

– Мориц. Без фамилии. И если можно, на «ты».