Всадники Ветра

– О, мисс Фунтай! – служанка рассмеялась, но тут же покраснела, но не стала извиняться. – Думаете, никто не замечает, какую страсть вы испытываете во второй половине дня? Как сверкают ваши прелестные глаза? Как вы преображаетесь и становитесь в стократ красивее, чем когда на вас платье?

Я фыркнула. Красивее! Я вообще не считала себя миловидной особой. Я привлекательной себя назвать не могла, не то что бы красивой, поэтому слова Уэн слегка меня позабавили. Неужели в ней говорят истинные чувства или только правила приличия?

– Может и так, Уэн, но я не намерена отступать от своей цели, а, значит, я обязана стать женой принца. – Слова дались с превеликим трудом. Обычно мне эта цель не казалась такой уж сложной, но как только слова обрели форму, ком застрял в моем горле, и слезы едва не брызнули из глаз. Но годы, проведенные в строгости и одиночестве, позволили справиться со слабостью, и я дерзко вздернула подбородок. Щеки раскраснелись, что я очень ненавидела в себе.

– Вы так мило краснеете, моя леди… – девушка запнулась, заметив мой яростный взгляд, и уже в тишине продолжила расчесывать мои волосы, чуть ли не доводя их до состояния шелка.

Я не ощутила никакого удовольствия, когда Уэн принесла из соседней комнаты темно-синее платье. Моя благодарность не знала предела, когда я не увидела на платье кружев. О, боги! Моя мать сжалилась надо мной и не настаивала на пышном украшении платья, ограничившись лифом на шнуровке и пышными юбками. Пока Уэн управлялась со шнурками, я мрачно глядела на себя в зеркало. Платье было сшито на славу. Его формы подчеркивали мою фигуру, выделяя достоинство и скрывая недостатки. Декольте практически закрыто, но спина наполовину обнажена. Синий цвет выгодно оттенял белоснежные плечи, а пышные юбки на крахмале лежали великолепными складками. Служанка что-то мурлыкала себе под нос, и я невольно улыбнулась, ощущая, как ее ловкие пальцы скользят под лифом, продергивая шнурки и стягивая корсет, который был его основой. С каждым ее легким движением я должна была тяжелее дышать, но стройное тело позволяло сколь угодно стягивать талию, подчеркивая ее плавные линии.

В сознании появилось неожиданное спокойствие. Скорее всего, я просто смирилась с тем, что меня ожидало. Но легкость души нельзя было объяснить пониманием. Я поежилась. Обычно такое ощущение свидетельствовало о предчувствии. То было начало таинственной магии, которая вместе с древней кровью текла по моим жилам. Никто об этом не знал – я просто не нашлась, кому довериться. Если бы родители слегка иначе относились ко мне, они давно бы узнали о моих едва заметных, но присутствующих, способностях. Поэтому с каждым днем крепла моя уверенность в том, что, скорее всего, я буду отвергнута принцем. Потому что девушки с магией Динео никогда не становились королевами.

– Мисс Фунтай, ваша матушка ждет вас внизу, пора отправляться! – сообщил лакей, предварительно постучавшийся в дверь. Уэн кивнула ему, и он поспешно удалился.

Последний раз я заставила себя привести чувства в порядок, и, гордо вскинув подбородок, пошла по знакомым коридорам. Деревянные полы приятно отзывались под моими шагами, знакомые картины напоминали о годах, проведенных в этих теплых и уютных стенах. Я понимала, что могу никогда сюда не вернуться – если стану «отвергнутой», и еще, что хуже, этот дом может стать для меня чужим. Не знаю, почему лишь грустные мысли овладевали мной, когда я смотрела на резные подсвечники и оплавляющийся воск. Почему привычный запах трав внушал лишь страх перед неизвестным будущим, а лица слуг заставляли испытывать тоску?

Несмотря на то, что я была дочерью герцога, я не привыкла к большому вниманию слуг. Да, у меня была Уэн, многое в доме выполняла и другая прислуга, но некоторые их обязанности порою осуществлялись моими собственными руками. Поэтому, выйдя из высоких дверей дома, несмотря на мелкий дождик, я уверенно направилась в сторону конюшен, которые заманчиво темнели в грозовых сумерках. Запах сена и животных мгновенно уничтожил все мои сомнения и страхи. Лошади мерно дышали в своих стойлах, иногда принимаясь за угощение или топая копытами по вычищенной земле. Наше поместье было не столь большим, оттого и конюшни не являлись огромными, но все же для меня они воплощали в себе образ родного дома. Как часто, когда родители не могли меня отыскать, маленькой девочкой я зарывалась в кучу сена в стойле моей лошади. Старая кобылка умерла два года назад, чем повергла в шок не только меня, но и нашего конюшего, который предсказывал ей долгую и спокойную старость. Вместо кобылки мне предоставили ее однолетнего жеребенка. Пришлось постараться и набраться терпения, прежде чем он ко мне привык, и я смогла бы ездить на нем верхом. Но за прошедшие два года Шудо стал мне верным другом, в котором я могла полностью увериться.

Жеребец призывно заржал, как только я зашла в его стойло, несмотря на протесты служанок, беспокоящихся за мое прелестное платье. Я одобрительно похлопала Шудо по мерно вздымающемуся боку и позволила конюшенному мальчику оседлать коня. Шудо не был особо доволен, что это сделала не я, поэтому мне пришлось подогнать упряжь так, как он привык. Взяв его под уздцы, я повела его к выходу. Каждый мой шаг был сродни прощальному шествию. Глаза с горечью бегали по масляным фонарям, по фыркающим лошадям, и сердце наполнялось тяжелой истомой. Темно-вишневые доски, желтоватое сено, терпко пахнущий овес и сладковатый дух слегка подгнивших яблок – с каким отчаяньем мне хотелось окунуться в этот привычный, простой и примитивный мир. Шудо недовольно потянул меня вперед, непривыкший так медленно двигаться. Его молодость давала о себе знать – он предпочитал резвый галоп мерному шагу, и я прекрасно понимала его чувства, ведь сама готова была сорваться вихрем в путь, дабы избавиться от этой странной боли в груди.

На улице прекратился дождь, но влага тяжким грузом стояла в воздухе, а темные тучи даже лишали надежды хоть на крошечный лучик солнца. Отъезд начался в довольно мрачной обстановке. Или мне только показалось?

Грумы оживленно переговаривались между собой, подводя лошадей к господам или впрягая их в кареты. Слуги сновали туда-сюда, укладывая оставшиеся вещи и припасы еды. Два крепких конюшенных мальчика резво катили большую бочку, наполненную свежей и чистой водой. Три таких же уже стояли на телеге и были надежно прикреплены к ее бортам. Герцог слабо улыбался, наблюдая за своей женой, застенчиво флиртовавшей с каким-то мелким аристократом, который должен был нас сопровождать до столицы Дейстроу. Его пегой мерин бодал хозяина головой, а главный конюший безуспешно пытался удержать Багрода от этих действий. Мой отец задумчиво провел по рыжим, завитым к верху усам, едва тронутым сединой, и неодобрительно покачал головой. Он был высок – даже я рядом с ним чувствовала себя маленькой, хотя была не намного ниже герцога. Широкие плечи и могучий торс говорили о том, что даже в своем возрасте и положении он не забывает, что такое обычный физический труд. Стоял герцог уверенно, широко расставив ноги, и сложив руки на груди. Пронзительный зеленый взгляд коснулся и меня, и папа тепло улыбнулся. Я видела в его лице напряженность, страх за меня и болезненную ревность по отношению к матери. Упрекнуть его я бы не посмела – как? Я, как никто другой, понимала, насколько сильна любовь отца. Он пошел против воли родителей и женился тайно, не получив благословления. Моя матушка была из простой семьи, из крестьянской хижины – не пристало герцогу крупных земель и главе линии Фунтай жениться на простолюдинке. Но Содлон не ошибся – из Лендри вышла отличная герцогиня, перед которой все благоговели.

– Миледи, – тихий голос вывел меня из задумчивости. Уэн жалобно смотрела на своего буйного жеребца, который единственный не был задействован в процессии, оттого был поручен служанке, которая должна сопровождать свою леди. Естественно, как и я, верхом. Сердце мое сжалось. Она не привыкла к такому.

– Уэн, ты можешь поехать в моей карете! – ответила я, и девушка бросила на меня взгляд, преисполненный благодарности.

– Как и вы, юная леди! – строго сказала Лендри Фунтай.

– Мама, нет…

– Ты можешь со мной не спорить – именно по этой причине на тебе надето столь простое, но все же шикарное платье. Оно вместо дорожного костюма.

– Так мне…

– Да, тебе предназначен другой наряд для встречи с принцем. – Сердце мое упало. Что там такого наваяла моя мать? – Немедленно в карету!

– Но как же Шудо? – с надеждой спросила я.

– Грумы привяжут его поводья…

– Нет! Нельзя так с ним! – живо запротестовала я.

– Эверин! Не перечь матери! – Глаза герцогини метали молнии. Я вздохнула и покорно пошла в сторону кареты. Как только мы с Уэн были скрыты от ее все замечающего взора, я зашептала:

– Уэн, где…

– Я сейчас все достану, – покорно сказала служанка, даже не дослушав меня до конца. Видимо, ей было слегка обидно оттого, что я сейчас избавлюсь от платья, которое она так бережно разглаживала по моей фигуре и с таким трудом зашнуровывала корсет.

Она некоторое время покопалась в дорожных сумках и вскоре обнаружила то, что я предпочитала шелку и кружевам. Обычные добротные штаны из мягкой кожи, сапоги из того же материала, но другого цвета, на легких подвязках, обычная льняная белая рубаха и короткая темно-коричневая куртка с капюшоном и легким соболевым мехом. На улице было слегка прохладно, так что мех пришелся в самый раз.

– Уэн! – Служанка посмотрела на меня глазами расстроенной лани. – Ты прекрасно поработала над моим нарядом! Не ты виновата в том, что твоя леди предпочитает обычную одежду охотницы! – после моих слов лицо Уэн просияло.

Неудобно изогнувшись, с помощью девушки я избавилась от платья, чулок и туфель, и вскоре была облачена в более практичный наряд. Процессия еще не двинулась, поэтому я выскользнула из кареты и подошла к Шудо. Жеребец радостно загарцевал, когда я отвязала его поводья от кареты. Он смиренно застыл, когда моя нога коснулась стремени, и позволил легко забраться в седло. Ощущение свободы и легкости заполнило меня до краев. Я провела пальцами по гладкой смоляной гриве и нежно пригладила шерстку более темного цвета. На лбу у моего жеребца была белая звезда, а красивые карие глаза поражали меня умом и живостью.

Шудо разделил со мной ощущения, и стал спокойно ожидать начала пути. Хотя в нем горело нетерпение, он научен ждать – моим трудом и терпением долгих уроков. Глаза герцогини пораженно расширились, когда она увидела меня на коне, слева от кареты, в которой я должна была провести весь путь, но она лишь поджала губы и отвернулась в другую сторону.

Наконец, наша небольшая процессия тронулась. По толпе людей и животных пробежалась волна возбуждения и радости. Я разделила эти чувства с удовольствием.

Несмотря на то, что дождь прекратился, тучи так и не захотели расползаться по небу в разные стороны, но даже в легком сумраке наша процессия двигалась оживленно. Повсюду слышались голоса, полные любопытства и некоторого страха, фыркали лошади, и доносилась далекая песня менестреля, что ехал рядом с моим отцом во главе кортежа. Я удовлетворенно вздохнула и улыбнулась собственным мыслям.

Ветер легонько щекотал мои щеки и трепал волосы, забираясь под полы куртки, охлаждая разгорячившуюся от волнения кожу. Шудо подо мной едва не танцевал, явно ожидая, что я отпущу поводья и дам ему волю, но жеребцу пришлось смиренно идти ровным шагом. Он рвался вперед, мешая мне сосредоточиться на волнующих мыслях. Тронув пятками бока, я позволила Шудо вырваться вперед и догнать отца. Музыка менестреля теперь звучала отчетливее, и я с интересом посмотрела в ту сторону, чтобы выяснить каким образом он играет во время пути.

Возле пегого мерина отца ехала телега, впряженная в мула. Животное тяжело переставляло ноги, будто тащило за собой каменную глыбу. Задний борт был снят, и на краю телеги сидели уставшие грумы, которые через некоторое время менялись с теми, кто работал. Свежая солома устилала пол из сосновых досок, а внутри было сделано специальное сидение, устланное объемистыми подушками. Вот на нем то и восседал менестрель. Мужчина преклонных лет с удивительной резвостью в крючковатых пальцах играл на арфе. Приятные звуки обволакивали со всех сторон, распространяли на все шествие особенную, успокаивающую магию. Седые волосы струились по угловатым плечам, нос по орлиному был задран вверх, а глаза уже выцвели с возрастом. Но арфист производил неизгладимое впечатление полного жизнью человека. И не только музыка, созданная им, усиливала это ощущение, но и проникновенный голос. Менестрель запел. Сложные, интересные звуки так легко полились из его тощей груди. Глаза приняли выражение глубокой задумчивости. Язык не был мне знаком, но та тягостная мысль, что звучала на протяжении всей песни, явилась понятой. Старик пел о войне, но слова его не стремились к грусти, горечи и печали, они взывали к геройским помыслам. Густой баритон увлекал в водоворот ощущений, перед моими глазами невольно возникла картина боя. Боя, который велся из последних сил, но был полон отваги и могущества. На время, мое тело забыло, как дышать, и лишь благоговейно погрузилось в звуки прелестной и горькой песни. Казалось, вся жизнь вверх и вниз по дороге застыла, вслушиваясь в таинственные слова. Я перевела восхищенный взгляд на арфиста, он доигрывал последнее аккорды, в которых звучала вся гордость. Лицо мужчины сияло, в обесцветших глазах стояли слезы. Пальцы задели последнюю струну, и на нас обрушилась неожиданная тишина. Жизнь вокруг кортежа и в нем самом медленно начала приходить в себя после произведенного эффекта.

Герцог Фунтай чему-то задумчиво улыбался, а его пальцы расслаблено удерживали поводья мерина. В поисках такого же восхищения, что возникло у меня, я завертела головой. Но, казалось, каждый человек испытал собственное чувство во время песни. Будто арфист играл специально для каждого. В глазах Уэн блестели горькие слезы, несвязанные с гордостью за героев, младший мальчик-грум чему-то озорно улыбался, моя мать без интереса смотрела на дорогу. Пришло понимание, что менестрель действительно играл для всех, но для каждого, но я не осознавала, почему услышала песню последних героев в бою. Странное предчувствие чего-то дрогнуло в груди и холодной змеей обвилось вокруг дрожащей души. Взяв себя в руки, я поравнялась с отцом.

Герцог едва ли заметил мое присутствие, отрешенно глядя в сторону. Всем его существом завладела задумчивость. Мерин под ним это ощущал и заметно нервничал, непривыкший к такой благосклонной воле. Он явно не понимал – перейти в галоп или сохранить темп, заданный хозяином. Откашлявшись, я, наконец, обратила внимание отца на себя.

– Эверин, ты решила составить мне компанию? – грустно поинтересовался отец. Я чувствовала, что он расстроен. Ведь герцог с удовольствием увидел на моем месте собственную жену, но та лишь звонко смеялась над шутками все того же мелкого аристократа, который ехал в ее карете.

– Мне показалось, что ты сам себе отличная компания, – горько усмехнулась я. Конечно, жалость к отцу могла быть и беспочвенной, но почему-то уверенно засела в сердце.

– Песня менестреля об одиноком путнике заставила задуматься, ты права, – ответил он, когда я уже решила, что отец позабылся в размышлениях.

– О путнике? – недоверчиво уточнила я.

– Да, разве ты не слышала? Думаю, он пел достаточно громко, – тут только герцог полностью избавился от магических чар задумчивости и чистым взглядом поглядел на меня.

– Эта песня была о последних героях! – Убедительного возражения не получилось, но папа все равно нахмурился.

– Не может того быть!

– Может! – обиженно заспорила я. Это звучало как-то по-детски, но моя уверенность о героях была полноценной.

– Том! – властно позвал герцог Фунтай. Мальчик-грум мгновенно спрыгнул с телеги и догнал своего господина.

– Да, милорд? – вежливо поинтересовался он, на ходу перепрыгивая мелкие лужицы на дороге. Грязь мгновенно забрызгала его темно-зеленые штанины.

– О чем была песня, Том? – вопрос отца мог показаться глупым, но ответ помог бы решить наш шуточный спор.

– О молодой пастушке, – смущенно заявил мальчик и запунцевел.

Лицо герцога вытянулось от удивления, и взмахом руки он отпустил слугу. Вцепившись в поводья, мужчина осторожно подвел пегого мерина к телеге арфиста. Менестрель поднял свой тусклый взгляд, и слабая улыбка появилась на его испещренном морщинами лице.

– Арфист, что за песню ты сыграл? – Легкое раздражение послышалось в голосе герцога. То ли он злился на музыканта, то ли на самого себя, понять было достаточно сложно.

– О, герцог Фунтай, я не знаю, о чем была эта песня! – заявил старик, довольно почесывая свою короткую седую щетину. Мой отец слегка опешил, и конь под ним начал нервно фыркать.