От Кремлёвской стены до Стены плача…

Оркестр играет марши, звенят трубы. Как Окуджава писал в песне про мелодию: «После дождичка небеса просторны. Голубей вода – зеленее медь. В Городском саду флейты да валторны. Капельмейстеру хочется взлететь». Я потом может быть вставлю эту песню полностью. Хорошая песня, очень грустная.

А у нас здесь праздник продолжается. Солнце кругом светит, оркестр играет. Мороженое продают – такая тележка и три бочки, три длинных сосуда, обложенные льдом.

Продавщица молодая румяная, кровь с молоком, в белом отглаженном фартуке, в белом халате с нарукавниками, какая-то шапка белая. Она как из сказки продает мороженое. Раньше мороженое продавали в круглых формочках. Кладет эта красавица в формочку мороженое и спрашивает:

– Тебя как зовут?

Я говорю:

– Боря.

Она вафлю находит с именем Боря, кладет эту вафлю, потом набивает это мороженым, сверху – второй вафлей, и нажимает на формочку, и в руках у тебя получается мороженое. А еще эта молодая волшебница тебе дает небольшую салфеточку, бумажку, и ты это мороженое начинаешь с боков облизывать и кушать. Ой, какое вкусное мороженое! Такое ароматное, вкусное! И оно: из одного бачка, допустим, клубничное, из другого – такое-то, из третьего – такое-то. И вот мне нравилось клубничное, очень вкусное мороженое! Так смотришь и облизываешь его, чтобы не потекло и не упало на пол. Это драгоценное чудо!

А еще ситро продавали, причем ситро стоило очень дешево. Если две пустых бутылки сдашь, одну бутылку тебе дадут бесплатно. Бутылку потом ты должен вернуть. Еще газированной водой торговали с сиропом. Сироп был разный. Натуральный сироп! Не то, что химия сейчас – не поймешь, что пьешь! Всякие соки из Китая, разбавленные один к двадцати или того меньше, которые продают как сок, нектар или еще что-нибудь.

Вот праздники прошли, а меня записали в детский сад. Детский сад, наверное, в километрах двух был. И вот летом я ходил в детский сад.

Очень мне не нравилось в этом детском саду, потому что надо после обеда спать. А я днем не привык спать, не мог я спать днем. Я думал, днем спят одни старики. И вот этот тихий час для меня был, как инквизиторская пытка. Еще и в туалет, бывает, хочешь – не разрешают: «Не бегать туда-сюда! Спать!»

Воспитательница строгая. И потом, я не любил почему-то печенье. Я до сих пор отношусь к нему как-то… Конфетку могу скушать, а вот печенье мне не нравились.

У нас в детсаду были всякие игры, особенно мне нравились военные. Нам даже ружья раздавали игрушечные маленькие. Разделимся мы на две команды: эта – синяя, эта – пестро-полосатая – и воевали друг с другом, наступали по оврагами, по кочкам. Особенно, когда воспитатель по физкультуре говорил, что победили.

Я в среднюю группу ходил. Это еще не старшая, средняя группа. Ну, сколько мне было в 1940 году? Это уже, наверное, в 1940 году? Шесть лет. У меня даже подружка была там одна – Любочка. Очень я ей нравился, наверное. Она все ко мне обращалась: помоги сделать что-нибудь. Мы с ней возвращались вдвоем из детсада пешком. Идем, разговариваем обо всем с этой девочкой. Даже какие-то прямо необычные чувства были. И она прямо становилась мне как сестра, а то и более того… Грех вспомнить! Так вот, приходили домой сами. Никто нас не встречал, не провожал, и никто нас там и не воровал, и не обижал. И никаких всяких извращенцев не было.

Кончался 1940 год, и уже был 1941 год. Вот так мы жили, потихоньку обзаводились хозяйством, ходили за грибами. И однажды мы с старшим братом, нас было двое, сделали пожар.

В этот год нас постигло большое горе. Толя, наш младший брат, умер в Брянске. Но я-то маленьким мальчишкой был, ничего не понимал: был брат и вдруг его не стало – умер. Очень мне было грустно и больно без него.

Как это получилось? Оставили нас родители одних, а мы развлекались как могли… Из крана течет холодная вода, теплой воды не было. И вот мы в этой холодной воде в раковине и в ванной кораблики пускали.

Толя сильно намок, рубашка вся мокрая, сам весь синий, дрожит от холода, а ему было тогда годика четыре, наверное, даже поменьше.

И вот мы кораблики пускали, а к вечеру у Толи температура поднялась. Вызвали фельдшера. Он говорит:

– Да это он просто так подстыл и все прочее. Наверное, пройдет все. Вы вот ему давайте, – выписал какие-то порошки, – а утром врач придет.

Вроде как нас успокоил всех. И мы успокоились, и родители говорят:

– Утра надо ждать.

А утром у него температура еще выше стала. Пришел врач – а рентгена не было раньше, ничего такого не было – и говорит:

– У него, вероятно, крупозное воспаление легких. Это очень серьезное воспаление, и надо его в больницу класть.

Приехала автомашина, положили его в брянскую больницу, врачи говорят: «Ему стало лучше», а он бедный уже на следующий день-то и скончался.

Есть фотография, осталась с тех времен: родители стоят у гроба. Наш Толик был, по-моему, способный, умный мальчик. Мальчишка подавал большие надежды. Спокойный был, не дерганный такой, как некоторые.

И вот мы остались со старшим братом вдвоем. Он как-то вроде посолиднее, посерьезнее был, как мне казалось.

И мы пошли с ним в лес и решили развести там костерик. Огонь у нас так загорелся небольшой, а тут рядом сучки, валежник – и костер большой получился. Мы его начали гасить, загасили и вышли из леса.

А через некоторое время из леса дым повалил. Вот и пожарные машины приехали с мясокомбината, и давай разматывать – разматывать пожарные рукава, заливать костер… Залили, лес не загорелся.

Короче говоря, дел мы наделали. А мы бегаем вокруг этих рукавов. Они с дырками, оттуда струи воды льются. Пожарники:

– Ну, вы тут?.. Чего вы тут бегаете, под ногами мешаетесь!

А мы эту струйку ладонью закроем, и она так приятно по рукам бьет.

В 1941 году – уже жили мы в Брянске два года – отец засобирался. Где-то в начале июня его вызывает наркомат отца в Москву, поскольку никакой местной власти мясокомбинат не подчинялся – только центру. Все шло из центра, никуда ничего не девалось, от и до, напрямую, без всяких этих хозяйственных сервисов.

Его вызывают в Москву. Думает: «Что такое?», зачем его вызывают в Москву? Быстро он собрался. Костюм новый купили, а отец немножко поправился. И вот он все крутился перед зеркалом:

– Ну как? Вот меня нарком спросит, а я такой молодой, а уже растолстел.

Крутился-крутился перед зеркалом и какой-то важный документ свой забыл. Потом, правда, обошлось: никому не нужны были эти документы – дело в другом.

Вот вызвали его в наркомат. Вернулся он быстро из Москвы, где ходил по начальству, и говорит:

– Собирайтесь. Меня переводят отсюда в Каунас, в Литву главным инженером, – потому что раньше кадров было мало, их ценили.

В это время вся Прибалтика присоединилась же к Советскому Союзу. Сейчас некоторые говорят, что их оружием загоняли в Советский Союз… Да ничего подобного, там никаких не было насильственных действий. Сейчас пишут, что вот договорились Молотов с Риббентропом, подписали протокол, и все разделили между собой. История – наука конъюнктурная, многое зависит от того, как преподнести то или иное событие.

Я маленькое отступление сделаю. Потом свои воспоминания может быть переработаю. Иногда как получается? Археологи меня поражают: ищут-ищут что-то там, копают. Я потом геологом стал, а эта возня стала казаться детской забавой. И вот найдут археологи черепок и изучают: «Это вот к этой культуре относится…», и все культуры у них определены. И что это был вот горшок для чего-то, в нем зерно хранили или еще что-нибудь. Но ведь все такие реставрации культуры и событий на одном черепке не построишь, потому что вся культура идет от менталитета, как говорится, от сознания и всего прочего. А черепок можно превратить в горшок, но как он разбился на черепки – никто не знает: дали этим кувшином по голове кому-то в домашней драке, или он сам упал? Вот и реставрация отношений в обществе – дело условное. Или что-то найдут, расшифруют древнеарабские письмена. И то некоторые до сих пор расшифровать не могут. Или там берестяную грамотку найдут: «Вот культура уже была, на бересте писали».

А как люди жили и как они относились друг к другу, и какое у них было взаимное уважение – никто ничего не знает. Знают, конечно, специалисты, но вот истину трудно восстановить, а иногда просто невозможно.

Вернемся к моему отцу. И вот отправили его главным инженером в Литву, потому что кадров не было, а в Каунесе мясокомбинат большой строить начали.

Отец уехал к листу назначения. А тут, мать честная – война! И как она война в Брянске? Немец быстро дошел до Брянска.

Выкопали «щель» – это называлась траншея около дома. И как объявляют тревогу налет – все в эти щели, как тараканы, набивались. Некоторые жильцы в подъезде стояли, думали, что, может быть, бомба не достанет, и в «щель» не бегали.

Особенно евреи переживали:

– Тихо, дети! Не кричите. Там немец летит. Он услышит и на нас бомбу бросит.

Немецкие самолеты по-другому гудели, чем наши самолеты. Они как-то – «у-у-у-у», и все прочее. И мы прятались.

А отец уехал, мы не знаем, куда уехал, что с ним. Война идет. Литву немцы захватили, а отец все в Каунас едет куда-то. И мы думаем: «Останемся мы тут и без отца».

А у нас обстановка такая: скот гонят по нашей мощеной булыжной дороге, овец гонят, тракторы едут, эвакуируют людей, животных и техники сплошной поток. Поскольку бомбежки стали частыми, мы стали прятаться в лес.

Всегда я как-то не вовремя: то на елку упал, а этот раз во время бомбежки остался дома и прилег на кушетке, слышу что-то такое прогудело, наверное, самолет, а потом как ахнуло совсем рядом, как взорвалось! И я с кушетки этой слетел на пол, а картина упала и мне на голову нанизалась. Слышу топот ног снизу идут, бегут. Отец:

– Ты жив, жив?