Автобиография духовно неправильного мистика

Мне запретили встречаться с местными актерами. Администрация театра высказалась предельно ясно: если кого-то из них увидят в моем обществе, их не допустят до спектакля. Об этом не предупредили только одного работника, впрочем, он и не был актером… Он был плотником. Время от времени он приходил к нам в дом что-нибудь починить. Однажды я ему сказал:

– В этом году мне не разрешают встречаться с актерами. Им хватило прошлого года! Но разве это кому-то навредило? Всем ведь понравилось, всему городу. А теперь они следят за актерами, и меня к ним на пушечный выстрел не подпускают. Но вы-то не актер, у вас совсем другая работа. Помогите мне.

Он сказал:

– Сделаю все, что смогу. В прошлом году было здорово! Чем тебе помочь?

Я ему объяснил, и он это сделал…

В истории о Раме его младшего брата Лакшмана пронзают отравленной стрелой. Рана смертельна. Но лекари говорят, что есть одна трава, которая растет на святой горе Аруначала, и что если ее не принести, то к утру Лакшмана умрет. В это время актер неподвижно лежит на сцене, а Рама рыдает.

Но самый верный друг Рамы Хануман говорит: «Не волнуйся, я пойду в горы и к утру принесу эту траву. Мне лишь нужно знать, как она выглядит. На горе Аруначала растет великое множество трав, а времени мало, уже смеркается».

Один лекарь ему отвечает: «Все очень просто. Эта особая трава обладает уникальным свойством. Ночью она светится, и ее легко заметить. Как увидишь светящуюся траву, сорви пучок и возвращайся назад».

И вот Хануман отправляется в путь, но, подойдя к горе, он в изумлении останавливается, потому что вся гора усеяна святящимися травами. Оказывается, не только у этой травы есть это особое качество. Таких волшебных трав огромное множество.

И бедный Хануман – а он по большому счету всего лишь обезьяна – не знает, что делать. В конце концов, он решает прихватить с собой всю гору, пусть лекари сами разбираются.

В этом месте в спектакле плотник сидит на крыше и тянет веревку с Хануманом, который держит в руках картонный муляж горы с зажженными свечками. Я сказал ему:

– Поднимите его ровно до середины. Пусть повесит там со своей горой и прочим скарбом.

Он так и сделал!

И вот представьте себе: директор вне себя. Зал сгорает от любопытства, что будет дальше. А Хануман весь вспотел – он ведь висит на веревке с «горой» в руке. Директор в полном замешательстве бежит к плотнику.

– Не знаю, – говорит тот, – может быть, веревка где-то застряла?

Не придумав ничего лучшего, директор лезет наверх и перерезает веревку. Хануман со своей горой шлепается на сцену. Актер, который его играет, естественно, кипит от ярости. Зато зрители в полном восторге! От этого актер еще больше бесится.

В это время Рама продолжает произносить свои слова:

– Хануман, ты мой самый верный друг…

А Хануман ему заявляет:

– Пошел ты черту со своей дружбой! Я, кажется, ногу сломал.

Рама невозмутимо продолжает:

– Мой брат умирает…

А Хануман вопит:

– Ну и черт с ним! Какой кретин веревку перерезал! Убью!

И вновь, как и в прошлый раз, занавес пришлось опустить, а «Рамлилу» перенести на другой день. Организаторы спектакля во главе с директором заявили моему отцу:

– Ваш сын снова все испортил. Он попросту издевается над нашей религией.

А я сказал:

– Да не издеваюсь я над вашей религией. Я просто хочу привнести в нее немного юмора. Мне нравится, когда люди смеются. Зачем из года в год повторять одно и то же? Люди спят на ваших спектаклях, потому что каждое слово наизусть знают. Какой в этом смысл?

Но закоренелые консерваторы и ортодоксы не выносят смеха. В их храмах нельзя смеяться.

* * *

Мой дедушка по отцу очень любил меня именно за мои проделки. Он и сам был не прочь пошалить, несмотря на свой преклонный возраст. Он не очень-то ладил с моим отцом, да и с другими сыновьями, потому что те вечно читали ему нотации: «Тебе уже семьдесят. Веди себя прилично! Твоим детям за пятьдесят. Внуки уже женаты. Да у тебя даже правнуки есть, а ты что вытворяешь? Тебе не стыдно?»

Только я его и понимал. Я любил этого старика по той простой причине, что он все еще был ребенком. Даже в семьдесят он озорничал, как мальчишка. Он и с детьми со своими всегда шутил, и не только с ними, но и с зятьями и невестками. Но их это только шокировало.

Я был единственным, кому он доверял. Нам нравилось вместе проказничать. Конечно, многое он все-таки не мог себе позволить, и эти штучки вытворял я. Например, когда его зять спал, а нам нужно было забраться на крышу, это делал я, а не дедушка. Но мы помогали друг другу: он подставлял плечи, чтобы я мог забраться наверх и снять черепичную плитку. Потом мы брали бамбуковую палку, закрепляли на конце кисточку и ночью щекотали моему дяде лицо… Он с перепугу начинал орать и будил весь дом. Они толпой неслись в его спальню: «Что такое? Что случилось?» Но к тому времени мы уже исчезали, а он говорил: «Это, наверное, призрак был или вор. Я пытался его схватить, но не смог, уж очень темно».

Мой дедушка был как невинное дитя. Он обладал огромной внутренней свободой. В нашей семье он был самым старым и по идее должен был быть самым серьезным, самым озабоченным, ведь вокруг столько проблем. Но все это его не трогало. Остальные о чем-то беспокоились, что-то постоянно решали, ему же было все равно. Была только одна вещь, которую я в нем не любил, и мне ужасно не нравилось спать с ним на одной кровати. Он вечно накрывался с головой так, что и я оказывался целиком под одеялом. Я задыхался.

Однажды я ему так и сказал:

– Я согласен с тобой во всем, но это для меня невыносимо. Тебе нужно укрываться с головой, а я так не могу. Я знаю, ты любишь меня, – дедушка обычно крепко прижимал меня к себе и накрывал одеялом. – И это здорово, но однажды утром мое сердце просто не выдержит, ты будешь жив, а я мертв. Так что дружба дружбой, но спать с тобой на одной кровати я больше не буду.

Ему нравилось, когда я сплю рядом, потому что он любил меня, и время от времени спрашивал:

– Почему бы тебе не поспать со мной?

А я отвечал:

– Ты же знаешь, я не хочу, чтобы меня кто-нибудь задушил, даже из самых лучших побуждений.

А еще мы любили подолгу гулять по утрам или по ночам, когда на небе светила луна. Я никогда не позволял ему держать меня за руку. Он как-то спросил меня:

– Почему? Ты же можешь упасть, споткнуться о камень или еще что.

– Все равно не надо, – ответил я. – Насмерть я не убьюсь, зато смогу научиться падать. Я научусь быть внимательным и запомню каждый камень. Сколько можно меня оберегать? Ты ведь не можешь делать это вечно. Вот если пообещаешь, что сможешь, то я соглашусь.

Дедушка был очень честным человеком:

– Этого я тебе пообещать не могу. Даже не знаю, доживу ли я до завтра. Ясно только одно: я умру, а ты будешь жить еще очень долго. Так что я действительно не смогу все время водить тебя за руку.

– Тогда я прямо сейчас начну учиться, – сказал я. – Потому что однажды тебя не станет, и что я буду делать? Дай мне самому справиться, позволь мне упасть и потом подняться. Просто подожди, ничего не делай. Этим ты поможешь мне больше, чем если будешь держать меня за руку.

И он все прекрасно понял.

– Ты прав, – сказал он. – Однажды меня не станет.

Полезно несколько раз упасть, ушибиться, подняться и затем идти дальше. Можно даже заблудиться. Вреда никому не будет. Если понял, что сбился с пути, вернись назад и найди другую дорогу. Только так можно научиться жить, падая и ошибаясь.

Я часто говорил отцу: «Не нужно давать мне советы, даже если я и прошу тебя о чем-то. Ты мне лучше скажи: „Разбирайся сам“. А советов мне не нужно». Ведь если есть готовый совет, зачем тогда искать что-то свое?