Князь Курбский

– Завеличается он, государь,? – сказал Левкий, наливая чашу меду.

– А тебе завидно? – спросил Грязной.

– Что завидовать,? – сказал Левкий, допивая кубок,? – смотря на лес, сам не вырастешь. Поздравляю с почестью!

– Пить так пить,? – говорил Грязной, потягивая вино из воронка и передавая другим сидящим,? – веселая беседа на радости – пир! Только меду мало… А чтоб на всех достало, хорошо бы ливонскую бочку выкатить.

– Потешьте шута,? – сказал Иоанн.

И чашники вкатили серебряную бочку.

– Не испугаете,? – закричал Грязной, заглянув в пустую бочку,? – завтра же вытрезвлюсь.

– Когда вытрезвишься, поезжай со мной на охоту.

– Эх, государь, мне уже чистое-то поле наскучило; бывало скачешь на коне, посвистываешь: добрый мой конь, бурочка, косматочка, троелеточка! А земля так и бежит под тобой! Бывало, государь, завидишь, птица летит, пустишь стрелу – взвыла, да пошла каленая, уходила стрела орла на лету; а зайца ли травить…

– Полно, заяц,? – сказал Малюта Скуратов,? – ты и в поле ничего не наезжал, не следил зверя бегущего, не видел птицы перелетной.

– Видал соколов почище тебя.

– Молчи ты заяц, Грязной,? – сказал Иоанн.

– Заяц не укусит, государь, ни одной собаки,? – отвечал Грязной,? – а я закусаю не одного Скуратова!

– За это я велю тебя запоить медом насмерть.

– Смерти не боюсь, государь, а боюсь твоей царской опалы, в меду же медовая смерть!

Иоанн усмехнулся, посмотрел на Грязного и на большую серебряную бочку, как будто измерял ее глазами, нельзя ли со временем исполнить его желание.

Кубки не переставали ходить вокруг стола; разговор коснулся службы боярских детей.

– Государь,? – сказал громко Малюта Скуратов,? – щеть боярам служат дети боярские на земщине, а ты, опричь того, учреди для себя царскую стражу.

– Оберегать твое дражайшее здравие! – прибавил Левкий.

– Да из кого же выбрать,? – спросил Грязной,? – небось из черноризцев?

– А разве благочестивому царю неприлично окружить себя ангельскими чинами? Так, государь, в телохранителях твоих должен быть и ангельский чин.

– Нет, Левкий, прока в постниках мало,? – сказал Грязной.

– Надежнее будет,? – сказал Федор Басманов,? – когда царь выберет удальца к удальцу, чтоб было на кого понадеяться, а за царя постоять!

– Я соглашу тебя с Левкием,? – сказал Иоанн,? – выберу удалых и облеку их в ангельский чин.

– Хорошо, государь-братец,? – сказал князь Юрий Васильевич.

– Пусть никому не служат, опричь тебя,? – сказал Левкий,? – и назови их опричниками, а сам будь нашим игуменом; воздержания, государь, от тебя не требуем, довольно твоего благочестия, ты благочестив и милостив; таков, как поется песня про князя Ивана Даниловича.

Левкий, постукивая кубком, запел:

А как было то в Москве белокаменной.
При князе Иване Даниловиче,
Зачинался тогда Успенский собор,
На зачине был сам батюшка, великий князь,
Видит много он бедных по улицам;
Стало жаль ему нищей братии,
Государь наш князь в руки посох взял,
Государь наш князь калиту подвязал,
Наменял он корабленичков
На копеечки серебряные,
Наделяет бедных и страждущих.
С той поры его Калитой прозвали,
И Бог взял Калиту на небес высоту.

Левкий, окончив песню и сняв клобук, поклонился.

– Ну, что ты распелся,? – сказал Иоанн,? – попросил бы лучше Басманова.

– На твое рождение, государь, я потешу тебя песнею,? – сказал Федор Басманов и запел:

Высота ль, высота поднебесная,
Глубина ль, глубина океан-море,
Широко раздолье по всей земле;
Что ж земля всколебалася,
Сине море всколыхалося?
Всколебалася земля русская,
Всколыхалось море синее,
Для рожденья светлокняжева,
Государя Ивана Васильевича,
Рыбы нырнули в реки, глубину…

– А вы кричите,? – сказал Басманов веселым гостям,? – рыбы, рыбы, рыбы.

Птицы полетели высоко, в небеса…

И все с громким хохотом повторили «птицы, птицы, птицы», махая руками.

Туры да олени за горы ушли…

И бояре, закричав «туры да олени», побежали вслед за Басмановым, спотыкаясь, кругом стола. Смех раздавался в палате.

Басманов продолжал:

Князь наш растет не по дням, по часам,
Он говорит своей матушке:
«Не пеленай меня, матушка,