Князь Курбский

Ловкий, предприимчивый Дженкинсон умел угождать и Иоанну и англичанам: для первого он приискивал и покупал драгоценности, для последних – хлопотал о выгодах торговли; он осмотрел Россию от Архангельска до Астрахани и собирался ехать в Бухарию и Персию.

– Антон! – сказал царь.? – Я твои алмазы велю нашить на мое ожерелье, а ты носи на плечах русскую шубу. Да пожури твоих английских гостей, зачем не возят никаких узорочных товаров? Что мне в сукне их, возили бы парчу.

– Государь! – отвечал Дженкинсон.? – У вас ли парчи недостало? Но была бы ваша царская воля, а я для вашего величества готов ехать в Татарию и в Персию за парчами и алмазами, лишь бы туда открыт был путь усердным к вам англичанам.

– Свободный вам путь от Архангельска до Астрахани.

– Королева будет благодарить ваше величество. Лишь бы осмотрели мы, каково плавание по Каспийскому морю, будем из Персии возить к вам по Волге жемчуг пудами, а для нас дозвольте, государь, поискать железа в Уральских горах.

– Дам грамоту,? – сказал Иоанн,? – но вы, торговые люди, далеко забираетесь. Есть и у нас промышленник на великой Перми, Григорий Строганов; выпросил под слободу места пустые, леса черные, поля дикие, а теперь казны у него больше, чем у казанского царя. Не правда ли, Симеон Касаевич?

– Меч твой, государь, убавил нашего богатства, а мудрость твоя прибавила нашего разума; мы тобой от тьмы к свету вышли,? – отвечал царь казанский.

– Вот Фюрстенберг! – сказал Иоанн, обратясь к угрюмому ливонскому магистру.? – Хорошо, когда бы ты так же думал, как царь Симеон Касаевич.

Фюрстенберг, услышав слова Иоанна, встал, дрожащими шагами подошел к трону и сказал:

– Великий государь, прошу одного на старости: дай мне могилу в отечестве!

– Магистр! – сказал Иоанн.? – Еще много вины на тебе и меченосцах твоих, они ссорили меня с цесарем, набегали на отчину нашу, когда должны бы служить мне: род мой от Августа Кесаря, по Рюрикову родству, а власть наша над ливонской землей от нашего предка князя Юрия Владимировича.

– Твоя воля над нами,? – сказал Фюрстенберг, низко преклонив голову.

Как необычно было это смирение магистра после той надменности, с какою некогда он заключил в темницу архиепископа Рижского, несмотря на родство его с королем польским. Иоанн вспомнил об этом:

– Ты сам показал отвагу, только худо, что после винился королю, а не просил нашей помощи.

– Забудь наши вины, государь, и дай мне, старцу, приют.

– Даю тебе в отчину город Любим; наше царское жалованье,? – сказал Иоанн.? – Там будешь в покое. Думный дьяк заготовит грамоту.

Фюрстенберг преклонил колено и, поцеловав простертую к нему руку Иоанна, сказал:

– Повели, государь, устроить там кирку для старца.

– Хорошо… но когда-нибудь я изберу время поспорить с тобою о вере, уличу тебя в неправедном толке и крещу в православие, как царя Едигера.

В это время думный дьяк, подойдя к царю, сказал:

– Великий государь, возвратился посланный тобою в кавказские земли, боярин твой, князь Вишневецкий, а с ним просит бить челом тебе сын князя Темрюка от пятигорских черкес.

Иоанн дал знак, и знаменитый, бывший польский магнат – царский боярин князь Вишневецкий – вошел в палату и бил челом с князем черкесским. Пламенные глаза и смелая осанка князя Мастрюка показывали отважного питомца кавказских горцев. Круглая черкесская шапочка прикрывала его голову, поверх короткой кольчуги на красном полукафтанье серебряный пояс стягивал его стан, и стальное чешуйчатое оплечье звенело на груди.

Иоанн похвалил мужественную красоту юного князя. Тогда Вишневецкий заметил, что у Темрюка есть дочь несравненной красоты, звезда среди черкесских дев.

Царь слушал с удовольствием о черкесской княжне и сказал:

– Видно по брату, что сестра хороша.

Но уже наступал час трапезы. Царь встал и, ополоснув руки водой из золотой умывальницы, стоявшей близ трона на золотом стоянце, отер их белоснежным полотенцем.

Отворились двери в столовую палату, где приготовлен был пир. Здесь представилось еще более ослепительное великолепие; нельзя было вступить без радостного чувства в этот чертог блеска. Палата озарена была множеством светильников; яркое сияние их отражалось в золотой горе; в таком виде представлялся средний столб палаты, снизу доверху обставленный рядами сосудов. На широком основании стояли позолоченные стопы, сулеи, братины, над ними поднимались пирамидою золотые блюда, чаши и кружки; вершина оканчивалась семью венцами золотых кубков; резными, витыми, ложчатыми, чешуйчатыми, с гранями, с чеканью, с надписями, изображениями. С обеих сторон возвышались два столба серебряной утвари, и около каждого стояли по шести серебряных бочек с золотыми обручами.

– Добыча ливонской войны! – сказал Иоанн, указав на них Дженкинсону.? – Это рыцарское серебро!

Царь сел за особый стол с ближними родственниками и с казанскими царями. Посланники польский, английский и гермейстер Фюрстенберг сели за стол напротив царского, с первостепенными сановниками, а для послов и князей азиатских с татарскими царевичами и карачами, по правой стороне палаты на великолепном примосте разостланы были шелковые ковры, на которых они сели по восточному обычаю.

С левой стороны поместились за двумя столами знатные бояре и сопровождающие посланников.

Стольники, неся позолоченные и серебряные блюда с яствами, а чашники – кубки и стопы с вином и медом, шли из дверей по два в ряд, один за другим, необозримым, блещущим в золоте строем, к столу царя. Стольник отведывал от каждого блюда, кравчий – от каждого кубка, и подавал государю. Откушав от яствы или коснувшись устами кубка, царь отсылал блюдо и кубок для передачи своим гостям и любимцам, и кравчий, по слову или по его знаку, именуя кого-нибудь из послов, из князей или из бояр, подносил царскую подачу. Принимающий вставал и кланялся царю. Таким образом самые лакомые блюда и кубки с драгоценными винами были почетным даром от царской руки, со стола государева.

Пять часов продолжался обед – так роскошно было обилие яств; каждый разряд, например: жареное, пряженое, сахарные яства, появлялись в двадцати разных видах; четыре раза обносили вкруг столов за здравие кубки с крепким медом, испанским вином, с белым, прозрачным медом. Кравчий выбился из сил, восклицая, и уже охриплым голосом провозгласил:

– Князь Вишневецкий! Великий государь жалует тебя сею чашею меду.

Вишневецкий встал, выпил чашу меду и поклонился. Кравчий воскликнул:

– Князь Вишневецкий выпил чашу меду и государю челом бьет! Князь Мастрюк Темрюкович! – снова воскликнул он.? – Великий государь жалует тебя сахарной башней с царского стола своего!

Толмач повторил его слова по-черкесски.

Черкес поднялся на ноги и поклонился, а кравчий кликнул:

– Великий государь! Князь Мастрюк Темрюкович за подачу твою челом бьет!

– Князь Мастрюк! – сказал весело Иоанн.? – Зови отца и сестру твою посмотреть Москву.

– Государь! – молвил князь Вишневецкий.? – В черкесской земле сыновья не живут с отцами; Мастрюк еще не видел сестры своей.

– Пусть же увидит ее в Москве,? – сказал Иоанн, вставая из-за стола.

Пиршество закончилось.

– Ну, был пир! – говорил ключник Истома Дружинин, принимая серебряные блюда от стольника, Постника Игнатьева.? – Сколько угощали послов и князей!

– Не каждого принимать особо,? – отвечал Постник.

– Мы утрудились до пота лица. Останется хлопот и на завтра.

– Правда,? – сказал Истома,? – собирать кафтаны да утварь, переносить в кладовые.

– Беда,? – молвил Постник,? – если бы для каждого посла было столько погрому, а то угостили всех одним разом, и царю слава!

Глава VII. Царский брак

Сигизмунд Август не помышлял о союзе с царем. Польский посланник поспешно выехал из Москвы. Иоанн готовил месть и, стараясь удалить из памяти мысль о прекрасной польской Екатерине, снова послал Вишневецкого на Кавказ: он решил увидеть и даже возвести черкесскую княжну на трон московский.

Князь Курбский не появлялся в царских палатах. Все приверженцы Адашевых страшились за свою судьбу; князь Курлятев, доблестный старец, князь Александр Горбатый были под опалою; одно заступничество митрополита Макария отдаляло жребий, грозивший им. Новые любимцы и утешители Иоанна, превозносясь своим могуществом, обрекали гибели многих. Клевета смело бросала тень подозрений на знаменитых бояр, вернейших сынов отечества, и тревожилась только ожиданием новой перемены.