Низвержение

– (шепотом) Внимание, это будет тяжелее самых тяжелых наркотиков.

– Я вижу… я вижу будто сон во сне, и мне даже не ужасно от этого осознания, будто бы все на холсте – лишь мой сомнамбулический путь, не знаю… И все так незнакомо в кругу знакомых лиц, и будто я это не я, а на моем месте двойник, такой весь в официальном костюме в полоску, какой-то детектив, ест пирог и хочет занять мое место, обязательно злой двойник, это важно учесть, и я пытаюсь убежать от него, скрыться за алой занавесью, бегу по черно-белому паркету, но он, этот двойник, догоняет меня, и вот я заперт в комнате, и сокрушаюсь, плачу над своей судьбой… Знаю, это может быть глупо.

Кота никто не прерывал, он все говорил и говорил из своего гладковыбритого проклятого, черт возьми, рта без подбородка, все эти безобразные речи – они будто наводили жуть на все, что было на полотне, придавая ему все больше смыслов и оттенков, которых там на самом деле не было, но теперь, конечно же, были. В комнате повисла еще большая тишина, чем она могла бы быть вообще, когда Лев только выставил на обозрение свое творение. Кот как будто стушевался, нахлобучился и попытался выйти из круга, если бы Мари своими нервно-нежными движениями по спине не остановила его, дав понять, что он сделал все правильно, и ему, конечно, не о чем волноваться и испытывать чувство вины.

– Лев, я, конечно, не хотел бы чем-то задеть тебя, да еще и при всех… Но, по-моему, это дерьмо какое-то.

– Спасибо, Томас, твое мнение, хочу заметить, чертовски важное, засчитывается.

– Это даже не дерьмо… Нет, я передумал, нет, не дерьмо. Нет, это плешь, – сказал Томас, и на зал обрушилась гробовая тишина, все ожидали, что он скажет дальше.

– Что, прости?

– Думаю, это плешь. Да-да, сам погляди, этот круг – это голова сверху, эти вот… линии – это волосы. Это чертова плешь, говорю тебе.

Томас вышел из круга и приблизился к полотну, будто принялся тщательно его рассматривать, и если бы Лев не встрепенулся и не остановил его (все еще влажные краски), Томас бы поддел ногтем особенно жирный мазок, но таки остановил себя и вперил в Льва вот этот убивающий наповал взгляд, которому научился, по-видимому, у Эль или же наоборот, она у него научилась, но уже неважно. Важно было только то, что этот взгляд возымел эффект.

– Томас… – к нему подошла Берта, чуть приобняв его. – Томас, ты же знаешь, что Льву нужна…

– Это гребаная плешь и все тут. Это ты хотел услышать? Поздравляю! Ты нарисовал чертову плешь на башке Ахматова! Сморщенная старческая плешь на его башке, так и вижу ее. Ты каждый раз рисуешь ее, эту плешь, у тебя ничего другого не выходит, как бы ты ни пытался. Это плешь, вот она, плоская сшитая задница, что называется плешь, смешно даже, до безобразия.

И Лев как-то нездорово покраснел, оперся о кирпичную стену, всего секунду-две посмотрел на нас таким диким взглядом, что глаза выпрыгнули из-под пенсне, и проехался по стене затылком, судорожно цепляясь рукой за полотно, повалив его вместе с собой. Девушки не на шутку перепугались, разве что кроме Эль – та лишь устало вздохнула и сделала всего пару шагов навстречу распростертому телу, тогда как Берта с Мари уже вовсю кружили над Львом и пытались привести того в чувство.

– А что я?! – не унимался Томас. – А что он хотел или чего ожидал? Чертова плешь, смотри же! Разве вы не видишь?

– Нет, не вижу, – холодно сказала Эль.

– Что ты? Что ты сказала? Постой, а что ты тогда видишь?

– Томас, тебе нужно остыть.

– Нет, что ты видишь на этом полотне, ты скажи мне! Ты думаешь, этот сукин сын приперся сюда, и ты можешь со мной вот так разговаривать? Да я вас обоих выпру из своего салона!

– Томас, Томас, ты потише, давай не сейчас, у Льва опять приступ начался.

И мы все как будто обступили Льва. Его жиденькая бороденка почти что сползла с багрового опухшего лица, которое готово было с минуты на минуту лопнуть. Тут же подскочила Мари и начала отпаивать Льва водой, на что тот, отдыхиваясь, плевался, но по какому-то осмысленному слезливому взгляду на лице было понятно, что ему таки полегчало, и мы наконец выдохнули.

– Томи, ты куда? – не на шутку встрепенулась Эль.

– Черт возьми, никуда, – отрезал он, захлопнув за собой дверь.

Я задержался у полотна, пытаясь разглядеть в нем хоть что-то похожее на плешь, и даже несмотря на то, что крепления по левую сторону картины были вырваны с корнем, из-за чего полотно покосилось и сделало полукруг в момент, когда по нему прошелся Лев, картина от смены градуса и ракурса точно ничего не потеряла в содержании. Я накинул на плечи свою истертую кожанку и собирался уже уходить, когда Мари отвлеклась на меня и все тем же трогательным голосом спросила:

– Мориц, ты куда?

И я клянусь, ровно в этот момент я захотел остаться в салоне, придумывая на ходу какие угодно причины, только бы услышать вновь это самое «Мориц, ты куда?», и в этот момент я понял, что остаюсь, но все же сказал ей для пустяковой видимости:

– Пойду за Томасом.

Мари как будто улыбнулась мне – нет, ее губы не расплылись в улыбке, но по легкому покачиванию ее предсудорожных плеч я понял все, что необходимо было понять, и со спокойной душой вышел из салона, напоследок глянув еще раз на полотно. На нем было изображено Солнце.

***

Я познакомился с Томасом в тот короткий промежуток времени, когда после Портного нужно было что-то срочно решать, куда-то ехать, какие-то номера и звонки дальним родственникам «только-заберите-меня-отсюда», находить кому себя продать в бессрочное рабство ради стажа, и бежать, нескончаемо бежать от себя, и неважно, чем это могло бы обернуться. Тогда мне казалось, что Томас очередной высокомерный ублюдок на моем пути какого-то ритуалистического в своей природе саморазрушения, как это часто бывало в период Портного, когда сидишь в ночи и задаешься вопросом, на кой черт я вообще все это вижу. Время показало, что я не ошибся: отчего-то мы продолжали поддерживать общение, даже когда нас временами ничего не объединяло по сути. Переписывались, созванивались – так, может, раз в месяц или реже. Причем Томас крайне неохотно делился новостями о себе, все так же скрытничал, когда речь заходила о чем-то насущном, в то время как личные драмы, которые уже прошли и остались в прошлом, он выставлял на публику, как что-то обыденное, переваренное, причем с пугающей откровенностью. От Эль я узнал, например, что в течение трех лет после моего отъезда он перебивался мелкими заработками, несколько раз подавался в Бюро, но о результатах умалчивал. Была еще какая-то история с больницей за пару месяцев до моего приезда, но он так ничего толком и не рассказал, только намекал да делился смутными эпизодами, будто бы не к месту и вообще не про него, а я просто внимал рассказам Эль, давя эту ненавистную мне самому лыбу, и кивал в ответ на каждую из этих баек. Темные пятна в биографии Томаса были таким же частым явлением, как его внезапное исчезновение в компаниях, когда, казалось бы, он был зачинщиком какого-нибудь спора, и вот наступал решающий момент, когда Томас должен озвучить какую-нибудь завершающую мысль, подвести итог, а Томаса уже нет – возможно, он уже на проспекте, вальяжно расхаживает в своих серебристых-до-дыр мокасинах в поисках студенток и по пути заглядывает к кому-нибудь в контору – и в таком духе все время и по всему городу. Компании, да и людей в целом Томас менял как перчатки, постоянно заводил все новые знакомства со всеми подряд, периодически выпадал из реальности, так что про него неделями не было ни слуху ни духу, а когда объявлялся, делал вид, будто ничего не произошло, и лишь тяжелый взгляд и печальная редкая улыбка на его лице выдавали в нем что-то обязательно ужасное, что произошло в его жизни. Закатанные по локоть рукава изношенной рубашки, избитое «Solus Deus judex meus est» мелким шрифтом на правом рукаве, загоны об эскапизме, упоминания об окне Овертона, когда речь заходила обо всех безумствах Бюро, что стали нормой – в таком виде предстал передо мной Томас в салоне после моего трехлетнего марафона.

Я застал двух парней в небольшом кафе под открытым небом, что на углу пересечения с Мирской. Один из них был максимально мутный тип в какой-то допотопной шляпе, изъятой прямиком из двадцатых, поверх высушенной до трухи головы, такого же покроя костюме, клетчатом пальто – словом, был как будто бы не к месту. Облокотившись на стойку и подперев кулаком голову, он вроде бы внимательно слушал собеседника своими широко раскрытыми влажными глазами, но даже не утруждал себя кивать, а только моргал, когда хотел согласиться, в то время как второй яростно жестикулировал своими здоровенными, как пивная кружка на стойке в сантиметрах от него, ручищами, точно в одной руке держал куриную ножку – что-то вроде дирижёрской палочки, которой он резко размахивал, целясь в глаз собеседнику, когда голос его дрожал, все также низко и раскатисто, как тогда, когда я точно также стоял наблюдателем в фойе.

– Вот, допустим, ты обычный человек, ничем не примечательный, у тебя была бы возможность…

– Давай не будем, не люблю представлять.

– Ладно-ладно, а как тебе тот факт, что Ахматов! Вечером! Когда никто не видит! Выносит мешки из Бюро! Мешки! Когда никто не видит! Черный ход с выходом на Лестничную, знаешь? Как думаешь, что в них?

– Да я тебе верю, ты только…

– Нет, ты послушай, черт возьми! Отец только недавно приехал и давай сразу с поезда в Бюро, а уже вечер, темно. Они тогда с Ахматовым в одном купе ехали, бывает же? Ахматов делится с отцом такими вещами, будто это норма, обычное явление, будто именно так все должно быть, и стало быть, чего удивляться, если все с этим свыклись.

Говорившего парня, который никак не мог успокоить свои несчастные руки, звали Томас – обязательное ударение на последний слог обеспечивает снисходительное отношение к своей персоне. Если на какое-то мгновение может показаться, что он занудствует – не стоит обманываться, все намного хуже. Томас не причислял себя к какой-либо особой касте – вместо этого он милосердно сгребал всех людей под одну гребенку, чего нельзя было сказать про его окружение. Он не придавал значения фамилиям до тех пор, пока в них не появлялся вес, тогда он начинал свое: «Лебышевский? Это не тот пес, который…» и обязательно какое-нибудь нелицеприятное слово в адрес обладателя фамилии только потому, что Лебышевский был в родстве с определенными лицами, а значит, перед Лебышевским открывались все новые и новые двери (заветного Бюро).

Я подошел к стойке, когда двое меня заприметили. Мы держались на расстоянии, я делал вид, будто б и вовсе не замечал их, в особенности багровое от лишней эмоциональности выражения лицо моего некогда бывшего друга, чей взгляд я ощущал на своей шкуре.

– Черт, это Мориц, знаешь его? Его отец…

– Да-да, знаю, покажи хоть одного человека на свете, кто про него не знает.

– Куда уж там.

– Альберт, – протянул мне руку все тот же человек с коричневой шляпой на голове.

– Мориц, – протянул в ответ ему.

– Шпруц, – поправив козырек еще раз, добавил он.

Как бы я ни пытался скрыть свое смущение, мне стало откровенно стыдно, что я не мог в ответ произнести вслух свою фамилию, даже неофициально, и уж тем более перед господином такого размаха как Шпруц – он это заметил, уловил мое замешательство, но самое отвратительное – отлично меня понял.

– Что вы тут делаете? В салоне, имею в виду. Томас, представление, сегодняшний вечер – вы здесь ведь за этим? – спросил я его.

– Между нами говоря, чтобы прояснить: это мой салон, а Томас только формально является его совладельцем, и то лишь по старой дружбе. Только не упоминайте это при нем, это лишний раз его взбесит, а сегодняшний вечер обещает быть вполне удачным на представления.

– Интересно выходит… Кстати говоря, точно так же, между нами, получается, это вы являетесь Наследником?

Альберт похлопал меня по плечу, немного даже усмехнувшись всему этому напускному в моем образе, затем, покосившись на удаляющуюся в сторону салона фигуру Томаса, через плечо мне бросил:

– У Шпруца слишком много родственников, – и будто бы закончил на этом.

– Мне бы, на самом деле, в Бюро попасть, – сразу же я следом.

И снова эта неуютная тишина по ушам, и господское выражение лица, что я почувствовал себя на месте просителя с вот этими божьими интонациями самого несчастного человека в мире, и Альберт еще так смотрел на меня, и с одного этого взгляда, вот этого вот взгляда – точно такой же взгляд, как у меня на брата, когда мы шли когда-то по Лесной, и он будто невзначай просил эти чертовы деньги, которые я, грубо говоря, зажал – мне стало, в конце концов, понятно, как это выглядит со стороны, и все вот эти мимические движения на сухом вытянутом лице Альберта, и встряхивания плечами, будто он пытался от меня избавиться после озвученной пошлости – одним словом, нам стало не по себе, только мне намного позже. Альберт таки ответил: