Respice finem

– Детство кончилось, дорогая… – тихо проговорил Теодор, прижавшись к ней щекой, – Может раньше все было по-другому, и твоя семья потворствовала твоим прихотям, но теперь все иначе… У тебя другие обязанности… и эти игры лишь отвлекают тебя от них. Я терпелив, ибо знаю, что на некоторые вещи требуется время, ты молода и ретива, но однажды всему приходит конец. Наступит день, и ты это осознаешь… так ясно, как светит солнце. – его рука опустилась чуть ниже, проскользила по пояснице, крепко сжав в складки жесткую ткань платья, заставив девушку подобраться, – Я помогу тебе… будь уверена в этом, дорогая.

На этот раз Беатрис замерла на месте, слепо глядя в его высоко вздымающуюся грудь, прижимая к себе тихо посапывающего сына и боясь пошевелиться.

Но мужчина лишь усмехнулся, нежно поцеловав ее в лоб, медленно разжав пальцы, дав ей наконец возможность вытолкнуть застоявшийся в легких воздух.

***

С тех пор прошло около трех лет. По своему обыкновению, дабы избежать конфликтов, Беатрис старалась не привлекать к себе лишнего внимания, тренировки проходили по смещенному расписанию, а с определенных пор спать она старалась в отдельной спальне, мотивируя это тем, что, по ее мнению, няни недостаточно хорошо смотрят за ребенком, а ей не хотелось бы, чтобы Аскель, разбуженный дурными снами, тревожил отца ночными визитами в их комнату.

Но… признаться честно… ей просто стало страшно каждый вечер заходить в их общую с Теодором спальню. Будто под порогом их комнаты кто-то очертил линию солью и развесил зверобой. Все сжималось внутри и требовало убраться прочь как можно дальше, но… она лишь вновь и вновь стискивала зубы и, развернувшись, шла переодеваться ко сну в одиночестве в небольшую комнату, расположенную рядом с детской своего сына.

Но что же об этом думал ее наставник, что был отцом ее мятежному духу? Тот, что был персоной нон грата в этом доме, но которого все молча сносили, считая лишь довеском к приданому, и который, тем не менее, был главной темой сплетен и домыслов всех слуг в тихие моменты после ужина, а порой даже причиной нескольких разбитых сердец. Будто он наемный убийца, шпион или, еще того хуже, любовник молодой госпожи, и еще неизвестно было, от кого она родила ребенка. Что же думал он сам, когда видел, как его дочери кусок в горло не лезет за семейным столом и как каждый раз после занятий она, выжатая досуха, запирается в своей комнате на ключ… словно затворница, словно пленница в собственном доме.

Он не давал ее духу пасть жертвой тревоги. Он учил ее быть уверенной в собственных силах. Держать свою волю так же крепко, как она сжимала в руке клинок. Пусть этим клинком было не зарубить ее самых страшных врагов, что обитали в глубине ее сердца, он помогал ей создать такой же клинок в ее душе, способный победить и врагов, невидимых глазу. Не отдавая себе при этом отчета, что тем самым он просто пытается отсрочить неизбежное, как больному лихорадкой бездумно прикладывают на лоб холодный компресс. Помыкаемый уже собственным страхом перед лицом ее судьбы. Он своими же руками гнал ее в тюрьму несчастливого брака, утешая себя тем, что этим спасает ее жизнь, не думая при этом, что даже смерть принесла бы ей больше покоя, чем та жизнь, которой она жила. Возможно… прожитые века все же наложили свой отпечаток и при всей своей чуткости он добровольно отказывался принимать очевидное.

Но ей становилось лучше. Понемногу, день за днем. Все выше поднималась ее голова и ярче сияли искры в глазах. Расправив плечи и прямо держа спину, она была готова вновь дать отпор натиску своих тревог и страхов.

И однажды поплатилась за это.

***

– Eins, zwei, drei! – гулкий голос разорвал покров общего шума в зале.

Небольшой салонный оркестр взмахнул смычками, а гости, будто подчиняясь этому жесту, разделились по стенам залы, освобождая пространство для танца.

– Она такая красивая…

Фрида Бойе протянула руки к дочери, смахивая слезы. Несмотря на возраст она по-прежнему была красива. Смоляные кудри даже с годами сохранили свой блеск, не нуждаясь ни в какой в косметике. Почтенный возраст выдавала лишь изящная седая прядь, которую женщина и не думала прятать, кокетливо заправляя ее в прическу на показ окружающим. А тонкие морщинки в уголках изумрудных глаз придавали ее взгляду лукавую бдительность, которая иногда вгоняла в краску легкомысленных любителей распустить хвост на публику.

Закусывая губы, Беатрис передала хнычущий сверток матери. Это был ее первый выход в свет после родов спустя почти год после рождения дочери. И пусть Эмма была самым прекрасным ребенком на свете, вызывающим только умиление и безусловную любовь одним своим видом, передав дочь Фриде, девушка вздохнула с облегчением. Ей хотелось только одного – поскорее выполнить свой долг и удалиться в комнату… Вина ей все равно никто не предложит, как минимум еще полгода…

– Да, матушка. – устало улыбнулась она, гладя дочь по пушку волос.

Перестав издавать странные звуки, та подняла взгляд кристально-чистых голубых глаз на женщин над собой. И под умиленные стоны бабушки, она вытянула руку, коснувшись пальцев Беатрис, едва та отстранилась, чтобы поправить оборки на ее воротничке.

– И она станет еще прекрасней, когда вырастет…

Только лишним было бы упоминать, что красота ее сведет в могилу не один десяток мужчин… как позже и ее саму…

– Неужели дражайшая супруга сегодня не в настроении?.. – тяжело ухмыльнулся Теодор, нежно обхвативший сзади ее вздрогнувшие холодные плечи. – Не желаете немного размяться, эта аллеманда, помнится, ваша любимая?

Беатрис натянуто улыбнулась, опустив глаза в пол. Не то, чтобы любимая… но именно эту мелодию она наигрывала на клавикорде в тот самый вечер, несколько дней назад… вспомнив это так ярко, будто бы кинжал засадили ей в сердце. Он специально напомнил ей об этом, будто нарочно включив эту композицию в программу бала…

***

Ее пальцы легко порхали по клавишам, заставляя молоточки отстукивать по струнам мелодию, текущую плавной рекой, зажатой педалью, которую вдавливала в пол ножка в шелковой туфле. Тот самый бальный зал… клавикорд в углу комнаты, на котором тогда стоял лишь небольшой канделябр, чтобы было хорошо видно ноты, на которые она иногда поднимала быстрый взгляд. За высокими окнами свистела вьюга и потоки снежинок, влекомые сильным ветром, будто вторили музыке, кружась и закручиваясь хитрыми вихрями… Она с головой ушла в игру, казалось, отрешившись от всего… находясь где-то далеко отсюда. Не в поместье своего мужа… не в Гамбурге… даже не в Германии…

– Почему, когда ты появляешься, становится так холодно… – тихо спросила Беатрис, даже не отвлекшись на моргнувшее пламя свеч, не повернув головы в сторону возникшего рядом с ней силуэта.

Поздний вечер, все домашние отправились на покой, даже слуг не было слышно, неудивительно, что у Виктора в эту пору было особенно игривое настроение.

– Я вошел не через дверь… – кивнул он на запертые створки в другой стороне зала, – Холод Бездны сейчас морозит твои руки…

Девушка глубоко вздохнула, не оторвав пальцев от инструмента. Закрыв глаза, она продолжала выводить ритмичную мелодию аллеманды, а ветер за окном синхронно молотил снежными вихрями в стекло.

– Тебя что-то беспокоит… – утвердительно произнес Виктор. Иногда он просто не оставлял ей возможности увильнуть, констатируя непреложную истину.

– Мне одиноко, отец… – руки взметнулись вверх по клавишам, выводя порывистое арпеджио вверх и вниз по клавиатуре. – Холодно… пусто.

– Теодор невнимателен к тебе? Аскель ведет себя неподобающим образом? Прислуга не подчиняется?..

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду… – холодно проговорила Беатрис, всем телом склоняясь вслед за руками, будто пытаясь излить на клавиши те чувства, что всеми силами старалась удержать внутри незамеченными.

– Да… знаю. – его черты лица хищно заострялись, когда он хмурил брови, – Но не тревожься…

– Отец, уже почти год прошел… что теперь с этим сделаешь.

– Я был достаточно убедителен, когда объяснял, в чем именно он тогда был неправ, когда вломился в твои покои. И меня в тот момент ничуть не беспокоило, как он будет объяснять прислуге пятна крови по всему своему кабинету. Я бесконечно виноват перед тобой, что не успел вовремя в ту ночь…

– Я уже выразила тебе свое мнение на этот счет. Ты был на охоте… ты не виноват… – глубоко вздохнула Беатрис, пусть ей и не удалось скрыть крупную дрожь в своем голосе, – Ты и так редко ешь с тех пор, как мы переехали сюда… ходить в деревню часто слишком опасно, тебе приходится ездить в город. А он… был пьян. Даже со всей моей подготовкой, мне было не сладить с ним в тесном помещении, да еще и в этих бесконечных юбках. Да и не стоило мне изматывать себя тренировками в твое отсутствие… он просто воспользовался случаем. Как и всегда…

– Тогда что же еще…

– После того как родилась Эмма… я чувствую, будто из меня выжали все соки. С Аскелем никогда не было так тяжело. Я думала… – она вдруг остановилась, схватившись пальцами за крышку… – Что кто-то из нас обязательно погибнет… Будто часть меня все же… погибла в тот день. Хотя это наверняка случилось еще в момент ее зачатия…

– Хм… – холодная рука прикоснулась к ее полыхающим жаром ладоням. – Потанцуй со мной, доченька…

Закусив губу, будто через силу разжав пальцы, тем не менее, со вздохом облегчения Беатрис подчинилась ему, легким хлопком в ладоши затушив канделябры, погружая залу в холодный полумрак. Когда он так просил… она бы спрыгнула со скалы, ведомая одним лишь звуком его голоса, она бы пошла за ним хоть на край света. Пусть он просил совсем не об этом…

Рука легла на ее спину, прижимая к телу, пальцы вплелись в ладонь. От него пахло мускатом и маслом для смазки мечей с тонким ароматом гвоздики. Шаг… и вот он медленно кружит ее по залу, шурша туфлями по плитам, а за ними вслед кружил за окнами и снежный вихрь…

– Мне пришлось кое-что сделать тогда… – тихо сказал мужчина, когда они вошли в ритм слышимой лишь им одним мелодии, – Роды и вправду выдались тяжелыми. Такое хрупкое дитя, так много крови…

– Я… ничего не помню. – шепотом выдохнула Беатрис, бездумно облизнув пересохшие губы вжимаясь в его плечо, – Совсем ничего.

– Человеческая физиология бывает так непредсказуемо хрупка… – покачал он головой, – А это дитя принесет этому миру еще много бед…

– Она так сильно толкалась… А перепады настроения порой… были особенно невыносимы. Я безусловно люблю эту девочку, так как она моя дочь, как частичку самой себя, но… ты же знаешь…

– Созданное из насилия не сможет нести любовь… Теперь ты понимаешь, почему я не давал тебе свою кровь раньше?

– Да… – горько усмехнулась девушка, вновь кусая губы, – С частицей твоей силы в крови она… стала бы настоящем стихийным бедствием.

– Но тогда мне пришлось… Ты долго не приходила в сознание. Потому и память твоя дробится…

Беатрис крепко зажмурилась, опуская голову на плечо своего наставника. Она знала, что означает его поступок… Делясь с ней своей кровью, он приближал ее к миру за чертой, к которой она шла медленно и неотступно, как ползет к огню полусгоревший мотылек, роняя пепел. Эта кровь… капля за каплей давала ей ту силу, что могла бы помочь ей не стать жертвой обстоятельств по собственной неосторожности в очередной раз.

– Сделай это еще раз… – она напряглась, когда почувствовала, как ее сердце забилось чаще.