Алрой

“Отлично! – воскликнул Хонайн, – и какова их стоимость?”

“Неверный потребовал с меня пятьсот драхм!” – выпалил Али.

“Ибрагим, проследи, чтобы купец получил тысячу”, – распорядился Хонайн.

“Премного благодарен, господин Хонайн!” – взвизгнул Али.

Врач халифа свысока кивнул в ответ.

“Продолжим путь, мальчики, в чем задержка? Ибрагим, позаботься, чтобы дорога была свободна. Что за волнение там?”

Толпа гудела. Чьи-то руки вытолкнули вперед юношу. Он выглядел изможденным, но упрямо сопротивлялся своим утеснителям.

“Кади, кади, волоките его к кади, пусть кади вершит суд!” – вопил один из толпы, ни кто иной, как Абдалла.

“Благородный господин!” – вскричал юноша, которому удалось высвободиться из жадных до правосудия рук, – “Я невиновен и оскорблен! Молю о помощи!” Он ухватился за полу одежды Хонайна.

“К кади его, к кади! – продолжал свое Абдалла, – этот вор украл у меня кольцо, свадебный подарок верной моей супруги Фатимы!”

Юноша цепко держался за край платья Хонайна – так потерпевший кораблекрушение не выпускает из рук спасительный обломок мачты. Он обессилил от борьбы и с надеждой и мольбой смотрел в глаза вельможи.

“Тихо! – провозгласил Хонайн, – толпа – не судья. Я разберу это дело”.

“Слушайте все, слушайте господина Хонайна!” – раздались голоса в толпе.

“Говори, крикун, в чем состоит твоя жалоба?” – обратился Хонайн к Абдалле.

“О, господин Хонайн! Я слуга твоего покорного слуги Али. Угождая ему, я усердствую порой и для тебя. Этот воришка, нищий, украл кольцо, пока я дремал, сидя в кофейне, и это могут доказать мои свидетели. Изумруд в кольце дорог сказочно, но для меня он бесценен, как дар Фатимы, и ни за какие сокровища я не уступлю кольца. Три честных человека подтвердят, как этот нищий, подавая мне кофе и, заметив, что я сплю, стянул кольцо с пальца моего и надел на свой. Битье палками по пяткам заставит его вернуть покражу”.

“Абдалла не только верный мой слуга, он побывал со мной в Мекке, совершил хадж, он хаджи!” – добавил весу словам Абдаллы хозяин его Али.

“Твоя очередь говорить, юноша”, – сказал Хонайн.

“Он плут, лжет, как все лакеи лгут!”

“Прошу быть кратким”, – прервал Хонайн.

“Негодяй, это меня ты называешь лакеем? – возопил Абдалла, – О, господин Хонайн! Я хаджи, я совершил паломничество в Мекку. Клянусь гробом Магомета, этот вор – еврей!”

Врач халифа слегка побледнел, закусил губу. Он готов был раскаяться в неосмотрительности: вступиться за иудея при всем честном народе! Но отступать поздно, и юношу жалко. И он спросил, откуда у того кольцо.

“Я получил кольцо от учителя, как знак благословенья на паломничество, которое еще не завершил. Есть некто в мире, кому готов отдать его, но человека этого пока не встретил. Нет у меня иного свидетеля, кроме правды. Я одинок и без друзей, но я не нищий и никогда не стану им. Немыслимые тяготы пути исчерпали силы и пошатнули дух. Я искал в кофейне угол, скрытый от глаз, чтобы забыться, возможно, умереть. А тут этот лакей – новая каверза судьбы. Не дано рабскому его уму понять, что для меня кольцо дороже жизни самой!”

“Покажи украшение”.

Юноша протянул Хонайну кольцо. Тот взял, ощутил биение пульса в дрожащей руке.

“О, моя Фатима!” – заголосил Абдалла.

“Позвать сюда ювелира!” – приказал вельможа.

Ожидая ювелира, Хонайн внимательно разглядывал красивый предмет, пытаясь разгадать секрет его значимости для юноши.

Подошел ювелир, поклонился Хонайну.

“Оцени эту вещь”, – тихо промолвил Хонайн.

Мастер взял кольцо, придирчиво рассмотрел его на свет, ощупал пальцами, попробовал языком, повертел так и сяк и, наконец, изрек: “Не меньше тысячи драхм цена ему”.

“Готов ли ты уступить мне эту вещь за такую цену?” – спросил Хонайн Абдаллу.

“О, да!” – сорвался с уст Абдаллы мгновенный ответ прежде, чем он успел подумать, и глаза его загорелись.

“А ты, незадачливый паломник, если тяжба решится в твою пользу, возьмешь за кольцо двойную цену?”

“Мой господин, я говорю чистую правду. Я не могу расстаться с кольцом. Даже за дворец халифа!”

“Итак, на сей раз справедливость торжествует! – ликуя, воскликнул Хонайн, – Юноша, вещь принадлежит тебе. А ты, жадный лгун и негодяй, – продолжил вельможа, повернувшись к Абдалле, – получишь то, что прочил оклеветанному тобой. Ибрагим, побеспокойся, чтобы пятьсот палочных ударов по пяткам достались ему сполна. Ты же больше не одинок”, – вновь обратился Хонайн к юноше, – и у тебя есть друзья. Следуй за мной в мой дворец”.

5.3

Большой сводчатый зал впечатлял совершенством архитектурных пропорций и форм. Потолок, украшенный лепниной и тысячей серебряных звезд, покоился на изумительно стройных колоннах, отделанных белым и зеленым мрамором. Тех же тонов орнаменты мозаики расцвечивали пол. В центре зала из порфировой чаши бил фонтан. Среди великолепия этого богатства стоял изящный диван, принявший в мягчайшую свою глубину тело восседавшего на нем хозяина.

Хонайн оторвался от долгого чтения, отложил в сторону фолиант. Хлопнул в ладоши. Вошел нубийский раб, сложил руки на груди, согнулся в поклоне.

“Аналшар, как чувствует себя наш гость-иудей?”

“Жара нет больше, господин. Мы дали ему снадобье. Он очень долго спит, слаб, но поправляется”.

“Пусть пробуждается, я жду его”.

Поклонившись, нубиец вышел.

“Симпатия – странная вещь, и разум мой объяснения ей не находит, – рассуждает сам с собой Хонайн, и лицо его глубокомысленно, – хоть и простое, чувство это не минует и меня, человека просвещенного, врача халифа”. Он продолжает размышлять о другом. “Дух учености в нем, красноречив, и перо бойкое. Но слишком схоластичен, а это мне не по нутру. Опыт учит большему, чем догма, он же убеждает в правоте сей мысли, а также в том, что и сам не совершенен. Есть многое, что доселе не ведомо уму, хоть кажется порой, что просто это – заглянуть за занавес природы”. Послышались шаги. “Вот идет мой пациент. Он бледен. В глазах его страсть и дума вместе. Симпатия – вещь странная”.

“Юный чужеземец, ты здоров?”

“Вполне, мой господин. Благодарю тебя за доброту, но лишь словами могу подкрепить слова признательности. Однако благодарность из уст сироты зачтется”.

“Ты сирота?”

“У меня нет родителей, кроме Бога отцов моих”.

“И Бог этот…”

“Бог Израиля”.

“Так я и думал. Мы допускаем, что Он есть творец, и что наш долг – поклоняться Ему”.