Жаворонки. Повести

– Раз уж ты меня облаяла своим курвячим ртом, то почему не искусала? – то к сорока она уже просто устало стискивала зубы и материлась в уме, варьируя подлежащее и сказуемое самым изощренным образом. Доказывать тупой злобной бабе, что она тупая и злобная – это совсем себя не уважать. В шахматах есть позиция, при которой любой ход только ухудшит положение – цугцванг. И Лиме казалось, что в этих бабских сварах ее положение именно таково: что бы она ни сказала, что бы ни сделала, может стать только хуже.

– Мои надежды были моей броней, – говорила она соседке под вино. – Меня не волновали ни неудачи, ни злопыхательство – я знала, что рано или поздно все наладится. Вот потерплю это дерьмо, а завтра-послезавтра наступит полнейшая благодать. Сейчас, когда я точно знаю, что перемены возможны только к худшему, надежды рухнули бесповоротно, а на горизонте маячит только крематорий, я совершенно лишена защиты. Моя броня рассыпалась, я слаба. А слабых клюют. Это по отдельности люди умные, интересные, душевные. А вместе они – стая тупых голубей, что клюют своего слабого собрата. Правда, у голубей мозги с орех. Хотя, зачем я себя обманываю? У этих не больше! – и, отмахиваясь от расхожих возражений, продолжала: – Ах, эта знаменитая фраза, что в сорок лет жизнь только начинается! Это насколько же надо быть безмозглым, чтобы сопливую мелодраму цитировать так, будто это слова величайшего философа всех времен!

– Как-то ты слишком близко к сердцу принимаешь. Губермана читала? У него о человеческой природе очень мудро сказано: «Бог создал человека так, что в людях есть говно». Эти твои хрычовки – им сколько уже?

– Много! У них шутка есть – деревья умирают стоя… Но те новые, что пришли уже после меня, которые еще не старые, почему-то такие же, с зубами в три ряда…

– Ну, что ж, это жизнь! Говно должно быть с кулаками. Ему иначе не выжить. Вот, я тебе расскажу. Мой бывший боялся лошадей. Мы однажды отдыхали в подмосковном санатории с лошадками, и я, конечно, первым делом туда, кататься. А мерзавец мой говорит: «Про лошадь никогда нельзя сказать, что у нее на уме и что она сделает в следующий момент. Машина – это надежно, вот газ, вот тормоз. А лошадь – это черт знает что». И кататься не стал. Так вот, я к чему это всё говорю. Про людей – всё то же. Непредсказуемо, нелогично и, что самое главное, от твоего поведения никак не зависит. Ты можешь изучать психологию, копаться в мотивах, искать причину неприязни, но всё это будет напрасно. Причины нет. Не думай о том, что ты как-то не так себя поставила и поэтому на тебя взъелись. Добрые и порядочные люди больше всего люлей огребают именно от тех, к кому были добры.

– Я в курсе, – невесело отозвалась почти не пьянеющая Лима.

– Надо как-то легче ко всему этому относиться. Ты же слышала о позитивном мышлении?

– А ты слышала о психологическом типе, – резонно возразила Лима. – Нельзя прожить жизнь меланхоликом и пессимистом, причем такую жизнь, каждый поворот которой укрепляет тебя в твоей позиции, а потом вдруг заняться тренингами по позитивному мышлению и стать оптимистом. Это то же самое, что требовать от малорослого человека, чтобы он усилием воли подрос до баскетбольной нормы.

– Слушай, кстати о росте! Карьерный рост тебя совсем не интересует? Сдать квалификационный экзамен на мастера-модельера – это и от меланхолии спасает, и самооценку повышает, и злопыхателям настроение портит.

– Чтобы стать модельером, недостаточно уметь моделировать прически – нужна корочка. А для этого нужно заплатить за курсы повышения квалификации. Причем по собственному опыту знаю, что окончившие эти курсы не талантливее других – просто у них нашлись деньги. Я считаю всё это нечестной игрой, а с шулерами играть на сажусь – это неумно.

– А если вообще сменить работу?! – всё больше воодушевлялась Марина. Похоже, она была из тех, кого по пьянке не в сон клонит, а наоборот – на подвиги. Она, конечно, не догадывалась о припасенной бельевой веревке в хозяйственном шкафу новой знакомой, но почувствовала в ней какой-то надлом и решила во что бы то ни стало переориентировать ее на позитив. – У тебя же, наверное, среди клиентуры за эти годы завелись друзья, которые могут поспособствовать трудоустройству? Ты баба неглупая, могла бы и чем-то другим заниматься, кроме стрижки-бришки.

– Марина, ты ведь тоже в советской школе училась и «Повесть о настоящем человеке» читала? Алексей Мересьев съел живого ежа. Конечно, если бы я ползла раненая по зимнему лесу, то и я бы съела, но, надеюсь, до этого не дойдет. Так вот, просить о чем-то так называемых «друзей» для меня то же самое, что есть ежа.

– А снова замуж выйти? Я не имею в виду любовь-морковь, я про выгодный брак, чтобы не работать. Вот о чем сказка «Аленький цветочек»? Или «Красавица и Чудовище», если Дисней тебе ближе. О том, что стерпится – слюбится. Каким бы чудовищем муж ни был, если он щедр и заботлив, в доме будет совет да любовь. Он ведь ей позволял наряжаться, не считаясь с тратами, заводить любых зверушек и работать не заставлял – она была счастлива, а потому и разлучаться с ним не захотела. И даже рыдала над его страшным, псиной воняющим трупаком. Не всякий муж, прямо скажем, такой чести удостоится.

– Ну, такой у меня уже был. Мы расстались по обоюдному согласию, потому что такая жизнь – болото.

– Но ведь лучше, чем ничего? Нельзя же просто так сдаться! Ты же знаешь притчу о лягушке, которая не смирилась с поражением и сбила масло, барахтаясь в молоке?!

– Эта притча не ко всякой ситуации применима. Если муха будет бесконечно биться башкой в стекло, никакое масло не собьется.

Маринка пожала плечами и продолжала настаивать:

– Ведь наверняка в уголке сознания ты рассматривала вариант возобновления отношений?

– Нет, Марина, это не вариант. Вот ты бы смогла вернуться к своему бывшему, которого битой лупила? Более того, смогла бы ты сама ему позвонить и предложить вернуться?

– Да ты охренела!!! Я после развода ежегодно его чучело на масленицу сжигаю!..

– Вот. У тебя свои обидки, а у меня свои. Я, конечно, сознаю свою вину, но дело в том, что противоположная сторона свою вину не сознает. То есть я рассматриваю ситуацию со всех сторон, потому что я культурный человек с совестью, а мои оппоненты никогда на мою точку зрения не становятся, для них только я во всем виновата. А потому ни о каком возвращении речи быть не может.

– Ладно, ну его к лешему, нового найди! В твоем «Шарме» неужто не нашлось подходящего мужичка?

– Был один, на которого я возлагала большие надежды, но оказался последний жлоб.

– Так уж и последний! – засмеялась подруга. – Будут еще в твоей жизни жлобы! Тебе всего лишь сорок, а как говорят: в сорок пять баба – ягодка опять.

– Ага. Волчья.

– Я тебе дам почитать книжку одного французского автора, авторки, как теперь говорят, «Козлы» называется. Там есть такая мысль: «Лучше всего было бы жить в большом доме с несколькими хорошими подругами. А жеребцов для развлечения и продолжения рода держать в хлеву», – они снова наполнили рюмки, и Лима поведала историю последнего жлоба.

***

Ей было тридцать с небольшим, когда на память пришли слова Наташи Ростовой: «Обидно так, ни для кого, пропадать». Ухажеры вокруг вились постоянно, надо было только выбрать. И поскольку приятельницы убеждали ее, что все беды оттого, что она дважды связывалась с нацменами, Лима обратила свою благосклонность на коренного москвича, русского до скуки. Собственно, никакой неприязни к инородцам, несмотря на двукратный негативный опыт, у нее так и не выработалось. Беден тот сад, где цветы только одного сорта, считала она. Но все-таки…

Красивый и умный парень с джентльменскими манерами, который ей давно нравился, оказался геем. Но поскольку на осознание этого простого факта у нее ушло полтора года, дальше пришлось делать выбор в темпе, так как для женщины за тридцать такая потеря времени непозволительна. К тому же рядом крутился Лёнчик – всеобщий любимчик, пышущий здоровьем, эдакий румяный фитоняшка, несмотря на сорок лет и заметную плешь, шутник и балагур, а он-то как-раз был русский и московский, это и предопределило их судьбу. Ну и рост, конечно, согласно канону. Он был постоянным Лиминым клиентом – из тех, что всегда приходят с шоколадкой и свежим анекдотом.

Очевидной слабостью Леонида было тщеславие. Брендовые вещи, «умные» слова, ключи от машины, вечно вертящиеся на пальце. Как пел один советский мультяшный герой, «какой хороший я и песенка моя!» Не хвастаться он не мог, но Лима считала это чуть ли не самым невинным грехом – уж во всяком случае детским, а его нежный румянец и длинные темные ресницы сулили хорошие шансы если не на любовь, то хотя бы на влюбленность, и когда он заговорил о черном поясе по каратэ, она, сделав глазки, сказала:

– А у меня тоже есть черный пояс. Гипюровый.

Намек был истолкован правильно.

Лёнчик не был разведенцем, как думала Лима, он был застарелым холостяком. Он каждую субботу с мамой в «Ашан» ездил и надеялся тихо переползти из-под ее крылышка под крылышко жены и жить, как прежде: чтобы кушать подавали вовремя, одёжки стирали-гладили, а больше ничем не докучали. Поменяв свой статус клиента на статус ближайшего друга, он в первую очередь проверил у Лимы паспорт – не лимитчица ли? – и вдруг обратил внимание на другую страницу – о семейном положении. Между штампом о браке с прекрасным шляхтичем и штампом о разводе был интервал всего в шесть месяцев.

– Это так неприлично! Не могла бы ты поменять паспорт? Ну, или потерять? Тогда тебе его восстановят безо всяких штампов. А то перед мамой неудобно.

Лиму слегка покоробило:

– А мама знает, что у меня есть сын, что ему одиннадцать лет?

Он замялся:

– Я ей потом как-нибудь скажу.

У Лимы был паспорт нового образца, горизонтально ориентированный, с удачной фотографией, и ей совсем не улыбалось заводить кутерьму с его заменой. Но она промолчала.

Мама оказалась культурной дамой с фиолетовой, как девятый вал, сединой – учительница литературы – и паспорт проверять не стала. Много говорила о педагогике, костерила своих молодых коллег, которые все сплошь были двоечниками и дипломы пединститута получили исключительно за взятки.

– Ребенок жалуется, что его обижают в классе. Учительница обращается к классу: «Вы его обижаете?» – «Нет!» – «Вот видишь, никто тебя не обижает. Зачем ты выдумываешь?» Я всегда негодовала, когда юмористы про учителей шутили, думала, что преувеличивают. Неужели учителя со стороны такие тупые? И отгоняла от себя эту мысль, мол, это поклёп. А теперь точно знаю: наше поколение уйдет, останутся только тупые!

Возможно, на работе у нее были нелады с молодыми да ранними. Лима уже знала, что все обобщения имеют под собой очень конкретную почву, ведь в ее коллективе тоже бурлил и пенился конфликт поколений. «Она ведь тоже для кого-то Карга». Зато фиолетовая дама много и подробно рассказывала о Лёниных талантах. Он де и художник, и музыкант, и спортсмен. Правда, намекая на бедность его лексикона, добавляла:

– Как печально, что большинство художников косноязычны. Даже если им есть что сказать, они не могут. Как собаки.

Он давно – с момента выпуска – не писал с натуры, а в последнее время вообще работал дизайнером в частной типографии – рисовал молочные и конфетные этикетки, но держал себя с «профанами» так, словно собственноручно расписал Сикстинскую капеллу. Однако на мать его пафос, видимо, не производил впечатления.

– Ван Гоген, – насмехалась она и, не стесняясь будущей снохи, выговаривала ему за его страсть к собирательству.

– Коллекционирование – хобби, не возвышающее душу. Наоборот – низкий жанр. От коллекционера до Плюшкина один шаг. Хоть бы уж определился, что именно ты коллекционируешь. А то ведь и машинки, и самолетики, и поделки из художественной школы. Это же сплошь сорняки! И с каждой твоей единицы хранения надо пыль стирать! Разносторонность интересов – это слишком громко сказано. Нельзя собирать всякий хлам и думать, что ты Леонардо. Перед людьми стыдно.

– Мне не важно, что по этому поводу думают другие. Я коллекционирую красивые вещи, а если кто-то не видит в них красоты – это его проблемы, – раздражался Лёнчик, гордо глядя на лошадок из желудей, которых он мастерил в детстве, Кижи из спичек, сотворенные в юности, странных сущностей в духе дымковской игрушки, которых лепил на первом курсе, и Лима почувствовала себя лишней на этих семейных разборках.

– Только клинический дурак имеет счастливую возможность не зависеть от людских мнений. Все остальные – какими бы мудрецами и аскетами они ни были – вынуждены считаться с окружающими, – обиженно поджимая губы, заключила мать. Зачем она говорила всё это при Лиме, было непонятно. Неужели она не понимает, что воспитывая взрослых, со сложившимся характером детей, родитель как бы говорит: «Я хотел бы другого сына, умного, талантливого, социально активного и успешного, а не вот это говнецо, что получилось». Или, может быть, она предупреждала? Лима и без всяких предупреждений видела, что Лёня инфантилен и грызет ногти, что киндер-сюрпризы появились в нашей стране, когда он был уже взрослый, а следовательно, их присутствие в «коллекции» компрометирует коллекционера. Зачем заострять на этом внимание? Возможно, где-нибудь в глубине души мать не хотела, чтобы ее сорокалетний сын женился и зажил своим домом – даже с учетом того, что он освободит ее от своих «сорняков». Однако для Лимы всё это означало, что парень неиспорченный: не будет шляться, как Ян, и подавлять, как Мага.

От деда Лёнчику досталась малогабаритная темная двушка на Соколе. До недавнего времени ее сдавали. Серьезно настроенный жених привел туда Лиму сразу после отъезда постояльцев – показать, где они – молодая семья – будут жить.

– Ну, это еще не квартира, конечно, это только стены, да и то кривые, – авторитетно заявил Лёнчик. Лима не понимала, что плохого в этой квартире. Оказалось, он имел в виду, что вместо линолеума должен быть паркет, вместо украинских обоев итальянские, а вместо отечественной сантехники – финский фаянс. Непонятно было только, на что Лёнчик собирался шиковать – зарабатывать деньги он начал всего лишь пять лет назад (до этого он долго учился и переучивался), да и то весьма немного, а потому сбережений не имел. Неужто рассчитывал на ее кошелек? В общем, всё это вместе с пожеланием потерять паспорт Лиму насторожило, и она решила повременить с регистрацией брака, чтобы иметь возможность присмотреться к избраннику.