От Кремлёвской стены до Стены плача…

Мы доплыли до Горького. Пейзажи мне, конечно, совершенно не запомнились, потому что вода в одну сторону, впереди вода, сзади вода и кусты вдалеке, степь и больше ничего. Приехали. Вот, Жигули, по-моему, проехали – холмы, ничего интересного. В Горьком нас сняли с парохода и пропустили через санпропускник. Что это значит? Это значит, что снимали всю одежду и обувь, и прожаривали ее в печке, а нас всех мыли. Нас всех помыли, правда, с мылом – такие куски коричневого мыла. Ну, там один кусок на всех.

И вот нас помыли, одеваю я свою одежду. У меня ботиночки были все-таки – ах, а они-то на меня и не налезают. Они так скрючились, что горько смотреть. Я думаю: «Ну что, босиком мне, что ли, до Рязани теперь идти?» Кто-то дал совет – ботинки размочили, немного растянули. Мама долго возилась с этими ботинками. Ну, я их кое-как напялил, она говорит:

– Ты их не снимай, а то они опять засохнут, когда высохнут.

Я так в ботинках и спал.

Дальше в Горьком пересели мы на другой пароход, вот этот, у которого колесо сзади, и поплыли по Оке: шлеп-шлеп-шлеп опять, шлеп-шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Ну, и «дошлепали» до речного вокзала «Рязань».

Выходим – уже морозец стоял такой – погода стояла солнечная, воздух прозрачный, звенит – просто хрусталь! Мы все свои вещи взяли, погрузили на себя и пошли потихоньку. До города дошли, а пристань далеко относительно. А я говорю:

– Ну, мама, куда же нам деваться? Мама, куда мы пойдем? У нас же тут ничего нет, – все. А надо же до деревни ехать.

И она говорит:

– Я сейчас вспомнила, у меня здесь в Рязани есть какая-то дальняя родственница. Мы пойдем к ней и попросимся переночевать, а утром уже поедем в деревню.

Она, значит, нашла эту свою знакомую или родственницу, пришли мы к ней. А мне сразу как-то там понравилась природа по сравнению с Саратовом. Там жарко летом, хоть и дыни хорошо пахнут. И потом, меня отвратила железнодорожная школа, ну что это такое? Думаю: «Как же я буду дальше учиться?» И вот переночевали мы у маминой родственницы, она нас попоила чаем.

Она работала уборщицей в школе. И для меня она жила как барыня, какая у нее теплая комната, и сама она такая чистая, в фартучке. У нее и самовар был или чайник, нет, по-моему, самовар. И мы вот пьем чай, сидим у самовара, а она такая ухоженная, не похожа на деревенскую. Говорит так правильно, не так, как говорят в Рязани: «Грибы с глазами: их едять, а они глядять», вот они как-то это «-ять» выделяли. Нет, у нее этого не было, у нее была правильная речь. И она как барыня, а может, и бывшая барыня, дочь какой-то барыни, кто их знает. Или, может, из священной семьи. Линия родной бабушки Успенской Софии, маминой мамы, в Зарайске. Там у них в роду были в основном священники.

И вот мы переночевали и потопали в деревню, поехали на «кукушке» – паровоз сейчас его можно рассмотреть на выставке на Курском вокзале.

У нас сейчас в Москве есть выставка старых паровозов. Вот эти самые первые «кукушки» с длинной тонкой трубой. И на этой «кукушке» приехали – разъезд «Зеленово», и опять мы оказались в деревне. Вспомнились слова, как говорили односельчане маме: «Ну, ты теперь – жена инженера, заживешь! Ты теперь будешь как барыня», и так далее. Ну вот, мы приехали. Бабушка Маша нас встретила: «Ой, внучки!», обрадовалась, думала, мы будем за отца много получать, крышу починим, но надежды ее не оправдались.

Начали мы жить в деревне, и я продолжил учиться в школе. Брат тоже учился, естественно. Но я учился в 2-м классе, а он уже в 4-м. Ну, я не знаю, дело в том, что мы с ним не сидели в одном классе. Как было в школе образование построено? Класс, где с одной стороны сидят те, которые учатся по программе 1-го класса, а с правой стороны – 3-го. А потом в другой комнате был 2-й и 4-й классы. И были две учительницы Актямовы.

Когда мы приехали, бабушка нас встретила очень приветливо, сварила нам картошки, молоком нас угостила, у нее коза была. И мы начали тут жить. И пошли, записались в школу. Классная комната была небольшая, учеников 6 человек, я сидел близко к учительнице – стал писать крючки, закорючки, нолики. И все довольно быстро освоил. Чернил не было, свеклу натрет бабушка красную – свеклой пишем, вроде как красными чернилами.

Тогда уже начали писать не карандашами, а чернилами, но чернил не было. Значит, макаем в свекольный раствор и пишем всякие буквы. А поскольку в одной комнате сидели ученики 4 класса, невольно слушаешь, что там в 4-м классе преподают.

Учительница у нас была высокая и некрасивая, с большими крестьянскими руками. Она была относительно молодой женщиной. А ее старшая сестра с таким голосом важным была директор школы. Она все время говорила: «Дети, не шалите!». А помоложе нас учила писать, читать, считать, складывать слова: «Маша мыла раму», всякое такое по букварю. Я веселый стал, в школу с удовольствием бегаю.

Учительницы были две старые девы без мужей, как говорят в деревне, «вековухи». Одна вот старше была, которая преподавала во 2–4 классах, а другая помоложе. Я уже забыл, как их звали, но фамилии помню – Актямовы, известная школьная фамилия.

Школа была кирпичная. В школе еще работала дежурная или уборщица-техничка, она следила за началом и концом уроков, звонила звонком – пора нам с перемены возвращаться. Печку топила, чтобы тепло было детям. И вот такая была школа.

Наша учительница на балалайке играла и частушки пела: «А мой Коля разъезжает по канавам на коне», что-то вот в этом духе. И мы дети знали, что у нее был дружок Коля, поэтому она, наверное, и частушки пела про него.

Этот Коля все-таки ее где-то приласкал на сеновале, потому что она такая стала веселая, и у нее, видно, возникла первая поздняя любовь. Однажды я видел случайно их и думаю: «Что это они там?» А они так обнимаются, и нежно целуют друг друга. Я ушел, не стал особенно разглядывать.

Прошло некоторое время, приносят Коле повестку, забирают в армию. Ему исполнилось тогда 18 лет. А она и так-то была странная учительница, но любовь, видно, резко все изменило, она до этого вроде и не жила, а тут как проснулась, стала веселая, энергичная. А здесь повестка – уходит ее дружок воевать. Она очень плакала. Мать его, и она обнялись, стоят, плачут. И она была одета не так, как деревенские бабки в широких юбках подпоясанные шнурком, а была одета по-городскому.

И вот уехал этот парень на войну. Примерно месяц прошел, а в нашем селе почтальонша жила, разносила письма. Как придет:

– Ну мне письма нету?

– Нет.

Все боялись, что принесет неприятное известие. И вот почтальонша пришла к нашей учительнице, а она радостная бежит к ней навстречу:

– Ну что там, есть мне письма? Есть?

Он ей писал очень часто. Она такая радостная – прочитает, веселая, она после дружбы с Колей (или после любви на сеновале) помолодела, стала как роза.

Почтальонша говорит:

– Вот тебе письмо.

Она взяла письмо, прочитала – ах, как же она изменилась!.. Какое же у нее стало страшное лицо, прямо какой-то ужас: глаза закатились и все прочее. А тут такой бугорок был, заросший травой. И она как рухнула прямо на этот бугорок, и как она рыдала, как рыдала, всю ее трясло.

Оказывается, это прислали похоронку. И еле-еле успокоили ее… Сестра ее пришла, женщины. Уговаривают ее, а она ничего не понимает, ничего не слышит, о всего отключилась. Некоторое время прошло, она стала поспокойней, но ее счастье прямо на глазах оборвалось. Может быть, он бы и женился на ней, почему бы нет? А тут, значит, вот такое случилось. Мне так ее было жалко, так жалко! И я стал прилежно учиться. Меня и сейчас-то чуть слеза не прошибает.

И после этого случая она вообще как будто немножко «подвинулась» головой. Она вот иногда расскажет, а потом опять повторяет это. Ну, ей сестра помогала, но тем не менее она нас как-то учила.

В деревне я все-таки давно не был, и надо было налаживать отношения с местными ребятами, городской приехал – надо как-то с ними налаживать контакт. Они на горке сидят, эти ребята местные. Я подхожу, надо поздороваться, говорю:

– Здравствуйте, ребята.

А они говорят:

– А, городской? Ну, иди сюда, – я подхожу.

– Ты курить умеешь?

– А как же! – потому что я же не хочу быть хуже других.

Я говорю:

– А как же?

А они говорят:

– Ну-ка, на-ка затянись, – и дали мне самосад.

Я затянулся и упал. Голова закружилась, и я упал, закашлялся. Они говорят:

– Ну, слабак! Иди отсюда, – и меня прогнали.

Вот это вот такие были первые контакты. Потом мы все подружились.

Сегодня 10 марта 2013 года. Умер писатель Борис Васильев, Царство ему небесное. Девяносто шесть лет прожил. Замечательный писатель, особенно мне нравится его повесть «А зори здесь тихие». По этой чудесной повести снят патриотический фильм. В общем, талантливый был человек. Так вот, он говорил, что некоторые писатели или кто из любителей пытается что-то написать, ждут вдохновения – ждут этого вдохновения, ждут, а оно может и не прийти, если ничего не делать, не работать. Дождешься – так ноги протянешь, и никаких воспоминаний и не останется. А если ты начнешь работать, у тебя и вдохновение появится.

Вот, я, исходя из этого, попытаюсь сегодня вспомнить кое-что из этой нашей деревенской жизни, второго этапа. Кончил я первый класс в деревне. Мама как встретит заведующую нашей школы, спрашивает:

– А как же у меня там Боря-то учится? Как у него там дела?

А она: