На крейсерах «Смоленск» и «Олег»

Русское общество уже более или менее знакомо с действиями нашего флота во время минувшей войны. Я пополняю эти сведения воспоминаниями о плавании на одном из вспомогательных крейсеров, вышедших из Черного моря, в июне 1904 г., о действии которых, наделавших в свое время столько шуму во всем мире, до сих пор было так мало известно. Затем, касаясь 2-й эскадры Тихого океана, о пребывании в которой, несмотря на всю тяжесть службы, у меня сохранились самые светлые воспоминания, я не мог не остановиться на личности командующего эскадрой, адмирала Рожественского.

Людской суд над человеком, не оправдавшим ожиданий общества, неумолим, какова бы ни была причина его виновности. Старая восточная поговорка говорит, что «пока ты богат, знакомых у тебя полна поднебесная, обнищай – и все тебя оставят», и меня поражает, как верно эта печальная правда сказалась в данном случае. Но мы, почти вся без исключения молодежь эскадры, любили своего начальника и высоко ценили его. Решительность адмирала, его строгость, прямота и честность, связанные с истинным благородством, качества редкие в наш век и привлекающие всякого, завоевали и наши сердца. Адмирал был далек от искания популярности, и нашел ее: он был суров, за массой дела, только при экстренных случаях объезжал суда – он привлек наши симпатии и всякое краткое посещение им корабля, малейшая благодарность, давали нам новые силы переносить тяжесть похода. С ним, казалось, ничего не было невозможного – судьба решила иначе…

Тяжело было нам, пережившим ужасный погром, мириться с сознанием, что теперь все погибло, но мы никогда не забывали бывшего своего командующего, теперь тяжело раненного и уже в плену испытавшего на себе всю горечь приведенной мною выше истины. Ошибаться свойственно всякому, а времена чудес миновали безвозвратно. Отчего же Рожественскому не хотят простить его ошибок и требуют от него чудес, так как только наличие таковых могло бы отвратить неминуемую гибель наших кораблей, обреченных на нее заранее целым рядом промахов, небрежных и преступных деяний за последние десять лет существования нашего флота?

Но что было, того не вернешь. Впредь надо быть умнее и приложить все усилия, чтобы доказать миру, что все постыдное, случившееся в минувшие годы, не только больше не повторится, но и в недалеком будущем, когда Россия окрепнет, придет наш черед торжествовать, и снова на нашей улице будет праздник.

Поставив себе такую цель, будущее не страшно, а заманчиво. С заветом адмирала Макарова «помни войну» и постоянной мыслью о сотнях героев, покоящихся на дне Корейского пролива и взывающих о реванше, Россия не может не вернуть с лихвой утраченного обаяния и смоет тяготеющий над нею позор!

    Севастополь, июль – август 1906 г.

I

Объявление войны застало меня в Лас-Пальмасе – главном городе острова Gran Canaria группы Канарских островов. Я состоял тогда на крейсере II ранга «Крейсер», в сущности, устаревшем парусном клипере, плававшем с учебной целью, с учениками Черноморской учебной команды строевых квартирмейстеров.

В Лас-Пальмасе, или верней в его гавани La Luz, отстоящей от города в 4–5 милях, «Крейсер» находился с 14 декабря 1903 г., придя сюда с острова Мадера, и сделал этот переход почти исключительно под парусами, воспользовавшись услугами начинающегося пассата. Пользуясь удобной стоянкой и прекрасной погодой, с приходом в Лас-Пальмас было приступлено к чистке и окраске корабля с расчетом привести его к предстоящим праздникам Рождества Христова в блестящий вид, который он понемногу утратил за время предшествовавших переходов, из которых ни один не обходился без свежей погоды. Сами праздники прошли как и всегда – с традиционной елкой, командным спектаклем, приемом местных знакомых, поездками в живописные окрестности города и посещениями городского театра, – не скучно и не весело, с более частыми воспоминаниями о далеких своих, там, за океаном, встречающих праздник при других условиях и обстановке.

После Нового года возобновились занятия и учения. Бывать в городе приходилось теперь довольно редко, чему способствовала еще его отдаленность от места нашей стоянки. Поэтому офицеру, отправляющемуся в город, давались всевозможные поручения от всей кают-компании, причем непременно вменялось в обязанность привозить как можно больше иностранных газет и журналов, как местных, так и европейских, которые потом и разбирались почти нарасхват. Дело в том, что хотя на корабле и получались русские газеты, но они доходили до нас через 2–3 недели по выходу в свет, в зависимости от пароходов, и доставлялись поэтому неравномерно и неаккуратно.

Между тем, в воздухе чувствовалось что-то тяжелое, грозное. Политический горизонт заволокло черными свинцовыми тучами; непогода должна была ударить, откуда – все понимали отлично, но когда?.. С двадцатых чисел января английская печать открыто заговорила о скором столкновении своей восточной союзницы с «северным колоссом», и нисколько не стесняясь, высказывала свою симпатию первой, как вступающей в борьбу за свою свободу. Но можно ли было придавать серьезное значение этим трескучим статьям, зная любовь англичан к бряцанью оружием, не имея с другой стороны решительно никаких подтверждений из России о близящейся катастрофе?

25 января один из наших офицеров, вернувшись из города, привез известие, что во всех кафе, так же как и английских отелях, вывешена телеграмма Рейтера, сообщающая о разрыве дипломатических отношений между Россией и Японией. Офицер рассказывал, что испанцы, падкие вообще до всяких политических новостей, только и говорят, что о полученном сегодня известии; знакомые, а потом и совсем чужие, узнав в нем русского офицера, жали ему руки, выражая при этом уверенность, что если начнутся военные действия, японцам несдобровать. До поздней ночи пересуживалось в кают-компании сегодняшнее известие и его вероятные последствия. В его правдоподобности не сомневался никто, несмотря на то, что оно исходило из источника, вообще не пользующегося доверием: воздух был слишком насыщен, чтобы могло обойтись без грозы. Полученная на другой день официальная телеграмма из Петербурга подтвердила Рейтеровское сообщение.

Вслед за тем каждый новый день приносил известия одно другого невероятнее и печальнее. Внезапная атака Порт-Артура, следствием которой явились тяжелые повреждения «Ретвизана», «Цесаревича» и «Паллады», – атака, которую, по словам тех же Рейтеровских телеграмм, русские прозевали, пируя на берегу

; бой «Варяга» и «Корейца» и гибель этих судов в Чемульпо; стремительное наступление японской армии…

Верить всему этому так не хотелось, а с другой стороны, не было никакого основания считать эти новые сообщения ложными, или хотя бы преувеличенными, так как первое, о разрыве дипломатических отношений, казавшееся также сомнительным, подтвердилось так быстро. И мы, заброшенные среди океана, на далеком западе, томились этой неизвестностью и необходимостью сидеть сложа руки, в то время, когда там, на противоположном конце земного шара, уже полилась русская кровь и братья наши умирали, взывая о помощи. Особенно неприятно было принимать разных должностных лиц и командиров, стоявших в гавани иностранных судов, приезжавших к нам на крейсер с выражением своих соболезнований. Они спрашивали, какие известия имеем мы от своего правительства, и несказанно удивлялись, получая ответ, что кроме первого – об отозвании послов, никаких. Некоторые даже этому и не верили, думая, что русские секретничают.

Действительно, упорное молчание из Петербурга становилось непонятным. Конечно, разговоры о войне и о быстро сменяющихся теперь событиях, стали постоянными в кают-компании; сколько было споров, предположений, догадок! Помню, как-то вечером, взвешивались и сравнивались шансы на море – наши и японские. «По моему мнению, господа, – сказал я, – мы потеряем на море все, и одна надежда у нас на армию». Целая буря негодования обрушилась на меня за эти слова: такого пессимизма не разделял никто. Увы, потом оказалось, что я был прав с моим невольным пророчеством.

30 января, в 5 ч дня пришла давно ожидаемая телеграмма из Петербурга, и, хотя она только чрезвычайно лаконично извещала о начале военных действий, все же на душе стало как-то легче, так как томительная неизвестность теперь немного прояснялась. Сейчас же новость эта была объявлена команде, после чего отслужили молебен; настроение было приподнятое. Последующие дни прошли в ожидании подтверждения или опровержения из России тех грустных известий, которые для иностранцев сделались уже неоспоримым фактом, а также инструкций – когда и куда идти. По утвержденному высшим начальством маршруту, «Крейсер» должен был простоять в Лас-Пальмасе до половины февраля, затем пойти на Азорские острова, откуда возвращаться в Россию, с заходом в Шербур и Копенгаген. Казалось, что теперь, вследствие изменившихся обстоятельств, маршрут этот терял смысл, что возвращаться нужно скорее и притом кратчайшим путем; но почему же так медлила ожидаемая инструкция?

Наконец, в полдень, 4 февраля, она была получена, состоя из двух слов – «немедленно возвращаться», и через час на крейсере уже было приступлено к погрузке угля. Уголь принимали кроме ям еще и на палубу; принимали воду, провизию, кончали расчеты с берегом. По всем приготовлениям было видно, что поход будет продолжительный, но в каком порту предстоит ближайшая остановка, командир (капитан 2 ранга Александр Густавович фон Витте. – Прим. ред.) держал пока в секрете. На другой день, в 5 ч дня, «Крейсер» снялся с якоря и, выйдя за мол, лег на север. со всех стоявших в гавани военных и коммерческих судов неслись крики «ура» и звуки русского гимна; все мачты расцветились сигналами – пожеланиями счастливого плавания и удачи, и, когда в голубой дали скрылся силуэт гористого острова, всем на корабле стало известно, что путь наш лежит в г. Виго, где по телеграфу заказан уголь, для дальнейшего следования в Россию.

Нужно ли говорить, как рвались мы все вперед, на далекий север, как хотелось нам, чтобы наш старичок корабль делал не 10 узлов (узел – морская миля – 1 3/4 версты. Идти 10 узлов – значит идти со скоростью 10 миль в час. – Прим. авт.) – из-за противного ветра мы шли пока под парами, – а 15–20! Но, увы, на другой день, благодаря засвежевшему за ночь ветру, мы подвигались уже с трудом, со скоростью 3–4 узла и идти прежние 10 казалось нам счастьем. Затем стало еще хуже. Ветер зашел (ветер «зашел» – значит, что он стал более противным относительно курса корабля; «отошел» – наоборот. – Прим. авт.), и так как слабой машине «Крейсера» стало не под силу выгребать против огромной океанской зыби, мы вступили под паруса, а вследствие этого пришлось изменить курс и идти на West, в сторону от желаемого направления. 7-го курс несколько исправился – ветер отошел; 8-го погода стихла совершенно, и мы вступили под пары. 9-го, после полудня, задул попутный ветер; этим сейчас же воспользовались: поставили все наличные паруса и до вечера следующего дня шли очень недурно.

К ночи 11-го начало свежеть; ветер заходил, и все предвещало близкий шторм. 12-го и 13-го – шторм. Двигаться к цели стало совершенно невозможным, и «Крейсер», под самым ограниченным числом парусов, несся куда-то на SO. В 4 ч дня решено было испытать последнее средство – лавировать под парами и парусами, чтобы хоть сколько-нибудь подвигаться вперед. Перебой винта был страшный, крейсер до самой фок-мачты зарывался в налетавшие волны, но все же мы шли теперь более или менее к цели, со скоростью 4–5-ти узлов и были довольны. Так прошли два дня, в течение которых ветер не унимался, и лишь в ночь на третьи сутки погода начала успокаиваться; мы легли на настоящий курс и вечером, 16 февраля, встали на якорь на рейде города Виго.

Если я скажу, что в Виго испанцы встретили нас радушно, я буду не прав, – они нас прямо-таки чествовали. «Крейсер» с его экипажем был здесь хорошо известен, так как каждый год посещал Виго и простаивал подолгу в его чудной бухте, столь удобной для всевозможных рейдовых учений. За этот поход мы простояли здесь с половины сентября до половины ноября, причем местное население относилось к нам как нельзя лучше. Теперь нам были особенно рады. Местные власти ничего не имели против того, чтобы «Крейсер» принял полный запас угля и припасов; газеты выпустили по нашему адресу приветственные статьи, в которых упоминались по фамилиям все офицеры корабля, с самыми неожиданными и лестными подробностями частной жизни каждого, а фантазия одной – «Noticiero de Vigo» – дошла до того, что она поместила кроме всего прочего заметку, что к «Крейсеру», по приходе его в Россию, присоединятся еще два таких же корвета, находящихся пока в постройке, и сформированная таким образом дивизия предназначена для совместных операций на Дальнем Востоке.

Почтенная газета была по-видимому не высокого мнения о наших морских силах! На берегу, куда ни покажешься, – приветствия, рукопожатия, крики «evviva Russia». В кафе, куда мы зашли вечером, публика потребовала русский гимн, появилось шампанское и полились длинные речи на испанском языке, со всевозможными пожеланиями. Пришлось отвечать тем же; но каково же было наше удивление, когда, желая заплатить за выпитое, мы услыхали в ответ, что от нас денег не возьмут, так как все уже уплачено! Наш уход из Виго был назначен на 19 февраля. За три дня стоянки были пополнены запасы по всем частям и сделаны исправления повреждений, причиненных последним штормом, и теперь все с нетерпением ждали съемки с якоря, так как было известно, что командиром получена какая-то телеграмма из России, содержание которой он хотел нам сообщить лишь по выходе в море.

Стоял ясный, тихий день. Теплые лучи солнца ярко освещали живописно расположенный город, с господствующей над ним цитаделью; с одной стороны его тянулись цепи гор, теряясь в прозрачной дали, с другой – расстилался безмятежно дремлющий залив, сливаясь за горизонтом с ласковым голубым небом. Было довольно холодно, но, благодаря тишине воздуха и припекавшему уже солнцу, этого не ощущалось. Со всех сторон крейсер был окружен шлюпками, полными народа, выехавшего на рейд сказать нам свое прости, – на некоторых была музыка. Когда, подняв якорь и медленно развернувшись, мы направились к выходу, вся масса шлюпок двинулась за нами; заиграла музыка, раздались восклицания и напутствия, отчетливо раздававшиеся в ясном воздухе. Затем, понемногу шлюпки стали отставать одна за другой и вскоре остались все позади, в полосе дыма, выбрасываемого из трубы прибавившего ход крейсера; с них долго еще махали платками и шляпами. Наконец все исчезло, и, пройдя остров, замыкающий бухту, крейсер вышел в океан.

Содержание телеграммы, полученной в Виго на имя командира, было следующее: японцы купили в Англии 10 миноносцев, готовых выйти на Восток, – начальство предупреждало нас об этом, так как мы могли повстречаться с ними в Английском канале. Основываясь на телеграмме, командир решил не заходить в Шербур, находящийся так близко к портам, где укрывался неприятель, могущий нас подстеречь и атаковать, а идти прямо в Христианзанд, в случае же нехватки угля зайти по дороге в какой-нибудь голландский порт. На всякий же случай мы зарядили все свои орудия и роздали команде ружья и патроны, с которыми они не расставались.

Наступила ночь, светлая, лунная. «Крейсер», слегка покачиваясь, шел свои 10 узлов, рассекая серебристую поверхность океана. Вахтенное отделение, пользующееся обыкновенно такими тихими ночами, чтобы подремать, примостившись где-нибудь на палубе, теперь оживленно разговаривало о войне, о встрече с миноносцами, которой все жаждали. Тогда мы были еще так слепы и уверены в себе, что думали, что храбрость и отвага все, что враг не страшен, а смешон. «Ваше благородие, да нешто это люди, – говорил мне как-то боцман, бывавший в Японии, – да их на одну руку семь штук пойдет», – и он презрительно смеялся… Я зорко вглядывался теперь в сверкающую даль: не покажутся ли где-нибудь подозрительные дымки, не вынырнет ли из-за гребня волны низкий корпус миноносца? Но все было тихо и спокойно, и ничего, кроме громоздящихся волн, не было видно на таинственном горизонте.

На другой день засвежело, но ветер был попутный, и, чтобы сэкономить уголь, мы вступили под паруса, продолжая делать свои 10 узлов. Потом нам опять не повезло: ветер зашел справа, что вместе с течением из канала сильно сносило нас к West, в сторону от входа в него, и, наконец, 22-го погода разразилась новым штормом от Ost и крейсер все несло да несло в океан. 23-го, получив свое место на карте, мы увидели, что для нас теперь почти одинаково – идти ли к берегам Норвегии Английским каналом или обогнув острова Великобритании. Последний путь имел за собой ту выгоду, что по западную сторону островов мы должны были встретить попутный SSW, господствующий здесь в это время года, а также и попутное течение Гольфстрим. С другой стороны, войти в канал при свирепствующем Ost'овом ветре – было немыслимо, и нам пришлось бы выжидать – пока он стихнет; кроме того, противное течение замедлило бы здесь и без того не блестящий ход нашего корабля.

В виду всего этого решено было избрать первый путь, и вечером 24-го, пользуясь некоторым затишьем, мы легли на север. Действительно, на вторые сутки оправдались и обещанный ветер, и течение, а, кроме того, благодаря действию последнего, потеплело в воздухе и настала прекрасная погода. Теперь мы шли под парами и парусами, 12–13 узлов, и утром 28-го уже вышли в Немецкое море, пройдя между северной оконечностью Шотландской группы и островом Fair. Негостеприимно встретило нас Немецкое море! Не прошло и двух часов, что крейсер вышел из теплых вод Гольфстрима, как температура понизилась на 12 градусов; к ночи нашел туман, скрывающий от глаз маяки Норвежского берега, и термометр упал ниже нуля. Мы шли ощупью, и, не имея возможности что-либо различить во мгле, должно быть, прошли Христианзанд. Наконец, 1 марта, подойдя близко к датскому берегу и считая дальнейшее движение вперед не безопасным, в 1 ч дня отдали якорь на 10-саженной глубине, по счислению, вблизи мыса Скаген. И действительно, когда через три часа прояснилось, мы увидели Скагенский маяк в 5 милях от якорного места. В полночь снялись с якоря и в 4 ч дня 2 марта пришли в Копенгаген.

Мы привыкли считать датчан если не нашими союзниками, то, во всяком случае, друзьями. В самом деле, эта маленькая страна видела немало добра от России, не говоря уж о тех родственных связях, которые существуют между Дворами нашим и датским. Идя по улицам Копенгагена, вы то и дело встречаете простолюдина с русской медалью, или интеллигента с розеткой русского ордена; лоцмана и купцы здесь с гордостью показывают вам часы, украшенные русским двуглавым орлом, – словом, масса народа так или иначе облагодетельствованы нашим правительством. И, тем не менее, я не только не видел от датчан никакого проявления симпатии по отношению к нам, а скорее наоборот, и так как люди познаются лучше всего по тому, как они к нам относятся в годину бедствия, то это более чем холодное отношение датчан к русским во время несчастия последних, может служить правильной иллюстрацией к тому, какие чувства питает к нам этот народ.

«Крейсер» сначала не хотели впускать в гавань и разрешения этого добились лишь путем дипломатических переговоров. В доставке необходимых материалов и предметов снабжения – чинились всевозможные затруднения; на улицах на нас смотрели весьма недоброжелательно. Но больше всего меня поразило явное проявление симпатии датской публики к японцам, рядом с антипатией к русским, свидетелем которых нам пришлось быть в местном «Circuse Varite». Огромное здание цирка было полно народа. Номеров представления было что-то очень много и самые разнообразные: здесь были и клоуны и фокусники, шансонетные певцы и певицы; пела любимица датчан – Dagmar Hansen, какое-то французское семейство показывало удивительные фокусы на велосипедах…

Наконец, вышел какой-то мимик, который, моментально переодеваясь за драпировкой и удивительно меняя при этом свою физиономию, делался то Наполеоном I, то покойным королем Гумбертом, то еще какой-нибудь популярной личностью; музыка при этом играла соответствующий гимн. Наконец, господин этот вышел из-за драпировки в образе нашего государя; он был очень удачно загримирован – сходство было поразительное. И весь громадный зал огласился криками неудовольствия и свистками, покрывающими звуки русского гимна. Когда же вслед за этим из-за драпировки вышел император Японии, та же публика проявила дикий восторг, который еще усилился, когда адмирал Того сменил своего государя. Такой же успех имела показанная под конец вечера в кинематографе картина «японский флот на эволюциях», рядом с полным провалом другой – «русская артиллерия на маневрах». Я не мог тогда понять, да признаться, не понимаю и теперь, в чем кроется причина этой ненависти к нам датчан. Мне говорили, что датчане очень боятся Германии с ее гениальным императором во главе, который, рано или поздно, наложит свою железную руку на слабого соседа, и что они уверены, что Россия при этом будет держаться своей политики «laisser faire» (дословно – «дать делать», «не мешать делать» (франц.) – Прим. ред.) и ее псевдодружба является поэтому ненужным заигрыванием, терпимым лишь из-за родства между Дворами. Но так ли это? Можно ли быть таким наивным, что, смешивая политику с частными отношениями людей друг к другу, видеть вместе с тем своего затаенного врага во всяком близком, не желающем оказать своей помощи, когда мне грозит беда?

4 марта, после полудня, мы покинули Копенгаген и после перехода без всяких приключений, при холодной, ясной погоде, – в полдень 5-го пришли в Либаву.

II

В предыдущей главе я говорил о том, с каким нетерпением мы рвались на родину, узнав о начале военных действий, и с какими затруднениями нам давался обратный путь, на который «Крейсеру» пришлось потратить целый месяц, тогда как при более благоприятных условиях поход этот мог быть завершен в срок почти вдвое меньший. Но так или иначе – мы дошли до цели, стояли в Либаве и были au courant всех новостей с театра войны. Теперь каждому из нас хотелось поскорее расстаться с «Крейсером», чтобы отправиться на Дальний Восток или быть назначенным на одно из судов, только что начинавшей формироваться 2-й эскадры Тихого океана. Но мы ждали напрасно: все было тихо и покойно в не проснувшейся еще от зимней спячки Либаве и ее порту. Мы отбыли свои смотры и выпускные экзамены ученикам, после чего «Крейсер» втащили в бассейн порта, где он и вмерз, поступив в компанию таких же застывших среди крепкого льда кораблей, стоявших голыми и ободранными у берегов поросшего лесом порта-пустыни. Тяжелая картина!

Вид колоссальных портовых сооружений, разбросанных здесь и там по темному сосновому лесу, все эти грандиозные начинания, требующие еще массы работы, чтобы сделаться действительно полезными и оправдать те страшные затраты, которые на них сделаны, – эти корабли, почему-то заброшенные и разоруженные, когда под боком лежит незамерзающее море, а флот наш и без того беден боевыми единицами, – пустынные мастерские и заводы под снежным убором, и над всем этим серое, гнетущее небо, мороз, а порой и жестокая метель – все это приводило меня в отчаяние. Не ту картину рисовал я себе, возвращаясь в Россию: думалось мне, что под суровым ударом судьбы мы наконец-то стряхнули с себя обычную лень, и вековой покой сменила лихорадочная деятельность. Разочарование это было первым в этом смысле, а потому самым тяжелым и, хотя в течение всей войны их было еще очень и очень много, они влияли потом уже не так и чем дальше, тем меньше, сделав меня под конец совершенно равнодушным к переживаемым ненормальностям.

Мы прожили, таким образом, 18 дней на своем скованном льдами, застывшем в бездействии корабле, потеряв почти всякую надежду на внимание начальства, скучая ужасным образом, ругаясь подчас, что спешили в Россию, которой совсем не нужны. За это время произошло только два более или менее интересных случая; первый из них в свое время наделал немало шума в наших морских кругах. Случилось это на второй или третий день после нашего прихода в Либаву, мы стояли тогда еще в аванпорте. Дело было вечером; заря только что угасла. Я стоял на вахте, ежился от холода и уж подумывал о том, как хорошо будет спуститься вниз – погреться и пообедать, как вдруг сигнальщик мне доложил, что с моря идут какие-то суда. Какие суда? Движение коммерческих судов в этом месяце было донельзя мало, да кроме того, ввиду объявления нашего правительства, что ночью вход в аванпорт воспрещен, все они подгоняли свой приход к дневному времени; наших военных судов ждать было неоткуда – кто же это мог быть? Я взял бинокль и начал разглядывать приближающиеся огни, дав о них знать командиру. Скоро они стали видны очень хорошо: 4–5 маленьких судов шли впереди, за ними следовало какое-то большое. Через некоторое время большое остановилось, сделало сигнал белыми и зелеными вспышками, а маленькие побежали к молу аванпорта.

Действия этих незнакомцев становились подозрительными, так что бывший в это время у нас на корабле помощник командира порта сел на свой катер и отправился доложить о случившемся начальству, а мы, недоумевая, что это значит, под свежим впечатлением Порт-Артурской атаки, зарядили свои 37-мм пушки (единственные скорострельные на судне) и продолжали следить за загадочными гостями. Они между тем совсем близко подошли к молу и прошли вдоль его с наружной стороны два раза, обменялись сигналом с ожидавшим их в море большим судном и затем, присоединившись к нему, все вместе скрылись во мраке.

Через несколько минут с береговых фортов начали светить прожекторами. Светили плохо и неумело: освещали город, аванпорт, нас, – но так и не помогли нам разъяснить, кто были эти ночные посетители. Потом одни говорили, что это были шведы, другие утверждали, что кроме немцев здесь некому и быть. Я не знаю национальности этих непрошенных гостей, да, по-моему, и все равно, кто они были. Важен факт, что никто не воспрепятствовал чужим миноносцам – а что это были миноносцы, не подлежит никакому сомнению – сделать рекогносцировку и продефилировать под носом нашего первоклассного порта, причем, если бы не наши «Крейсер» да «Генерал-адмирал», в ожидании смотра оказавшиеся в аванпорте случайно, то ни одна душа в Либаве и порту так и не знала бы об этом таинственном посещении.

Я не верил в возможность появления японцев в Балтийском море, но если эти миноносцы принадлежали бы не нейтральным шведам или германцам, а японцам действительно, и если бы они не ограничились невинной прогулкой снаружи мола, а полным ходом влетели бы в ворота и, проскочив мимо нас, направились бы в бассейн – что было бы тогда? Положим, мы с «Генерал-адмиралом» открыли бы огонь – но какой бы он имел успех, если принять во внимание быстрый ход миноносцев и нашу неспособность осветить неприятеля боевым фонарем, так как оба крейсера стояли без паров? Какой переполох в мирно дремлющем порту, не располагающем ни одним орудием, могущим открыть огонь, ни одним снарядом под рукой! И если даже допустить, что лед помешал бы миноносцам сделать свое дело здесь, так же успешно, как несколько месяцев тому назад под Порт-Артуром, – какой нравственный удар, сколько возникло бы новых сетований на неслыханную дерзость врага, аханий да оханий и затем разных полумер для предотвращения второго «подобного же» случая! Впрочем, появление под самым носом нашей Балтийской «твердыни» псевдояпонцев и так возымело некоторое действие на администрацию порта, и ею были предприняты меры, забавные по своей наивности.

Через семь месяцев, когда мне снова пришлось быть в Либаве, я увидел стариков броненосцев «Адмирал Грейг» и «Адмирал Чичагов», стоящих в аванпорте под брандвахтенным флагом; правда, почтенные корабли эти не имели ни котлов, ни машин, ни своих тяжелых пушек, но зато исправно пугали чухонские лайбы, осмелившиеся приблизиться к молу, холостыми выстрелами из мелких скорострелок. Кроме того, на молу, у средних входных ворот, были установлены две пушчонки полевой артиллерии и такие же два или три орудия красовались на деревянной дамбе у входа в канал военного порта, с левой стороны; на возвышенном же правом берегу, вблизи парома, достраивалась вышка, на которую предполагалось водрузить прожектор.

Научились ли светить береговые форты – я не знаю, и не думаю также, чтобы кто-нибудь мог серьезно рассчитывать на то, что пара полуразвалившихся броненосцев и несколько жалких пушек смогли бы остановить неприятеля, если бы он действительно решил сделать атаку на порт

.

17 марта прибыл из Германии купленный нами большой океанский пароход «F?rst Bismark». Говорили, что из него предполагается сделать вспомогательный крейсер, и нам, еще не наученным горьким опытом войны, мысль эта казалась блестящей. Все восторгались вновь прибывшей громадиной, запрудившей чуть не половину узкого канала, ведущего в бассейн военного порта, и правда, если судить о пригодности судна по его внешности, восторг этот был вполне основателен, так как «F?rst Bismark», несмотря на свои размеры, был очень изящен, а по чистоте мог поспорить с любой яхтой. Через несколько дней, когда на пароходе подняли флаг Добровольного флота и перекрестили его в «Дон», я был на нем и осмотрел подробно. Роскошь и богатство внутренней отделки меня поразили, хотя я и не раз видел раньше пароходы «Hamburg-America Line» – и, конечно, я завидовал тем офицерам, которые были назначены на новый наш крейсер. Но когда я стал соображать, где можно на нем установить орудия и какого калибра, я пришел к самым печальным заключениям. Таким образом, единственным оправданием огромных затрат, связанных с покупкой «Дона», оставались его хорошие механизмы и котлы, делавшие его способным нести посыльную службу при эскадре. Впоследствии оказалось, что я ошибся и в этом: на первом же переходе «Дона», благодаря неопытности и небрежности казенных кочегаров, старые котлы его были приведены в полную негодность, и драгоценный пароход этот, вернувшись затем в Либаву, так и не выходил больше в море во время войны из-за предпринятого на нем бесконечного ремонта.

24 марта, наконец, потребовали из Севастополя возвращения наших учеников, подобно нам скучавших от бездеятельности на корабле. Они уехали ранним утром следующего дня, а спустя несколько часов поехал и я – сначала в Петербург, а затем в Севастополь.

Прожив в Севастополе самое короткое время на берегу, я был назначен в плаванье на учебный корабль, для каковых целей впервые предназначался броненосец («Двенадцать апостолов». – Прим. ред.), взамен устаревших рангоутных судов вроде «Крейсера», ходивших до сих пор каждую весну с учениками квартирмейстерами в заграничное плаванье из Кронштадта. Будучи сильно занят делом, к которому я всегда чувствовал большую любовь, я на первых порах как-то меньше думал о военных событиях и о том, что моя служба в Черноморском флоте почти совершенно исключает возможность и даже надежду когда-нибудь принять в них участие ввиду того, что выйти из кадра этого флота дело настолько трудное, что даже такое экстраординарное обстоятельство как война, нисколько не облегчает возможность перехода в другую часть.

Но прошли две недели, и сознание, что я обречен сидеть на своем броненосце, прикованном к бочке на безмятежном Севастопольском рейде, начало меня мучить. Здесь, помимо особенности моего характера, требующего постоянных перемен места и впечатлений, заговорило еще негодование на то, что мы, молодые силы нашего флота, принуждены чуть ли не вымаливать у начальства, чтобы нас отправили на театр войны, в то время как наши балтийские собратья успевали в этом безо всякого труда и часто, даже помимо своей воли, назначались на суда Тихого океана. Помню, как сейчас, хождение в штаб – проситься на войну; я был там два раза и добился лишь того, что меня зачислили в «кандидаты», записав мою фамилию на клочке бумаги, чему, конечно, нельзя было придавать никакой цены. Рассказывали, что одному офицеру, энергично настаивавшему на отправке на Восток, пригрозили гауптвахтой за то, что он, мол, надоедает начальству. Что было делать? Офицеры просили как милостыни того, что было их целью и назначением, – нам отказывали и грозили – неужели не было никакого выхода из этого положения?

С первых чисел мая в Севастополе начали вооружаться два парохода-добровольца – «Смоленск» и «Петербург». Об их назначении сначала ничего не было известно: говорили, что они будут служить транспортами при эскадре адмирала Рожественского, к которой присоединятся в Средиземном море, – но и только. В течение этого месяца оба парохода приняли полный запас угля, заполнив им все свои трюмы; затем на них установили беспроволочный телеграф и орудия. Уход добровольцев предполагался в конце июня.

В начале июня артиллерийский офицер нашего броненосца (лейтенант Андрей Владимирович Никитин 3-й. – Прим. ред.) был назначен на ту же должность на «Петербург», и с тех пор моя тоска и желание вырваться из Севастополя не давали мне покоя. Через несколько дней, встретившись с этим офицером, я спросил его – не могу ли и я как-нибудь устроиться на «Петербург», на что он посоветовал мне обратиться к командиру парохода (капитану 2 ранга Ивану Грациановичу Скальскому. – Прим. ред.). На другой день после завтрака я съехал с броненосца и отправился на «Петербург», командир которого был извещен относительно моего приезда; выслушав мою просьбу, он обещал свое полное содействие, хотя и предупредил меня, что все зависит от штаба. Затем он назначил мне день, когда я могу приехать за окончательным ответом. Я вернулся на свой корабль довольный, радостный и полный надежд; дело казалось мне выигранным, и нужно ли говорить, с каким нетерпением я ждал назначенного дня. И вдруг все рухнуло – штаб не нашел возможным назначить на пароход еще одного офицера от военного флота.

18 июня на броненосец приехал командир «Смоленска» (капитан 2 ранга Петр Аркадьевич Троян. – Прим. ред.). У нас было в это время шлюпочное учение, и мы мало обратили внимания на этот визит, тем более что гость направился в командирскую каюту. Во время перерыва занятий меня и еще двух офицеров позвали к командиру. «Вот, – сказал, указывая на нас, командир (капитан 1 ранга Митрофан Николаевич Коландс. – Прим. ред.), – они все желают идти на войну и не раз ходили в штаб просить о своем назначении; было бы несправедливо с моей стороны указать вам на одного из них, так как для меня они все одинаково хороши, – выбирайте, поэтому, сами». Командир «Смоленска» ответил, что находится не в меньшем затруднении и самым справедливым будет поэтому, если мы решим вопрос между собой. Тогда мы вышли и согласились решить дело «на узелки». Мне никогда не везло ни в каких лотереях и жеребьевках – счастье не улыбнулось мне и на этот раз.

Последующие дни, субботу и воскресенье, я провел в самом отвратительном настроении духа; все было кончено, всякая надежда уйти на этих пароходах-крейсерах, что мне особенно хотелось, была теперь потеряна навсегда: «Петербург» уже ушел

, а уход «Смоленска» был назначен на вторник, 22-го. Я был так удручен своей неудачей, что, проезжая по рейду мимо «Смоленска», старался на него не смотреть, тогда как раньше всегда любовался этим красавцем.