История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен

История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен
Август Мюллер

Труд выдающегося немецкого ученого XIX века Августа Мюллера «История ислама» охватывает период истории арабов с древности до XIX века. В данную книгу вошли 3-й и 4-й тома, изданные в русском переводе в 1895 году и анализирующие события от мусульманской Персии до падения мусульманской Испании.

Август Мюллер

История ислама. С основания до новейших времен

© «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2018

Том 3

Книга первая

Новая жизнь на Востоке

Глава 1

Персидская нация

Много удивительных вещей повествует старик Геродот про чужие страны и народы, а в числе этих вещей чуть ли не самой удивительной является его утверждение о персах, будто бы они своих сыновей с 5 до 20 лет обучали лишь ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду[1 - Геродот, кн. I, с. 136.]. Хотя чересчур мудрствующие старинные и, к сожалению, новые критики упрекают отца истории в легковерии или даже в неправдивости, но в большинстве случаев течением времени блистательно выяснилась полнейшая неосновательность подобного обвинения. Однако, приписывая персам правдивость, Геродот действительно, если можно так выразиться, попал впросак. Так и вижу перед собой хитрую физиономию того иранца, который, обращаясь к много странствовавшему ионийскому гостю с ласковой любезностью, среди других, более или менее верных сообщений, подсунул ему этот рассказ о правдивости персов. Очевидно, что добрый наш Геродот не проник в иронический смысл сообщения, переданного ему восточным человеком, но еще труднее объяснить, как мог рассудительный Страбон, более чем 400 лет спустя, почти дословно списать у Геродота эту его фразу о персах[2 - Страбон, с. 733.], так как в указанный 400-летний промежуток времени римляне имели достаточно случаев убедиться, насколько персам присуща «любовь к правде». Вряд ли следует относиться серьезно к частым жалобам римлян на лживость парфян[3 - Гораций, эпист. II, с. 112 и т. д.], а также к тому добродетельному возмущению, с которым они умеют рассказывать о вероломстве греков и пунийцев. С их стороны это просто-напросто та самая высочайшая степень лицемерия, которая составляет наиболее непривлекательную основную черту этих сыновей волчицы[4 - «Хорошо рассчитанные и ловко выполненные убийства и всякие злые козни по отношению к другим народам, это, по мнению известного знатока, составляет собственно суть древней римской истории» (К.Э.А. Шмидт, Латинская фразеология, 1864). Однако достойные историки римской нации, и во главе их Цезарь и Саллюстий, сумели так серьезно разнообразить басню о волке и ягненке, что еще и теперь находится много неглупых людей, которые верят этой басне.]. Впрочем, в данном случае мнение римлян оказывается верным. Персы, или, точнее, различные ветви иранского племени, все без исключения слишком остроумные люди, чтобы решиться говорить неприкрашенную, голую истину. «Кто привык говорить правду, если однажды согрешит – позволительно; но кто уже известен по своим лживым речам, то, если скажет и правду, ему не поверят»[5 - Гюлистан, с персид. подл, перев. Холмогоров, Москва, 1882.]. Отсюда до изречения Мирзы Шаффи «Кто лжет, того нужно бить» расстояние, очевидно, значительное. Но, как известно, Мирза этот не перс, а турок из Генджи или, еще вернее, немец из Ганновера.

Остальные сообщения Геродота по поводу персов заслуживают гораздо более доверия. Персы были искони превосходные всадники, да и в настоящее время остались таковыми. Перед иностранцами, посещающими Персию, жители этой страны могут блеснуть разными рыцарскими упражнениями. Не имея ни малейшей склонности к мореплаванию и морю[6 - В древности в состав персидского флота входили жители Малой Азии и финикияне, и, когда около 1740 г. могущественный шах Надир, прозванный «Наполеоном Востока», не считавший что-либо невозможным, пытался с бесконечными усилиями выстроить корабли на Каспийском и Персидском морях, дело кончилось куда более плачевно, чем предприятие Наполеона в Булонье.], персы с удвоенной горячностью посвящают себя искусству верховой езды и коннозаводству с мирными и военными целями. Впрочем, на войне успех дела редко соответствует тому усердию, с которым они им занимаются. Персидский народ вовсе не представляет из себя трусов, нет, – хотя, впрочем, и в Персии, как и во многих других странах, сильно изнеженное городское население лучше сражается языком, чем мечом, – но даже и современный нам персидский солдат способен на геройскую храбрость и презрение к смерти лишь только тогда, когда его вдохновит пример полководцев. Те же самые обитатели восточных провинций Персии, которые со времени битвы при Нихавенде подчинялись обыкновенно почти безо всякого сопротивления всякому набегу арабов, после столетнего рабства, при Абу Муслиме, в два года неодолимым натиском отбросили за Тигр своих, правда находящихся в распрях между собой, властителей. Подобный народ, всегда обладавший подвижностью и предприимчивостью, соединенный при благоприятных обстоятельствах воедино могучим владыкой, – как бы он ни назывался: Кир, Ардешир или Аббас Великий – всегда способен во всякое время быстро и победоносно завоевать себе преобладающее положение среди остальных народов. Но гораздо менее способен он отвратить от себя напор врагов, как только этим последним благоприятствует первая удача.

Мы уже видели, как великие сатрапы, вследствие полнейшего отсутствия патриотического духа, сами содействовали покорению Персии арабами. Это отсутствие патриотизма должно было вдвойне тяжко ощущаться после того, как иноземцы захватили в свои руки всю страну. Живо чувствуемое всюду отвращение к чужому племени и его новой религии, ярая ненависть к алчности угнетателей все же не были в состоянии, даже после пробуждения от первого ошеломляющего удара, вызвать в Персии действия сообща, пока, наконец, отдельные части населения не связала одна могущественная соединительная нить, последствие тех государственных мер Омара, по которым большинству населения оказалось весьма выгодным хоть внешним образом принять ислам. Эта мера отделила сначала вновь обращенных персов от их оставшихся при старой вере соотечественников такой преградой, которая должна была значительно усилить последствия прежнего их партикуляризма. Но после того, как персы приняли магометанство, они наконец поняли, что обещанная им равноправность с арабами в действительности существовала только на бумаге. И только когда это обстоятельство заставило их еще ярче и живее почувствовать и без того достаточно заметное для них приниженное их положение сравнительно с положением чужестранцев, – могла снова зайти речь об общности чувства всех отдельных членов нации. Но отсюда до совместного действия было еще достаточно далеко. За исключением некоторых элементов особенно энергичных, или же провинций, огражденных в деле сопротивления более благоприятным естественным местоположением, никому решительно не пришло в голову, после того как удача так явно встала на сторону арабов-врагов, переть против рожна. Хитрый народ бессознательно избрал наиболее, по тогдашним обстоятельствам, пригодный выход для сохранения в неприкосновенности в главных чертах хотя бы внутренней своей самостоятельности, изменив новую веру по своим потребностям. Средства к этому были им даны самими арабами – во всемирной истории встречается подчас комизм. С тех пор как Омар признал поклонников Зороастра «владетелями письмен» и этим самым уделил старой вере ту же терпимость, которой пользовались христиане и евреи, персам не представлялось уже необходимости, по крайней мере в форме прямого принуждения, переменить религию. Впрочем, позже магометане стали все более и более считать вероисповедание огнепоклонников идолопоклонством и все чаще стали вовсе запрещать совершение их богослужений. Однако мы знаем, что во многих провинциях, особенно в Азербайджане, в неприступном Табаристане, в Хорасане и в мидо-персидских горах, – еще целые столетия огонь хранился неугасимым в храмах Зороастра.

Борьба из-за халифата и смерть Али и Хусейна представили персам желанный ими случай. Даже более, дали им возможность пользоваться именем властителя, который когда-то избрал себе столицей город Куфу, расположенный наполовину на персидской земле, как военным кличем, соединяющим всех недовольных, знаменем, одновременно носящим на себе и магометанские краски и, вместе с тем, враждебным правительству. Ничего не могло быть удобнее для персов, даже если бы это знамя было бы нарочно выдумано для них. Насколько это совпадение должно было оказаться впоследствии роковым для арабов и для ислама, мы уже не раз имели случай подчеркнуть. Здесь же, не иначе, конечно, как только самым беглым образом, можем напомнить о начавшейся с момента восстания Мухтара длинной нити внутренних неурядиц, в заключение приведшей к тому, что соединенные усилия арабских и персидских мечей одолели сирийских арабов и власть из рук Омейядов перешла в руки Аббасидов.

Во все время, пока длилась примирительная политика Мансура и Бармекидов, умеренные среди персов держали сторону той династии, которая не только выказывала им терпимость, но давала им даже участие в управлении государством. Нам известно также, что благодаря этому обстоятельству умеренные персы попали во враждебный лагерь по отношению к своим соотечественникам, принадлежавшим к партии крайних шиитов, – нам известны постоянно продолжавшиеся восстания этих последних, разрушение политики примирения вследствие братоубийственной войны между Амином и Мамуном и фактическое отпадение восточных провинций от государства, вызванное Мамуном, который передал генерал-губернаторство этих провинций Тахиру, перешедшее затем к его потомкам.

В конце II и в начале III столетия существовали на Востоке рядом с теми группами крайних шиитов, которые едва еще прикрывали некоторыми формальными выражениями свои коммунистические и пантеистические воззрения, и еще три другие религиозные партии, именно умеренные шииты, мутазилиты и правоверные. Умеренные шииты не только отрицали права павшего халифата Омейядов, – это же делали и мутазилиты и правоверные, но стали уже смотреть косо на первых трех халифов – Абу Бекра, Омара и Османа, и стали более или менее ясно высказывать, что и эти халифы несправедливо отстранили Али от имамата, принадлежащего ему по праву после смерти пророка. Во всяком случае, всем этим шиитам, даже самым миролюбивым, казалось, что, раз Али был халифом хотя бы короткое время, законными наследниками халифата непременно должны были быть только его потомки. Тем не менее умеренная партия не встала сначала в явную оппозицию к правлению Аббасидов и удовольствовалась тем, что почитала втайне тех из потомков Али, притязания которых на имамат оказывались в данное время наиболее законными. Эти потомки Али удивительно быстро размножались, и достоверные письменные изображения их родословного древа, при разбросанности отдельных лиц по всему государству, оказывались немыслимыми. И тогда, и позже в шиитских кружках должны были держаться различных мнений относительно вопроса, кто из этих потомков имел как раз в данный момент наибольшее право быть имамом.

Следствием такого разногласия было распадение умеренной шиитской партии на множество маленьких подразделений, причем различие их взглядов нигде не было принципиальным и не исключало возможности прийти при надобности и к общему соглашению, и к соединению под знаменем победоносного вождя. Приверженцы этого направления могли казаться безвредными охранителями легитимистской фантазии; тем более что они не выказывали особенной охоты вступать в борьбу с правоверными[7 - Более мягкие натуры сохраняли известное объективное миролюбие и гораздо позже. Так, персидский историк VIII (XIV) столетия, принадлежность которого к шиитским воззрениям вне всякого сомнения, говорит с похвалой о лицах, удерживающихся «поносить товарищей пророка» (то есть первых халифов). См. Барбье де Мейнард о Хамдулле Мустауфи в Journ. asiat. sеr. V, vol. X, p. 283–305. Только Барбье заходит слишком далеко, когда он выводит из этого заключение: «combien le fanatisme shiite est de fra?che date». Нам придется ниже отметить, что в середине IV (X) столетия торжественные проклятия Абу Бекра, Омара и Османа входили в официальное вероисповедание шиитов. Хамдулла изображает собой, таким образом, исключение, становящееся с течением времени все более и более редким.]. А что касается придворных богословов – мутазилитов, то с ними они имели даже точки соприкосновения. Для того чтобы оправдать богословскими доводами возвышение Али над другими товарищами пророка, шиитам приходилось подыскивать подходящие цитаты в Коране и в преданиях. Первое оказывалось возможным благодаря несколько свободному, с течением времени все более и более переходившему в аллегорию толкованию Писания, толкованию, которое, по крайней мере вначале, близко сходилось с рационалистическими толкованиями мутазилитов. Опираться же на предание можно было, только отрицая правильность многих признанных правоверными отдельных преданий и изобретая взамен их новые, в которых для восхваления Али был бы выведен сам Мухаммед, как лицо, признававшее право Али на имамат. Нам уже известно, как с первых же времен ислама наивно производились переделка и изобретение преданий. Систематичная критика и кодификация этих преданий в смысле ортодоксальности началась, правда, уже в начале II (VIII) столетия, но, разумеется, не могла считаться руководством для шиитов и свободомыслящих. Как бы то ни было, во время владычества первых Аббасидов все три партии жили довольно мирно друг подле друга, правоверные имели перевес в арабских местностях государства, шииты – в персидских, а мутазилиты преобладали в Ираке, но все эти три направления имели в то же время многочисленных приверженцев и во владениях, где преобладали другие две партии. Особенно же в Ираке народная толпа держалась правоверия, воззрения же мутазилитов разделялись преимущественно образованными классами, в то время как среди них же насчитывалось также достаточно шиитов. Все лица арабского происхождения, проживавшие в персидских местностях государства, то есть в особенности большая часть городского населения, склонялись тоже к правоверию. Нигде, однако, не было заметно наружного разлада; дело шло тут, по-видимому, о богословских направлениях, которым соответствовало настроение умов народных масс.

Но именно в этом-то настроении умов и крылась опасность для арабов. И с того времени, как старое противостояние между персами и арабами в политике снова проявилось, стало выясняться, что за легитимистическими фантазиями кроются совсем иные вещи, а именно: национальное отвращение персов к чуждому племени завоевателей и такое понимание ислама, благодаря которому, под прикрытием внешним образом усвоенной арабской религии, самую эту религию начали извращать и обратили в средство борьбы против всего арабства. Это извращение ислама продолжалось еще быстрее с того времени, как Мутеваккиль, из преданности и угождения к правоверию, объявил войну как свободомыслящим, так и шиитам. Цель этого постепенного извращения была наконец достигнута только через несколько столетий: она заключалась в том, чтобы почитание Али и его сыновей, Хасана и Хусейна, и отвращение к первым халифам, как к представителям арабства, обратить в настоящую персидскую религию и низвести одновременно религиозные догматы и обряды ислама до пустых формул. Как быстро все это шло, мы усматриваем хотя бы из того, что, например, уже у Фирдоуси (411 = 1020 г.) Али и Мухаммед наделены одинаковыми правами[8 - См.: Шак. «Геройские сказания» Фирдусия (Берлин, 1865 г., с. 68). Оригинал этого стихотворения не был у меня в руках. В введении к «Шахнамэ» тот же поэт тоже превозносит Али перед всеми другими товарищами пророка, но уделяет несколько похвальных слов и Абу Бекру, Омару и Осману, вероятно, из желания оказать внимание суннитскому султану, которому он посвятил свое стихотворение.], и что еще раньше (351 = 962 г.) по приказанию шиитского султана из семьи Бундов, к величайшему негодованию суннитских жителей Багдада, на дверях мечетей была прописана торжественная формула проклятия Абу Бекра, Омара и Османа, правда, пока еще не называя прямо имен, но ясно указывая лица[9 - Ибн аль-Асир, изд. Торнберга, VIII, с. 403.].

Около того же времени произошла перемена во взглядах умеренных шиитов, которая превратила их из полуполитической в чисто религиозную партию. Где следует было упомянуто, что после 260 (873) г. сильно разрослась среди шиитов секта «Почитателей двенадцатого», то есть тех почитателей Али, которые двенадцатого его потомка, Мухаммеда ибн Хасана, считали за Махди или ожидаемого восстановителя законного престолонаследия. Что побудило их отказаться от этой надежды, так и осталось невыясненным; быть может, новый блеск и сила, пролитые около этого же времени на халифат Аббасидов халифом Муваффаком. Как бы то ни было, позже, когда секта «Двенадцати» стала выступать на передний план, одним из догматов ее было верование, что уже в ранней юности Махди исчез в пещере близ Самарры. Впоследствии же он будто бы часто являлся своим почитателям в образе тех или других верующих, имена которых приводятся. Последний раз он явился в Багдаде в 328 (940) г., а теперь Махди вернется только лишь в последние дни перед концом мира. В переводе с шиитского языка предание это означает, по-видимому, что до указанного года некоторые лица из секты «Двенадцати» желали взять на себя роль Махди, но что в это самое время в Багдаде случились такие обстоятельства, вследствие которых оказывалось более благоразумным отказаться от мечты фактически овладеть властью для действительных или же вымышленных потомков Али и ограничиться одним религиозным почитанием их предков, особенно же самого Али и его сыновей. Обстоятельства эти должны были, в сущности, заключаться в том, что Ираком овладела династия, благосклонно относившаяся к шиитству, но не имевшая ни малейшего расположения отказаться от халифата в пользу какого-либо потомка Али. И как раз в 334 (945) г. Буид – Муызз ад-Даула – завоевал Багдад, вырвал власть из рук Аббасидов и тотчас же взял под свое покровительство шиизм.

Этим не только объясняется, почему учение «Двенадцати» приняло указанный оборот. А также почему это учение, весьма сподручное для светской власти, вытеснило мало-помалу все остальные формы умеренного шиизма, пока наконец в 908 (1502) г., после побед первого из Сефевидов, Измаила, упомянутое учение было возведено в господствующую религию названным шахом, основателем персидского государства. Мы знаем точно все подробности учения «Двенадцати» во время династии Сефевидов, и оно в главных чертах сохранилось неизменным и в настоящее время.

Считаю уместным во главе этих страниц, посвященных персидскому народу, дать очерк классической формы шиизма, подобно тому как истории арабских времен ислама я предпослал изложение суннитских догматов. По важному замечанию одного из знатоков страны[10 - Полак, Персия, Лейпциг, 1865, I.] и как вытекает из указанного нами постепенного развития его, суть этого учения составляет собственно одно только прямое, точное и молчаливое отрицание. Главный догмат учения – отрицание законности первых трех халифов – Абу Бекра, Омара и Османа, а также отрицание исходящих от них и окружающих их суннитских преданий и замещение авторитета этих преданий преданиями (хадисами), приписываемыми Али его приверженцами. В той страстности, с которой еще и до сих пор шииты ненавидят Омара, завоевателя Персии[11 - Странствуя по Персии в 1867 г., Вамбери передает рассказ, подтверждающий ненависть эту к Омару и вместе с тем характеризующий непреодолимое влечение персов ко всякому остроумию – глупому или умному, как случится. Вамбери встретил жителя из Шираза, который написал себе на подошвах имя Омара, чтобы весь день хоть фигурально топтать ногами смертельного врага своей веры…], слышен отзвук старой злобы великого народа против чужеземного владычества. И одновременно весь тот восторг, которым подобный народ может воспылать к своему национальному покровителю и герою, нашел себе выражение в том мечтательном поклонении Али и его сыновьям, Хасану и Хусейну, которым проникнут всякий перс. К магометанскому символу веры – «нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк» – шииты добавляют: «и Али наместник Бога»[12 - «Али вели алла». Собственно говоря, «вели» означает ближайшее лицо кого-либо – его друга или доверенного.]. Отношение верующей католички к Мадонне, например, вряд ли теплее и сердечнее, чем отношение перса к своему Али. Правда, что прямо воплощением Божественного существа считают Али только члены особой секты, именуемой Али-Илахи – то есть боготворители Али[13 - См. статью «Секта людей истины в Персии» В. Жуковского в Записк. Восточн. отд. императорского русск. археологии, общ., т. II.], – но, в сущности, для всех остальных не Аллах и его пророк, а Али – настоящий предмет религиозного поклонения[14 - Что в настоящее время в высших, образованных классах, включая сюда и духовенство, под маской вечной визготни: «Али и Хусейн» скрывается полнейшее неверие, не изменяет ничуть первоначального положения дела.]. Как видно, к явному отрицанию первых халифов здесь присоединяется и молчаливое устранение самого арабского пророка. Та же черта, отнимающая у лиц и предметов их истинное арабско-исламское значение, ясно заметна и в других частях религиозного учения шиитов. Правда, за Кораном признается значение Божьего слова, но его прямой смысл извращен аллегорическим толкованием, которое в сути своей сводится к подсовыванию разных преданий и сказаний об Али, о которых ни Аллах, ни его пророк, коему приписывают их, никогда не могли иметь и помышления. Наконец, еще до конца IV (X) столетия шииты не отступили даже перед прямым своевольным изменением буквы Писания, текст Корана дополнили подложным текстом, чтобы этим путем получить свидетельство в пользу уравнения Али с пророком Аллаха. Нетрудно представить себе, что при подобных данных являют собой предания, которыми шииты заменили Сунну: «Я – город, а Али – врата к этому городу», – гласит это предание устами пророка; и даже Мухаммед договорился будто бы до следующей фразы, сильно отдающей учением о божественном воплощении: «Али составляет часть меня, а я – часть его»[15 - Из этого видно, что по отношению их к Сунне шииты довольно-таки неверно приравнивались к протестантам по отношению к католикам. Шииты отрицают суннитскую традицию только для того, чтобы заменить ее еще гораздо более дикой легендой, ничуть не думают настаивать на точном грамматически историческом объяснении Писания, а устраняют, в интересах аллегорического объяснения понятий и слов Корана, даже тот фактический материал, который, хотя и сильно помраченный, все же имеется налицо в ортодоксальной передаче. Однако, как все превратно понятые вещи, и это неподходящее сравнение до последнего времени упрямо повторяется известной партией и находит последователей среди мало сведущих людей. Если же вообще желали бы провести подобную параллель шиитизма с христианскими вероисповеданиями, то, как уже заметил старик Шарден, современник и жертва Нантского эдикта, следовало бы делать совершенно обратное сопоставление.]. Рука об руку с этим вместе идет и стремление вообще сузить всякое значение Корана. Заодно с мутазилитами и шииты исповедуют учение о божественном происхождении Писания. Но если и не ясно выраженными словами, то по сути вещей у них получается такой вывод, что вообще не следует слишком точно придерживаться буквы Писания. Неуважению богословов к тексту соответствует то, что в народе больше интересуются жизненными правилами Саади и песнями Хафиза, чем содержанием божественного откровения.

Тем же самым стремлением по возможности дальше отстранить все арабское был вызван и шиитский догмат об «имамате». Правда, сунниты верят, что первые преемники Мухаммеда, Абу Бекр, Омар и Осман, были отмечены особенными Божьими дарами и милостью, но им и в мысль не приходит отказывать Али в тех же свойствах. Кроме того, одновременно с названными четырьмя лицами они признают выдающуюся степень святости еще за целым рядом других товарищей пророка. Исторические факты настолько уважаются ими, что они уже не оспаривают больше ни у Омейядов, ни у Аббасидов законности их бывшего владычества. С тех пор как Сунна заместила собой прямой авторитет халифа, как главы общины (имама), все это не имеет уже больше существенного религиозного значения. Совершенно иначе у шиитов. Они вместо первых халифов, Омейядов и Аббасидов, считают имамами Али и одиннадцать его потомков и признают этих имамов. То есть отрицание арабского владычества стало у них религиозным догматом, и догматом существенной важности. Само собой разумеется, что первым имамом считается Али, которому будто бы сам Мухаммед – снова явная ложь – передал право наследовать ему. За Али следуют его сыновья 2) Хасан и 3) Хусейн, и затем по прямой линия потомки Хусейна 4) Али II[16 - Происхождение этих прозвищ, по-видимому, нужно отнести к стремлению, чтобы Али и его потомки ни в чем не отставали в глазах публики от первых халифов, которые приняли почетные титулы, например Абу Бекр ас-Сиддик. Тут играли, быть может, роль и прозвания Аббасидов как аль-Мансур и т. д.], прозванный Зейн аль-Абидин («Украшение благочестивых»), 5) Мухаммед аль-Бакир («Искатель правды»), 6) Джафар ас-Садик («Правдивый»), 7) Муса аль-Казим («Владеющий собой»), 8) Али III ар-Рида (по персидскому произношению «Риза» – «любимец Аллаха»), 9) Мухаммед II аль-Джевад («Великодушный»), 10) Али IV аль-Аскери («Воин»), 11) Хасан II аль-Хамт («Горький плод»[17 - «Хамт» в Коране (34, 15) означает плод, имеющий горький вкус, который дают есть неверующим. Нужно предполагать, что в означенном случае прозвание Хасана II аль-Хамт должно означать, что он врагам своим должен показаться особенно неудобоваримым.]), 12) Мухаммед III аль-Махди, скрывшийся имам, появление которого ожидается для восстановления царства Божьего на земле в последние дни мира перед светопреставлением. Из всех этих потомков Али, кроме последнего и самого Али с его сыновьями, мы знакомы также уже и с восьмым имамом Ридой: он жил во времена Мамуна и благодаря влиянию своих персидских приверженцев играл видную роль в то время, когда Мамун желал устроить примирение между Аббасидами и Алидами. Он сделался зятем Мамуна, хотя за эту честь ему вскоре пришлось расплатиться жизнью.

Мечеть в Мешхеде[18 - «Мешхед» означает буквально «место мученичества», отсюда и название Мешхед-Али, святыни в Неджефе (недалеко от старой Куфы), возведенной на предполагаемом месте, где находится могила Али, а также Мешхед – название всей окрестности. Шииты думают, что имам Рида был отравлен Мамуном.] близ Туса, где похоронен имам Рида, наравне со святынями Неджефа и Кербела, где погибли Али и Хусейн, и часовней над гробницами седьмого имама, Мусы, и дочери его Фатимы[19 - Прозванная аль-Масума (охраняемая Богом от каждого нечистого прикосновения, то есть невинная, незапятнанная).] в мидийском местечке Кумме – свидетельствуют о высочайшем почитании, с которым шииты относятся ко всему, имевшему какое-либо касательство к их двенадцати имамам, – почитании, основанном только на том, что эти имамы считаются ими жертвами суннитской преступной несправедливости.

Об остальных догматах и религиозных заповедях, предписываемых исламом, можно сказать в общем, что шиизм менее всего извратил те из них, которые не интересовали персов. Относительно понятия о Боге персидские богословы держались различных взглядов по вопросу, следует ли или не следует вести речь о божественных свойствах, но это у них не считается существенным вопросом. Также и на предопределение они смотрят довольно широко, и свободной человеческой воле у них все еще оставлен достаточный простор. Значит, и в том и в другом вопросе они опять-таки стоят близко к мутазилитам. Учение о последних событиях даже в день воскресения мертвых уделяет Али наряду с Мухаммедом первое место; в качестве заступника он присуждает к мучениям ада в числе других неверующих и всех противников двенадцати имамов. Своеобразно, что из числа религиозных обязанностей придается несоразмерное значение очищению: оно считается среди всех религиозных обрядов самым существенным. Молитва разнится лишь в незначительных чертах от формул, употребляемых суннитами; более всего замечательна эта разница в призыве к молитве, особенно вследствие добавления слов: «собирайтесь для лучшего из дел», то есть таких слов, которые часто изображают собой настоящий шибболет[20 - Слово, по произношению которого можно узнать принадлежность данного лица к известному племени или партии. См.: Книга Судей, 12: 6. (Примеч. ред.)] шиитского вероисповедания. Молитва по пятницам в мечетях вообще не обязательна и произносится благочестивыми людьми всегда в одиночку, так как, со времени исчезновения двенадцатого имама, нет того, который имел быть заступником и молельщиком всего прихода. Пост в месяце рамадане по виду исполняется еще строже шиитами, чем суннитами; на деле же с обычной персидской хитростью он нарушается втайне гораздо чаще, чем то дерзнули бы сделать сунниты. Паломничество к святым местам – излюбленная мечта персов, но путь в Мекку открылся для них лишь недавно, да и теперь персы направляются туда очень редко. Вследствие наследственной их вражды к туркам, последние закрывали шиитам в течение целых столетий проезд в Аравию. Только с царствования султана Абдул-Меджида (1839–1861) им разрешено вступать на турецкую территорию в облике паломников в Мекку. Но лишь немногие пользуются этим разрешением, большинство же довольствуется возможно частым посещением священных гробниц своих имамов, в особенности же гробниц Али и Хусейна в Неджефе и Кербеле и имам Рида в Мешхеде. Посещение этих местностей кажется им настолько желанным, что уже с древнейших времен[21 - Первый известный мне подобный случай – похороны Бунда Адуд ад-Даулы, который в 372 (983) г. по сделанному им предсмертному распоряжению был похоронен в Неджефе: Ибн аль-Асир, IX, 13.] благочестивые персы, владевшие нужными для того средствами, завещали перевезти свой прах и похоронить его в подобных священных местностях. Такое предсмертное желание исполнялось всегда добросовестно. Еще и в настоящее время из величайшей дали, даже из Индии, тянутся длинные караваны, везущие на верблюдах гробы умерших в мечети с гробницами почивших имамов, чтобы здесь опустить мертвецов в последнее место их упокоения. Горе путешественнику, которому встретится подобный караван, везущий мертвецов: запах разлагающихся трупов просто невыносим, – и если несчастный не один, то он в довершение всего будет еще вынужден выражать удовольствие, потому что бренные остатки столь благочестивых людей должны, конечно, издавать приятное благоухание.

При самом сильном желании нельзя было изъять из Корана запрещение пить вино. Поэтому благочестивый перс предоставляет евреям приготовлять презренный напиток, но пьет его сам, хотя в большинстве случаев тайно. Особенно славятся в этом отношении жители Шираза, в окрестностях которого растет лучший виноград.

Так и быть, о виночерпий,
Пусть всех обойдет круговая чаша.
Подавай ее сюда!

Такими словами начинается книга песен величайшего поэта Шираза – Хафиза, в доказательство того, что и в XIV столетии дело обстояло там точно так же, как и в настоящее время. Но ввиду того, что и религии следует отвести надлежащее место, эти строки официально толкуются так: круговая чаша с вином, которой виночерпий Хафиза обносит всех присутствующих, означает вино божественного милосердня, опьяняющее человека божественною любовью. И когда перс, вдоволь насладившись жизнью и ее удовольствиями, которыми он по временам пользуется даже до безобразия, достигает 50-летнего возраста, он обыкновенно делает «таубэ», то есть приносит покаяние, имея в виду с этих пор серьезно подумать о жизни и достойно подготовиться к загробному существованию. Подобный нравственный переворот случается иногда и в других местах кроме Персии, но нигде как здесь он не представляет собой, так сказать, официального характера.

Наш обзор религиозных обычаев персов был бы неполон, если бы мы не бросили хоть мельком взгляда еще на своеобразный облик, данный ими своему праздничному календарю. Прежде, по крайней мере, он, сравнительно с суннитской краткостью, был весьма пространен. «У него столько праздников, как у перса», – говорили обыкновенно остальные магометане о лентяях. Эта страсть к праздникам основана опять-таки на внутренних свойствах народа, любящего всевозможный внешний шум и блеск. «Если вы желаете, чтобы мои соотечественники поняли вас, – говорил в начале нынешнего столетия персидский посланник англо-индийскому государственному деятелю, – то говорите для глаз их, а не для ушей».

Многие национальные черты шиизма лишь с течением времени и, в особенности, с возведения Сефевидами шиизма на степень господствующей религии персидского государства развились в полной своей яркости и силе. Заметная склонность развивать более и более эти национальный черты была уже налицо у всех персидских муслимов в конце II (VIII) столетия и ждала лишь случая выразиться с полной энергией; но пока этому препятствовали внешние обстоятельства, на которые мы теперь и обратим внимание.

Глава 2

Возникновение персидских государств

Когда в 205 (821) г. халиф Мамун передал управление восточными областями персу Тахиру, новый наместник застал здесь смешанное население. Исключение составляли лишь сельские жители, которые, в большей или меньшей степени, остались чистокровными иранцами. Обясняется это тем, что, находясь вдали от городов и больших проезжих дорог, сельчане не должны были принимать у себя арабских постоев, сборщиков податей и т. п. При всем этом им и вообще-то грозила меньшая вероятность подвергнуться другим случайным примесям чуждого элемента. Именно эта основная часть населения и сохранила с древних времен и до наших дней свою самобытность. Они не переставали открыто или тайно во время арабского владычества хранить во многих местностях старинную веру и поддерживать неугасимый священный огонь Зороастра. Эти же сельские жители передавали из уст в уста, от отца к сыну народные сказания об исчезнувшем величии Древнего Ирана и легенды о своих героях и царях[22 - Носителями национальных традиций и обычаев являются особенно дехкане, то есть низшее земельное дворянство, значение которого сильно упало во время арабского владычества. Во многих местностях представители этого дворянства дошли до того, что занимали должности простых сельских старост, тем не менее они свято хранили воспоминания о лучшем прошлом.]. За этим исключением всюду, особенно же в западных областях, национальный персидский элемент был сильно затронут арабами, большей частью смешанного происхождения. Численность этих арабов никак нельзя недооценивать; пусть вначале их было всего лишь несколько десятков тысяч, рассыпанных по стране в виде постоянных гарнизонов, юношеская сила арабской национальности и последствия многоженства должны были увеличить их число неимоверно быстро. Эти арабы составляли, вместе с персами, живущими в городах и принявшими ислам, высший класс населения. Только с той разницей, что новообращенным в мусульманство персам уделялись вначале одни лишь гражданские должности, например по торговле, ремеслам, учености и т. д., в то время как военное дело и надзор за религией побежденных победители оставили себе. Фактическое неравенство при формальной равноправности, господствовавшее между этими двумя элементами, стало с течением времени мало-помалу исчезать – особенно с той поры, как после воцарения Аббасидов персидское влияние стало проявляться более заметным образом в правительственных кругах. Так как в официальных кругах считалось более аристократическим разыгрывать из себя арабов, богатые или занимавшие высокое административное положение персы поручали какому-нибудь ученому генеалогу сочинить для себя арабскую родословную. Если они при этом и не меняли с той же легкостью свои мысли и чувства, а также и не забывали старинные традиции своей национальности, то по наружности не было уже почти никакого различия между настоящими арабами и переодетыми персами. Неудивительно поэтому, что при живом обмене ежедневных сношений сначала разговорный язык, а затем, во многих случаях, и понятия, и воззрения персов и арабов начали делаться однородными. Арабские слова перешли тысячами в персидский обиходный язык[23 - Мы не говорим о языке научном, термины которого были все сначала арабские, потому что долгое время книги, трактовавшие догматы Корана, а также и вообще другие научные предметы, писались исключительно по-арабски. И в позднейшие времена до Сефевидов персы, за исключением истории, охотнее писали о научных предметах по-арабски, чем на своем родном языке, подобно тому как западноевропейские ученые в Средние века предпочитали писать на латыни.], правда, не всегда так, чтобы значение их соответствовало вполне персидскому понятию. Смотря по природе и духовной склонности, тут араб воспринимал нечто персидское в воззрениях и нравах, а там перс – нечто арабское. Но матери большинства лиц арабского происхождения были персиянки: таким образом, национальность победителей мало-помалу подчинилась национальности побежденных, как это обыкновенно и бывает в подобных случаях. И поэтому неудивительно, что требовалось только появление благоприятных внешних обстоятельств, чтобы из-за арабского покрова, скрывавшего персидское лицо, внезапно выглянуло это последнее. Отступления от подобного положения дел – не говоря уже о каспийских областях, навряд ли когда-либо покоренных даже внешним образом, – случались и на востоке Персии, по ту сторону великой соляной пустыни, отделяющей Мидию от Хорасана и обеспечивающей восточным провинциям известное привилегированное положение. Здесь, за исключением больших городов, – да и тут в самой слабой степени, – арабский элемент был очень незначителен. Вместо него замечается ближе к востоку все более и более густая масса турок, а к юго-востоку – но менее густо – индогерманцы неперсидского происхождения.

Вся широкая полоса, охватывающая земли между Оксусом и Яксартом, старинную Бактрию и теперешний Афганистан, была уже с древних времен предметом спора для индийских, иранских и разных северных племен. Последние имели, по-видимому, этнографическую связь с турецкими, татарскими и монгольскими народностями. Но о родственных их отношениях, опираясь на дошедшие до нас известия греко-римских и китайских историков, нельзя сказать ничего более точного. Они, подобно вышеназванным народностям, в разные периоды существования староперсидского, македонского и среднеперсидского государства вторгались из степей и гор, средоточие которых составляли алтайские вершины, в Иран и производили в нем опустошения. Во времена Арзакидов они проникли через Кабульскую долину до Индии, а с другой стороны – до границы Кирмана. Возможно, что в какой-нибудь связи с ними находятся владетели Кабула, наделавшие столько хлопот магометанским полководцам и которых мусульмане называют турками. Во всяком случае, справедливо именуются «турками» те отряды всадников, которые в 560 г. отняли Трансоксанию у бывшего до них господствующим на Оксусе тоже северного племени гефталитов и основали там могучее государство под управлением Хакана («великого царя»). Оно охватывало значительное пространство древнеиранской территории, так как царство Ахеменидов в лучшие времена простиралось до Хорезма (Хивы) вблизи Аральского моря, и можно предполагать, что по крайней мере оседлые жители Бактрии, Трансоксании и оазиса Хорезма были иранцы. Даже в настоящее время городские жители Трансоксании большей частью еще персидского происхождения, несмотря на то что за этот долгий период монголы и татары сильно похозяйничали в центральной провинции, а турки-узбеки уже целыми столетиями владели страной. Приходится предположить, что турецкий Хакан, подобно тому как позже поступали мусульмане, представлял отдельным округам до известной степени собственное самоуправление[24 - Если можно доверять словам Бируни, весьма почтенного и надежного ученого более поздних времен V (XI) в., родом из Хорезма, то старинная династия, владычествовавшая на его родине, была иранского происхождения и даже во времена мусульманских наместников она продолжала пользоваться здесь чем-то вроде местного самоуправления.]. Тем не менее во времена мусульманских завоеваний многочисленные турецкие толпы были внедрены среди персидского коренного населения, потому что главным образом турки были переведены из тех местностей в Багдад, сначала целой массой, а позже в виде гвардейских отрядов[25 - Выше я ошибочно назвал турком Афшина, родом из Ошрусены. Мне дружески разъяснили, что он, несомненно, происходил из старинного иранского рода. Также и самое слово «Ихшид», которое я совершенно верно обяснил титулом «турецких предводителей в Фергане», находит объяснение в персидском языке. Отсюда следует, что, быть может, подобно тому, как сообщает Бируни относительно Хорезма, так и в Фергане во главе смешанного населения находилась маленькая династия иранского происхождения. Впрочем, наименование Тугдж, потомкам которого был затем дарован титул Ихшид, имеет все-таки турецкий облик.]. На юг от этих северо-восточных турок и рядом с так называемыми кабульскими турками поселились и другие неперсидские племена; особенно у индийской границы потомки пактиеров, которые позже называли себя пушту, и дикие жители Гура, гористой страны на юго-восток от Герата. Из смеси этих двух племен (с добавкой позже переселившихся сюда монголов) возник воинственный народ афганцев. На юго-востоке было, кроме того, немало индусов, которые когда-то владычествовали в Кабуле, вследствие чего доставили одно время в Восточной Персии исповедуемой ими буддийской религии сильное, чувствуемое еще при исламе, влияние. Все эти чуждые элементы, там, где сталкивались с персидской нацией, задерживали ее развитие, как в политическом, так и в религиозном отношении. Туркам, с их несложной, часто даже несколько узкой мыслью с самого уже начала, лишь только они вообще стали думать о религии, казался более симпатичным положительный, запрещающий всякое излишнее мудрствование правоверный догмат, по сравнению с аллегорическими тонкостями шиитов. Они перешли к суннитам, – как затем поступили и афганцы, которые, правда, в конце II (VIII) столетия были еще язычниками или буддистами.

Таким образом, очевидно, что, сколько бы под арабским владычеством ни сохранилась персидская национальность, тем не менее и на западе и на востоке страны было трудно устранить хотя уже постепенно склоняющийся к упадку, но все еще владеющий довольно почтенной суммой сил халифат Аббасидов. К тому же все различие, весь антагонизм между суннитами и шиитами, между национальностями арабской и персидской, почти всюду скрывались под наружным миром; хотя тот, кто бросает взор на дальнейшее развитие истории Персии, довольно легко может разобраться в этом антагонизме и проследить его под кажущимся миром и согласием. Нас не удивит поэтому, если первые проблески стремлений персов к самостоятельности принимают сначала только облик личного честолюбия. И еще менее удивимся мы, если именно главнейшая опора всего тогдашнего положения дел – различие религиозных взглядов – остается вначале совершенно нетронутой.

Нам известна попытка, на которую отважился Тахир, задумав добиться независимости от Мамуна и сделаться самостоятельным повелителем восточных областей. Несмотря на неудачу, которой кончилась попытка, сделанная Тахиром, вследствие его внезапной смерти, халиф не решился отнять у сыновей Тахира управление их родной страной. Фактическая самостоятельность, которой Тахириды пользовались по отношению к халифам, долго еще не приводила к положительному разрыву. Дух открытого мятежа, вдохновлявший Тахира и внушивший ему эту смелую попытку, не перешел к его сыновьям Тальхе и Абдулле. В то время как последний сражался за Мамуна в Месопотамии и Египте, брат его управлял (207–213 = 822–828) от имени халифа восточными областями, блюдя в них порядок и не принимая прямых приказаний из Багдада. Столицей Тальхи был Нишапур, откуда он правил Хорасаном и соседними странами. Одновременно с этим он считался верховным повелителем Трансоксании и Табаристана, пользовавшегося, правда, значительной долей свободы под правлением своих испехбедов. Отдельные округи Трансоксании находились в руках сыновей Асада, сына Самана. Утверждают, что и они тоже были по происхождению персы из старинного и благородного рода. По имени своего деда и они, и их потомки носят наименование Саманидов. Они принадлежали к свите Мамуна, который, переселяясь с востока в Багдад, пожелал утверждения их младшими наместниками, что и произошло в 204 (819–820) г. При Тахиридах они сохранили свои наместничества, в числе которых наиболее значительным следует считать наместничество Самарканда. Сначала это последнее попало в руки Нуху[26 - «Нух» – арабское произношение библейского имени Ной (евр. Hoax).] ибн Асаду; затем, когда он умер, оно перешло к брату его Ахмеду I, а еще позже к сыну Ахмеда Насеру I. Таким образом, оно стало таким же наследственным, как и главное наместничество над восточными областями в доме Тахиридов. Обе эти династии оказались крайне благодетельными для управляемых ими провинций: наконец-то эти земли перестали быть жертвой алчности и грабежа со стороны арабских наместников. Но Саманидов, так же как и Тахиридов, всегда гораздо менее увлекала военная слава, чем внутреннее преуспеяние страны, развитие в ней ремесел и умственных и духовных интересов. Владения этих двух династий были достаточно обширны, чтобы успешно защищаться против внешних врагов, и все же не настолько значительны, чтобы из центра их властитель не мог во всякое время удобно окинуть взором положение всех своих областей.

Будучи в качестве доблестного полководца и в качестве умного, одаренного поэтическим талантом человека достойным сыном своего отца, Абдулла ибн Тахир не имел все-таки отваги вести по примеру отца борьбу с халифом. В 213 (828/29) г. из Хорасана прибыло известие, что Тальха умер, а временно заместивший отца в его должности сын Тальхи, Али, убит возмутившимся народом, и вследствие того Мамун назначил наместником Абдуллу, который как раз в это время был занят сбором войска против Бабека. Абдулла быстро восстановил в Хорасане порядок и до самой своей смерти, последовавшей в 230 (844) г., добросовестно и точно исполнял все свои обязательства по отношению к Мамуну, а затем и к его преемнику, Мутасиму. Когда в 219 (834) г. в соседней с Хорасаном местности Талекан потомок Али, Мухаммед ибн Касим, отважился на мятеж и при этом попал в плен, Тахирид тотчас же отослал его в Багдад. Впоследствии, в эпоху происков Афшина, Абдулла встал на сторону халифа, что было весьма естественно, так как возмутившийся, подстрекаемый Афшином, испехбед Табаристана был подвластен наместнику Хорасана, и поэтому мятеж его касался настолько же самого Тахирида, насколько центрального правления. Само по себе это стремление действовать заодно с сюзереном было, конечно, вполне разумно до тех пор, пока власть халифа одновременно и внушала уважение, и обещала поддержку в нужный момент. Но когда после смерти Мутасима стали проявляться явные признаки начинающегося падения Аббасидов и усиливающейся распущенности турецких преторианцев, было бы умнее ограничиться охраной спокойствия в восточных областях, а халифат, с которым Тахириды, по крайней мере как властители Восточной Персии, не имели никаких общих интересов, предоставить собственной его судьбе. Но такое ограничение себя и своей деятельности шло вразрез с природой гордого и честолюбивого рода Тахиридов. Подобно предку своему, Тахиру, этому поставщику царей, который убил одного халифа, а другому доставил халифский престол, потомки его желали и впредь распоряжаться судьбами мировой империи и рассчитывали, что сумеют одновременно и удержать за собой восток, и ввести порядок в Ираке. Но для этого им недоставало уже ни силы, ни средств. Они приучились с тех пор жить расточительно и по-княжески. «Полный кошелек и посмертная слава не обретаются в одном и том же месте», – говорил обыкновенно Абдулла и поступал согласно с этими словами. Великолепное здание, которое он велел выстроить в Багдаде для временного пребывания своего и своих сыновей и которое, со всеми принадлежащими ему пристройками, походило на маленький городок, далеко перещеголяло все дворцы первых сановников халифата. Щедрость Абдуллы, особенно по отношению к поэтам и ученым, казалась даже в те времена совершенно необычайной. Но зато, по-видимому, его заботы о военных силах подвластных ему областей отступали на задний план. Правда, лично он выказал себя великим, талантливым полководцем, а позже, там, где оказалось нужно, он проявил подходящую энергию, – но тем не менее время выяснило, что все же он слишком полагался на силу и значение своего дома, при нем именно и достигнувшего вершины могущества. Умирая (230 = 844 г.), он владел, вследствие многих новых земельных пожалований, кроме собственно восточных областей, еще и Кирманом, Мидией, именовался также властителем Ирака, жестоко обираемого халифами и турками, и носил титул главнокомандующего войсками государства и губернатора Багдада. Во всех этих званиях наследовал ему сын его, Тахир II (230–248 = 844–862). Утверждение ближайшего наследника получалось из Багдада всегда без малейшего затруднения. При Тахире II политические ошибки этой династии стали впервые заметны по некоторым их последствиям. Невозможность одновременно управлять в Нишапуре и находиться в Багдаде для исполнения приказания халифов должна была наконец стать понятной обеим сторонам. Вот почему было шагом вперед, что халиф Мутеваккиль в 237 (851) г. передал должности наместника Ирака и губернатора Багдада, только номинально принадлежавшие Тальхе, его брату Мухаммеду ибн Абдулле и вместе с тем предложил ему переехать на постоянное жительство в столицу[27 - По вышеупомянутому, более правильному положению следует исправить сообщенное мною об этих происшествиях. Особенно же я прошу вместо Мерва читать Нишапур. Тут, в столице Хорасана, Тахир и его потомки фактически имели свое местопребывание.]. Подобное разрешение задачи, как бы ни казалось разумным, оставалось все-таки половинной мерой, которая не могла привести ни к какому существенному результату в наиболее важном вопросе.

Тахиридам следовало бы освободиться совершенно от всякого участия в незавидном положении дел в Ираке, в этом они легко могли бы убедиться еще в том же 237 (851) г., если бы не были теми самоуверенными, гордыми людьми, какими они всегда были. Еще до того времени, когда Мухаммед переселился в Багдад, в Седжестане[28 - Седжестан (позже произносилось Сейстан – лежащий на юго-восток от Хорасана) представлял собой древний Сакастан, получивший название от народности саков, одного из тех северных племен, о вторжении которых в Ирак упоминалось нами выше. Значит, население страны не было персидского происхождения, хотя она издавна и весьма прочно вошла в состав староперсидского государства. Седжестан родил силача (техемтена) Рустема – самого могучего героя персидских легенд.] стал сильно выдвигаться некий уроженец Боста по имени Салих ибн ан-Надр[29 - Сведение о последующих событиях отчасти противоречат друг другу; возможно, что волнения в Седжестане начались еще до 237 (851) г. и продолжались более или менее долго. Седжестан отделен от собственно Хорасана близлежащей горной страной Кухистан. Таким образом, сношения между двумя областями были весьма затруднены и тем самым открыт путь всяким вожделениям к самостоятельности со стороны Седжестана. Но вместе с тем нас сильно удивляет то обстоятельство, что при появлении вновь хариджитов и добровольцев около 245 (859) г. мы ровно ничего не слышим о каких-либо решительных мерах или действиях, предпринятых Тахиром. Он предоставляет область самой себе, пока восстание не добралось наконец до Херата и Балха. После убийства Мутеваккиля (247 = 861 г.) бездействие Тахира, хотя и ошибочное и неразумное, все же может быть, по крайней мере, объяснено желанием сохранить в целости силы Хорасана, чтобы в нужный момент противопоставить их все разрастающейся путанице в западных областях. Но до указанного года бездействие Тахира кажется просто непонятным. О событиях, сообщаемых нами в тексте, ничего не говорит историк Якуби (изд. Houtsma, II), который жил сам во второй половине III (IX) столетия, специально занимался историей Седжестана и Хорасана и писал о династии Тахиридов. Мы были бы вправе предположить, что такой писатель, который во всем остальном выказал себя заслуживающим полного доверия и очень знающим, должен был бы верно описать и эти события. Но у него в указанном месте нет ничего, кроме сообщения, что Якуб Саффар во главе добровольцев и с дозволения Мухаммеда ибн Тахира (значит, после 248 = 862 г.) сражался против хариджитов в Седжестане.]. Во время волнений, вызванных хариджитами, ему удалось собрать значительные военные силы. Нужно думать, что силы эти состояли из воинственных обитателей соседних гор. Это было первое появление диких племен этих местностей, вмешательство которых должно было позже оказаться решающим в судьбах всего восточного ислама. Жители Седжестана приняли мусульманство, но во всем остальном они, по-видимому, остались такими же со времени принятия их в состав империи халифов, какими были и до того. По крайней мере, теперь, как и раньше, во время случайных мятежей они выказывали такую дикость и такое упорство, с которыми Тахириды еще менее могли справиться, потому что они упустили надлежащий момент для принятия нужных мер. Под маской добровольцев, сражающихся против хариджитов, Салих и его приверженцы скоро подчинили себе всю область. Тахир двинулся против них во главе войска, и ему удалось на время восстановить спокойствие. Но едва он возвратился в свою столицу, как снова разгорелась борьба между хариджитами и добровольцами. В числе добровольцев находился один из сыновей простолюдина Лейса. Нам известны трое его сыновей: Якуб, Амр и Али. О молодости Али у нас нет никаких сведений; Амр зарабатывал пропитание, отдавая внаймы ослов, а Якуб занимался одно время ремеслом саффара, то есть медника. Он был скупой на слова человек, и никто не видел, чтобы он когда-либо улыбнулся. Вечно погруженный в глубокое раздумье, он всегда опускал глаза вниз и отличался большой набожностью. Когда начались стычки добровольцев и хариджитов, Саффар бросил молоток и взялся за меч. Он скоро прославился, сделался первым лицом среди добровольцев, благодаря своей силе и храбрости. Всегда он сражался там, где битва была жарче, и с тех пор, как удар меча одного из хариджитов рассек ему половину лица, у него образовался рубец, идущий через нос вкось по всей щеке и придававший ему действительно лютое выражение. В 247 (861) г. его товарищи по оружию, недовольные своим тогдашним полководцем, поставили во главе своей по общему избранию Якуба ибн Лейса, или, как его обыкновенно звали, Саффара. Честолюбивый и дикий, но одаренный блестящими качествами полководца, Саффар сумел в скором времени ввести среди своих подчиненных порядок и дисциплину. Их влечение к войне и алчность к добыче стали все более и более разгораться благодаря постоянно увеличивавшейся удаче их оружия, вследствие чего отряды эти становятся вскоре бичом всех соседних стран.

А за этот период времени Тахириды продолжают оставаться в бездействии. С 248 (862) г. в Нишапуре после смерти Тахира жил сын его Мухаммед, в то время как одноименный с ним дядя его, Мухаммед ибн Абдулла, тщетно тратил свои силы среди арабов и турок в Багдаде. Из числа качеств, присущих его роду, Мухаммед ибн Тахир наследовал великодушие, благородство, щедрость, любовь к блеску и роскоши и склонность к наукам и искусствам. Но гордая беспечность предков выродилась у него в невоздержанно-беспутную лень и ничегонеделание. Он вовсе не унаследовал от первого Тахира его искусства править государством, а крайняя молодость еще более содействовала тому, что все его слабости выступали как можно ярче. Управление страны он предоставил своим дядьям и двоюродным братьям, так что в Табаристане ведал государственными делами Сулейман ибн Абдулла, брат же Сулеймана, Тальха, правил в самом Нишапуре, между тем как в столичном дворце Мухаммеда царедворцы и поэты кадили ему фимиам, а он сам поклонялся Бахусу. Этот беспечный, любящий роскошь сибарит был, конечно, далеко не равным противником того сурового полководца со страшным рубцом во всю щеку, который едва ли знал другое жилище, кроме полевой палатки, большей частью ел один лишь сухой хлеб, спал не снимая сапог и во всю свою жизнь находил удовольствие только в шуме и грохоте битвы, в довершение всего не имел равного себе соперника также и в дипломатических уловках и лукавстве, основанных на превосходном знании человеческого сердца. «Если ты с кем-нибудь прожил сорок дней и не узнал доподлинно его характера, то не вникнешь в него и через сорок лет», – была одна из любимых его поговорок. Сам он действительно хорошо знал всех, от халифа до последнего солдата и простолюдина, из среды которых он сам вышел. Все его слова – позже он был так же скуп на разговоры, как и сначала, – носили печать лаконической краткости и так превосходно попадали в точку, что всегда производили сильное впечатление на народ.

Перед самой смертью Саффара посланец халифа Мутамида явился от имени своего повелителя для мирных переговоров в главную квартиру ко все еще непобежденному и наводящему страх полководцу даже после поражения его при Дейр-аль-Акуле. Тот велел впустить к себе посланца, несмотря на то что был болен. Подле Саффара лежали меч, ломоть грубого с отрубями хлеба и две или три луковицы. Когда посол передал миролюбивое свое поручение, больной ответил ему: «Вот какие слова скажи от меня халифу: я болен, и если мне придется умереть, то тогда оба мы найдем покой, я от тебя, а ты от меня. Но если я выздоровею, между нами может быть разговор только с этим мечом в руках, пока я не получу полного удовлетворения или же пока ты не победишь и не столкнешь меня снова в ту темную безвестность, где я, как прежде, должен буду довольствоваться вот этим хлебом и луком». Был ли Мухаммед ибн Тахир вообще в состоянии есть грубый хлеб и лук – сомнительно, да и меч в его руках, если бы он выступил даже во главе всего своего войска, навряд ли напугал бы нового Рустема. В то время как Саффар в столице своей родины, Зерендже, устроился совершенно по-домашнему и в 248 (862) г. мог уже предпринять набег на Герат, злосчастное сплетение интересов Тахиридов с интересами приходящего в упадок халифата доставило ему вскоре такую удачную диверсию на Каспийском море, которая должна была быть решающей для дальнейших его успехов. Лица, находящиеся на службе у Мухаммеда ибн Абдуллы, продолжавшего жить и действовать в Багдаде, но имевшего в Табаристане разные имущественные дела, возбудили неудовольствие в населении своими незаконными поступками. Брат Мухаммеда, Сулейман, бывший в то время младшим наместником области, тоже со своей стороны втянулся во все эти дрязги и поддержал интересы Мухаммеда. Тогда негодование и без того всегда трудно обуздываемого горного племени обратилось против самих Тахиридов. Население призвало Алида Хасана ибн Зейда и изгнало Сулеймана и его приверженцев из страны (250 = 864 г.). Восстание распространилось быстро и на соседнюю область дейлемитов и дошло даже до Казвина, так что войска из Багдада, соединившись с войсками из Нишапура под предводительством Сулеймана, должны были совместно действовать, чтобы окружить возмутившихся. Борьба продолжалась с меняющимся успехом в течение года (251 = 865/66 г.), пока наконец хоть временно Хасан был оттеснен в неприступные горы Дейлема. Однако уже в 255 (869) г. мы вновь видим его сражающимся с одним из турецких полководцев из Ирака, а в 256 (870) г. он опять овладел Табаристаном. В то время как эти события отвлекали большую часть сил Тахиридов, Саффар в 253 (867) г. ворвался в область Герата, разбил наголову тамошнего вице-наместника и овладел как самим Гератом, так и соседним Бушенджем. В том же году умер в Багдаде Тахирид Мухаммед ибн Абдулла: мы в свое время видели, как его двух сыновей натравил друг на друга халиф Мутазза, и вследствие того влияние их дома потерпело крушение в Ираке. Сулейман пытался снова восстановить это потерянное влияние, отправившись с войском в Багдад в 255 (869) г. на призыв интригующего на все лады Мутаззы, как раз в то время, когда Алид Хасан снова угрожал Табаристану, а Саффар готовился продолжать еще в более широких размерах свои разбойничьи набеги. Изречение, что боги сначала отнимают разум у того, кого намерены погубить, никогда, кажется, не оправдывалось так блистательно, как именно тут, при гибели рода Тахиридов, которые в последние годы своего существования точно были поражены слепотой. Правда, этой гибели их содействовала отчасти и неимоверно лукавая политика Мутаззы. Так, например, когда Али ибн Хусейн, наместник Фарса, желая воспользоваться явным падением дома Тахиридов, задумал отнять у них Кирман, халиф, по бессилию своему не имевший возможности непосредственно вмешаться в это дело, не отказал Ибн Хусейну в дозволении заручиться Кирманом, но одновременно даровал и Саффару наместничество в той же стране. Халиф надеялся, что оба соперника будут держать друг друга на почтительном расстоянии. Но он жестоко ошибся в оценке военной ловкости и силы бывшего медника. Саффар сделал сначала вид, будто он отступает перед полководцем Али, Тауком ибн Мугалиссом. Но когда этот последний удачно занял Кирман и стал после победы легкомысленно и беззаботно пировать, его хитрый противник нежданно-негаданно как молния бросился на него, взял его в плен и, не вынимая почти меча из ножен, овладел всей областью (255 = 869 г.). Али понял, что ему приходится напрячь теперь все свои силы: Саффар шел на него спешным маршем, всюду громко объявляя о преданности своей халифу, который будто бы – он лгал, конечно, – даровал ему наместничество не только в Кирмане, но и в Фарсе, и также усиленно выражая негодование на теперешнего бессовестного наместника, который держит на службе курдов-язычников и позволяет им оскорблять и производить насилие над подданными-магометанами. Что курды Али обращались с народом так же мило, как и турецкая гвардия халифа, – весьма вероятно, но нельзя предположить, чтобы сыны горного Седжестана, проявлявшие себя чистыми волками в битвах, держали бы себя ягнятами в мирных сношениях с населением. Что грабеж шел со всех сторон – вещь доказанная. Однажды великий разбойничий повелитель Саффар сам весьма хладнокровно выразился так: «Мои солдаты – люди свободные, которых я держу и с которыми не могу расстаться прежде, чем будут исполнены все их желания». Но это, конечно, не мешало Саффару выдавать свое войско за бойцов и защитников веры; и они, и в особенности их предводитель, всегда были «набожными добровольцами». Как бы то ни было, Саффар блестяще провел свою кампанию. Когда Али с 15 тысячами солдат запер ему узкий проход, ведущий между высокими горами и рекой Кур в долину Шираза, Саффар велел своим всадникам снять доспехи и вместе с войском бросился прямо в реку. Переплыв через нее, враги неожиданно очутились у фланга войска Али и, разрушив весь его боевой строй, разбили наголову оторопелых солдат, раньше, чем те смогли проделать нужную перемену фронта. Сам Али попался в плен, и с него, так же как и с Таука, были взяты в виде выкупа неслыханные суммы денег, все же остальное страшно разграблено. Тогда желания «свободных людей» были удовлетворены, и Саффар послал халифу в подарок, в качестве верноподданного наместника Кирмана и Седжестана, каким он теперь числился, мускуса, несколько верховых коней, охотничьих соколов и роскошных одежд. Затем он удалился со своей добычей, отказавшись на время от обладания Фарсом, хотя с милым намерением вернуться весьма скоро. Выполнить это намерение он решил в 257 (871) г., а так как в это время халиф Мутамид, правивший с 256 (870) г. – или, вернее, дававший за себя править своему брату Муваффаку, – находился как раз в самой сильной борьбе с зинджами, то выбранный момент был действительно наиболее благоприятным для возобновления старой игры. Муваффак не имел ни малейшего желания видеть на собственной шее «наместника Седжестана» с его неразлучными спутниками солдатами и отделался от угрожавшего ему посещения дарованием Саффару другого наместничества, подальше. В ущерб Тахиридам, которые уже не могли быть опорой для центрального правительства, Саффару предоставили Балх, Тохаристан и всю местность дальше до океана и до индийской границы. Эти области были населены разными интересными народностями, так, например, кабульскими турками и их соседями, горными племенами гур и пушту.

Пусть, думал Муваффак, неудобный вассал съест о них себе зубы. Но могучий полководец удачно справился и с этой трудной задачей. Отняв Балх у Тахиридов и довольно умеренно опустошив его, он ворвался через проходы Гиндукуша в долину Кабула. В течение почти целого столетия ни одному наместнику не дерзала прийти в голову мысль коснуться самостоятельности турецких владык Кабула, и жители страны могли спокойно совершать свое индийское идолопоклонство. Теперь этому был положен конец. Чего не достигли первые великие мусульманские завоеватели, то было совершено Якубом-медником. Он увел в плен кабульского владыку со всеми его сокровищами и всеми его идолами, – и только с этих пор Кабул стал действительно магометанской областью. Мы не ошибемся, если предположим, что все воинственные жители соседних местностей по личной охоте усиливали собой войска столь славного завоевателя, халифу же достались идолы побежденных, которые Саффар, вместе с другими подарками, как всегда, очень любезно послал в Багдад. Быть может, что они послужили назиданием Мухаммеду ибн Тахиру, но правитель государства Муваффак, наверное, взглянул на них с несколько смешанным чувством.

Пока эмир Седжестана был занят организацией обширных областей, которые он присоединил к своим владениям и которые, по достоверным сведениям, захватывали даже некоторые части Пенджаба, дела Мухаммеда ибн Тахира очень быстро портились. Алид Хасан, бывший теперь неоспоримым властителем Табаристана, ворвался в 258 (872) г. в Джурджань, чтобы овладеть этой местностью. А так как Нишапур отстоит от границы этого восточного прибрежья Каспийского моря всего лишь на какие-нибудь 40 миль, Мухаммед ибн Тахир наконец-то собрался теперь с духом для защиты своей родной страны; но, как оказалось, слишком поздно.

Победы храбрых его врагов, противодействовать которым он до тех пор почти что и не думал, наполнили души преданных его династии подданных негодованием и страхом, а дурно расположенных к ней – склонностью к возмущению. В то время как войско его спасалось бегством перед отрядами Хасана (258 = 872 г.), в разных местностях Хорасана, особенно в горном Кухистане, разгорелись мятежи. Эти новые затруднения, совместно с разными другими, должны были наконец привести к катастрофе. За это время в Седжестане, в отсутствие Саффара, некий Абдулла ас-Седжези (Седжестанец) поднялся против Саффара. Хотя устрашавший всех и победоносный полководец мог безусловно и смело довериться своему войску, но во врагах не могло быть недостатка у такого беспощадного забияки, как Саффар. Когда он вернулся на родину, мятежный Абдулла со своими приверженцами должен был быстро спасаться бегством и бросился в соседний Кухистан, где в заключение нишапурский властитель и Абдулла пришли к обоюдному соглашению, по которому беглец принял на себя охранение порядка на юге, на границе Седжестана. И повелителю, одаренному большей долей терпимости, чем Саффар, не могло бы понравиться такое непосредственное соседство мятежника. А так как Мухаммед ибн Тахир, высокомерный и гордый как всегда, наотрез отказался выдать Абдуллу, Саффар без дальнейших переговоров нагрянул с войском прямо в Хорасан. Когда гонец прибыл с этим известием во дворец Тахирида, Мухаммед только что удалился в свои покои для послеобеденного отдыха и, как всегда, заботясь исключительно о своих удобствах, строго запретил будить себя. «Ну, – объявил тогда гонец, принесший злополучную весть, – теперь уже скоро прибудет сюда тот, кто не побоится разбудить его».

Благодарность и верность – такого рода качества, которые, по-видимому, и в настоящее время еще реже встречаются в Персии, чем где-либо в других странах. Но и тогда самые знатные сановники государства поспешно отвернулись от слабого своего повелителя, войско его потеряло еще раньше свою энергию и бодрость благодаря предшествовавшим событиям, и таким образом всякое сопротивление оказывалось бесполезным. Беззаботный Мухаммед сумел придумать для своей защиты одну только достаточно безобидную выходку: он послал навстречу Саффару гонца с вопросом, может ли он предъявить назначение его халифом наместником Хорасана.

«Вот мое назначение», – ответил Саффар, ударив рукой по мечу. А так как противник его не имел возможности спорить против столь веского довода, то решил подчиниться необходимости. Если судить по обычным приемам Саффара, победитель отнесся к побежденному на этот раз еще довольно-таки милостиво: он удовольствовался тем, что держал Тахирида у себя в лагере в не особенно тяжелом плену. Правда, избалованный князь должен был сопровождать отныне полководца во всех его странствованиях, причем ему, вероятно, не раз суждено было лишаться послеобеденного сна, пока наконец в 262 (876) г. ему после поражения Саффара не посчастливилось вновь приобрести свою свободу. Но он воспользовался ею только для того, чтобы опять отдаться прежней роскошной и праздной жизни в великолепном своем дворце в Багдаде.

Саффар достиг теперь вершины своего могущества. Он был признанный, неоспоримый властитель всех стран между Оксусом, Индусом и океаном вплоть до великой персидской пустыни, включая сюда и Кирман, то есть он владел, в общем, почти половиной всего халифского государства.

Счастье – необходимое условие даже для самого могучего военного героя: со взятием Нишапура настал для Саффара тот момент, когда непостоянная богиня удачи повернулась к нему спиной. При осаде Хорасана Абдулла ас-Седжези снова спасся бегством, но Саффар решил во что бы то ни стало овладеть им не только из одного упрямства, но также и для того, чтобы напугать всех тех, которым пример мятежника показался бы достойным подражания. Преследуемый Абдулла искал убежища у Алида Хасана, владения которого, охватившие в ту пору уже весь Джурджань, Табаристан, Дейлем, Казвин и Рей, и без того грозили ему опасным столкновением с довольно-таки бесцеремонным пограничным соседом. На требование, предъявленное Саффаром, Хасан отказался выдать ему Абдуллу, что, конечно, оказалось достаточно веской причиной для могучего полководца, чтобы тотчас же нагрянуть на Джурджань и Табаристан. Но этим двум местностям, которые и по настоящее время доставляют немало хлопот всем владыкам Персии, суждено было положить предел удачам Саффара, подобно тому как они же были причиной гибели Тахиридов. Сначала и тут Саффар сломил всякое сопротивление, но в непроходимых ущельях Дейлема, в которые он дерзнул идти вслед за врагами, он потерял 40 тысяч человек. Наконец в 260 (874) г. он добился хоть того, что бежавший между тем в Рей Абдулла попался ему в руки. Саффар казнил его, но ему не удалось помешать изгнанному Хасану в 261 (875) г. снова укрепиться в Табаристане. Разные обстоятельства были причиной того, что в это время Саффар сделал нападение на Фарс, где Мухаммед ибн Василь стал более сильным, чем то казалось дозволительным бывшему меднику. К тому же, судя по прежним опытам, эмир мог рассчитывать здесь на более продолжительный успех, чем тот, который выпал на его долю среди скал каспийских горных ущелий. Мы помним, что он в самом деле завоевал Фарс и часть Хузистана, но затем, после тщетных переговоров при Дейр-аль-Акуле, близ Тигра, впервые оказался побежденным войсками правителя государства Муваффака в открытой битве (262 = 876 г.).

Непреклонный, пока возле хлеба и лука лежал еще и его победный меч, Саффар продолжал борьбу; но дальновидная политика правителя недаром всюду за его спиной восстанавливала против него врагов. Еще в 261 (875) г. в Хорасане вспыхнуло восстание, вызванное сторонниками павших Тахиридов, и Хусейн, более мужественный брат Мухаммеда ибн Тахира, сумел успешно разжечь это восстание. Одновременно Саманид Насер ибн Ахмед был непосредственно из Багдада утвержден в звании наместника Самарканда, чем для будущих времен на северо-восточной границе владений Саффаридов была создана могучая, соперничавшая с ними область. Правда, понадобилось более десяти лет на то, чтобы Насер уладил различные внутренние затруднения, в особенности же достаточно неприязненные отношения к одному из своих братьев, живших в Бухаре. Но дружественный союз Саманидов с мятежниками в Хорасане, вследствие которого Саманиды заручились прикрытиями и защитой с тыла, был заключен уже Насером давно и имел величайшее значение в борьбе с Саффаром. Также и в Хорасане борьба эта велась из разных мест. Каждый военачальник, имевший под командой тысячу-другую солдат, мог воспользоваться удобным случаем и, прикрываясь именем Тахирида или халифа, провозгласить себя повелителем какой-нибудь местности и затем вести оттуда войну против других своих конкурентов. К этим подражателям старого Саффара, которых постоянно набиралось трое или четверо, воевавших друг с другом, – приходится еще причислить и повелителя Табаристана – Алида Хасана, а позже, после смерти его (270 = 884 г.), его брата Мухаммеда, которые, и тот и другой, имели дело то с одним, то с другим в облике друзей или врагов.

Мы отказываемся передавать во всех подробностях эту войну всех против всех. Когда бывший медник, честолюбие которого перевернуло все вверх дном в столь счастливой до него стране, все еще занятый новыми планами против халифата, наконец, вследствие болезни, окончил беспокойную свою жизнь в 265 (875) г. в Джундишапуре, общее смятение достигло высшей степени, так что и тогда уже казалось почти немыслимым вообще положить ему конец. Несмотря на это, Амр ибн аль-Лейс, брат и наследник Саффара, не потерял мужества. По дошедшим до нас сведениям, этот человек обладал выдающимся дарованием государственного деятеля и умением ловко обращаться с людьми. Когда брат его возвысился до звания полководца, Амр отказался от своего ремесла – отдачи внаем ослов, – чтобы вместе с другим своим братом Али, третьим сыном Лейса, принять участие в неожиданном величии, выпавшем на долю их рода. Быть может, чувство ревности старшего брата к младшему помешало Амру еще при жизни Саффара играть более выдающуюся роль, подобно тому как позже сам он тоже не поддерживал хороших отношений с третьим братом – Али. Во всяком случае, нужно отдать ему справедливость, что он при самых трудных условиях мужественно продержался двадцать три года и несколько раз восстанавливал, по крайней мере временно, бывшее государство своего брата. После того как войско признало его повелителем, он выкинул прежде всего очень умную штуку: торжественно подчинившись правителю государства Муваффаку, он этим обеспечил за собой назначение на должность наместника в Хорасане, Синде, Седжестане, Кирмане, Исфахане и Фарсе. По крайней мере в первое время он не имел большого значения в Фарсе, но с восточной стороны, после битв с переменной удачей, он все же укрепился, сумев ловко восстановить друг против друга разных мятежников. Даже более – одного из них он успел склонить на свою сторону. Таким образом, у него были совсем не дурные карты в руках, в особенности когда он в 268 (881/82) г. подчинил себе еще и Фарс и часть Хузистана. Но в 270 (883) г. у Муваффака после уничтожения зинджей развязались руки, и теперь медаль повернулась своей обратной стороной.