От Кремлёвской стены до Стены плача…

Глава IV

В эвакуации. Саратов

Собрали мы все свои манатки, какие были, и даже мне какой-то мешок дали, чтоб я нес. Вещей-то никаких не было. Все оставили там, в Брянске. Вот иногда я говорил родителям:

– Вот, вы жили всю жизнь, ни черта у вас нет.

А где оно все возьмется-то откуда? Сейчас какую-нибудь купишь, пора бы выбросить, а она стоит до сих пор. А тогда все побросали и уехали. Война.

Приехали мы в начале в Ртищево. Остановились в частном доме. Хозяйка и открыла маме сюрприз. Отец был, как говорится, молодец. Он завел себе подругу, когда ехал во время эвакуации. Мужик он был красивый и веселый. Эта девица была помощница вроде секретаря. Я не знаю, какие отношения у них там были. Ну короче говоря, несмотря ни на какие-то отношения, она нам подарила одному дудку, а другому – барабан. А мама сказала:

– Не берите у нее никаких подарков. Отдайте ей назад, не нужны нам ее подарки.

А вот эта хозяйка, где мы останавливались, она говорит маме:

– Они тут как жили. Я думала, что они муж и жена.

Видно, эти отношения были не очень серьезные, раз отец приехал за нами и забрал нас из деревни.

Поселили нас на мясокомбинате в коммунальной квартире, дали нам угловую комнату. Зима наступила. Комната промерзала со всех сторон, угловые две стенки выходили на улицу. Холодище собачий. А зима наступила суровая, и был 1942 год.

Отец вначале нормально работал главным технологом, а мы, значит, это зиму прокувыркались, а потом отец в начале весны пришел и говорит маме:

– Ты знаешь, что? Я вот ходил в военкомат и бронь с себя снял. Потому что я такой молодой. (Значит, если с 1912-го года, в 1942-м году ему было 30 лет). – Я такой молодой, на меня все пальцем показывают – вот, и от армии отмазывается, вроде как не идет воевать. Я пошел в военкомат и снял с себя бронь. И мне тут же вручили повестку. Так что я вот ухожу в армию.

А мать говорит:

– А как же мы будем тут жить, и это и все?

А он говорит:

– Ну, это дело такое. Надо воевать, Родина зовет.

Собрался отец и уехал, мама поплакала, а что поделаешь? Перед отъездом отца маму устроили на работу в колбасный цех, она там замеряла температуру, следила за режимом изготовления копченых колбас и других. В общем, должность была, больше благотворительная, чтобы мы с голода не умерли.

Отец уехал на войну и попал на брянский фронт, опять в брянские края попал. Потом отец рассказывал, как они воевали, в атаку ходили, а однажды чтоб не попасть в окружение в одних подштанниках бежали зимой, километров, говорит, три отчесали, не успели штаны надеть, чтобы лишь только в котле не оказаться, в окружении. Это по его рассказам так было, а как на самом деле было, один Бог знает.

Продолжим наши воспоминания. Сегодня 11 марта. Марина пошла на работу после праздников. Праздники прошли – и все прибавили в весе. Борются-борются, а потом встанут на весы и смотрят, что прибавили вес. Очень расстраиваются!

Мы вернемся в наше время. Это был 1942 год. Отец ушел воевать, а мы остались в Энгельсе на этом мясокомбинате. Мама ходила на работу, а мы дома были. У нас была своя жизнь, как говорится. Мама на работе, а мы тут развлекались, как могли.

Жили мы в коммунальной квартире. С левой стороны в комнате жила заведующая столовой. Дочка у нее была такая симпатичная. А с правой стороны в комнате жили две женщины. Не помню: не то они из Прибалтики или, может, немцы Поволжья. На непонятном мне языке говорили.

Единственное, что нас сильно беспокоило, – это еда. Давали там карточки – хлеба очень мало. Отоваривались по этим карточкам: немножко хлеба. А я, поскольку был меньше всех и активно рос, голод меня давил со страшной силой. И хлеб прятали: то под кровать его привяжут к сетке, то в шкаф спрячут мама с Юрой (моим братом).

Но я его все равно находил. А найду, маленький кусочек отрежу от него и думаю: «Съем я этот кусочек. Никто не заметит». Мама на мясокомбинате была и могла чего-то там покушать, а мы здесь дома. Иногда выдавали в рабочей столовой ужасно невкусный студень. Из шкуры он, что ли, был сделан. Его вообще есть было невозможно, мы его жарили на сковороде и потом только ели.

В столовой из окна разливали затируху. Затируха – это такой жидкий супчик из муки. Перед окном на улице очередь стоит. Я евреев уважаю, но как один встанет перед тобой, так обязательно их там человек пять-шесть пристраивается. И вот стоишь (мне уже было восемь лет – соображал) с котелком, часами ждешь, когда тебе плюхнут этой затирухи. А евреи: дыр-дыр-дыр-дыр – на идиш, что ли. Договариваются между собой, стоят друг с другом. А если что-нибудь скажешь – они от тебя отвернутся и скажут – какой гадкий мальчишка. Да я и сказать ничего не мог, был я не такой уж особенно смелый мальчик, как говорится, в отношениях со взрослыми. Дед воспитывал: уважать надо стариков, всех, кто старше тебя. Думаю: «Уважай их, уважай, а они, смотри, как прут без очереди, как танки! Даже затируху не получишь».

Заведующая столовой, которая жила с дочкой рядом с нами, иногда давала нам талоны на завтрак. Вообще-то выдавались эти талоны только определенным людям. Мы ходили по этим талонам в столовую позавтракать. Обычно давали там кашу, какую-то «размазню», политую сиропом и кисель. И вот кашу поешь, киселем запьешь – все, вроде нормально. Соседка видит, что ребята растут, питаться надо – и она помогала нам. Девочка у нее была чуть старше нас, Аллочка.

Брат уже много читал и рассказывал нам прочитанное, и представляли себя в прериях… мечтали хорошо бы в Америку уехать. «Давай убежим или на фронт, или в Америку» – все это планировали. Аллочка будет готовить нам еду в прериях, а мы на конях будем разъезжать и работать ковбоями, как в книге «Всадник без головы».

Отец, наверное, в марте где-то ушел на войну Зима закончилась. Весной дали нам от мясокомбината кусочек земли, типа бахчи. Где-то пять метров на пятнадцать, может быть, или того меньше. Мы вышли все втроем, пошли на этот огород. В то время практически каждой семье за городом нарезали кусочки земли, и она его обрабатывала. Я маленький был, но уже приду на огород и начинаю вскапывать землю – копаю, копаю… Посадили мы арбузы дыни, тыквы, помидоры и еще картошки немного в уголке, думали, ничего не вырастет. За этим огородиком мы ухаживали. Удивительно, в этих краях паслен рос, который мы ели. Там теплее, что ли? У нас в Средней полосе разве можно есть паслен? Он же говорят ядовитый. А там паслен кустами рос. Такая черная крупная ягода сладкая! И вот мы этот паслен тоже ели – и ничего, у нас животы не болели, все прекрасно.

К осени мне было удивительно смотреть, что посадили огород: арбузы, дыни, тыквы и помидоры – и смотрим, все выросло! Плети дал арбуз, одни в одну сторону, другие – в другую, помидоры. Никто их не закрывал пленкой, как сейчас у нас под Москвой, а они выросли. Даже ветви когда полегли, помидоры все лежали красные. Дыни – небольшие такие «колхозницы». Они более или менее ранние, спелые, а другие такие здоровые – какие-то там сорта не помню. Среднеазиатских сортов не было, как «вахарман» или еще что-то. Сейчас какие-то новые сорта придумали – «торпеда».

И вот мы это лето так и прожили, развлекались как могли. Правда, немцы стали уже долетать до наших мест и нас изредка бомбили. По ним наши из зениток лупили снизу со всех мест, а мы по крыше лазили. Там самолеты летают, собираются бомбить, зенитки лупят, а мы по крыше ходим и осколки собираем от зенитных снарядов.

От бомбы вряд ли долетали, а вот от снарядов валялись осколки. И вот кто самый фигуристый (еще и теплый он должен быть) осколок найдет – тот молодец и самый что ни на есть хороший человек. «Зажигалки» они не бросали, потому что это была авиация дальнего действия. Они в основном бомбы сюда привозили и целенаправленно бомбили объекты.

В это место не только мясокомбинат эвакуировали, но и военный завод. Рабочие военные заводы тоже плохо жили, есть нечего было.

Все предприятия, которые вывезли с оккупированных территорий, они здесь, можно сказать, в чистом поле образовывались. Кругом голая степь. Правда, туда, ближе к Волге, кустарник рос, а здесь – нет. Сухо все, степь.

Но весной – удивительное дело – преображалась сухая земля, наполнялась жизнью! Птицы поют, суслики бегают, пищат, стоят, как столбики. Потом увидят человека – раз все, как будто их рукой смело. Цветы растут: тюльпаны желтые и красные. Вся степь покрыта тюльпанами до самого горизонта! Все цветы, цветы, цветы! Саранка растет среди них – такой цветок, тоже степной. Такая красота! К осени стали урожай собирать: дыни, тыквы, помидоры.

Летом без дела не сидели, ходили на мясокомбинат работать. Мне было уже восемь лет, в мае исполнилось. Кстати сказать, имя-то мое Борис. В мае ближе были святые Борис и Глеб. И мой дедушка, отец и мать назвали меня Борисом. Говорят:

– Какой он Иван? Он не похож на Ивана и на Василия не похож. Будет Борисом в честь святого.

Вот так я и стал там Борисом. Мы, мальчишки, тоже работали на оборону. Мы чем занимались? Приходили на мясокомбинат. Это был тоже крупный базовый комбинат. Пришло еще оборудование из Брянска. Мы приходили в цех, где стояли большие ванны.

Вокруг ванны ящики с брикетами: суп-пюре гороховый, кисель, разные каши. Они, видно, хранились где-то как неприкосновенные запасы, и, конечно, уже стали с душком или подплесневели. Надо было их как-то обработать.

И вот нас в цех приводили. Мы вокруг этой ванны садились и растирали эти брикеты друг о друга, превращали их в такую муку. Потом их заливали водой, переваривали. Это уже делал сам комбинат. Наш труд не требовал квалификации: просто растирай и превращай в муку – и все. Это большая вроде была польза, и мы туда ходили охотно работать.

Нам, конечно, никто никаких денег не платил, но мы зато там так могли наесться брикетами, что щеки становятся как у хомяка. Всего набьешь в себя: суп-пюре гороховый еще какая-нибудь каша. Вот так вроде подкармливались, правда, животы такие были вздутые и болели.

Юра, брат мой, в колхозе работал. Его летом тоже посылали работать. Мне было восемь, а ему 10–11 лет. Он работал на сборе помидоров. Когда наступил сезон собирать, их всех мобилизовали, и они собирали помидоры. Не знаю, какие у них нормы были, но они справлялись со своим делом. Им за это давали помидоры.

И мы с ним пошли туда получать заработанные помидоры. Пришли, ждали-ждали. Пришла девица-кладовщица. Она отвесила, наверное, килограммов десять (мы же маленькие были), и вот эти десять килограммов мы положили в корзинку, ее – на палку, и вдвоем понесли. А далеко идти, километров, наверное, пять. И мы так по степи топ-топ и принесли.

Мама пришла с работы: «Ой, какое богатство! Смотри-ка, помидоров-то сколько! Куда же мы их будем девать?»

А потом поспели дыни, дыни принесли. Вот эти «колхозницы» – маленькие дыньки, круглые такие, желтые, они ароматные, но не так, а вот эти дыни, которые здоровые и зеленые – они сверху зеленые, а так они уже поспевшие, ну они не зеленые, а зеленоватые – они все в рубчик такой, как будто потрескались от солнца, просто они рубчиком, ячейками.

И вот мы их под кровать положили. Прошла неделя – какой был аромат! Какой аромат замечательный! Сразу в квартире казалось тепло. Ну, это лето было, конечно, и тепло. И этот аромат так долго сохранялся и зимой… А они долго лежат вот эти «дубовки», их там по месту так называли. И они вот лежали, и так они хорошо пахли, что просто замечательно. Ну, вот так еще картошки выкопали – все было, все росло, все нормально.

Мама продолжала работать на мясокомбинате, а мы развлекались. У нас была мечта – завести собаку. Был такой рассказ о пограничнике Карацупе с собакой, он служил на границе. И этот Карацупа со своей собакой всех, кто шел через границу: шпионов, диверсантов – всех с этой собакой ловил, и поступали с ними как положено. И мы тоже думаем: «Вот заведем себе собаку, и будут нас сразу все уважать. И она будет нас охранять».

Рядом с нашим домом было картофелехранилище с деревянной крышей, присыпанное землей. И вот туда, где в землю идут скаты с крыши, там жила собака, и она ощенилась. У нее было четыре щенка. И мы троих этих щенков притащили домой. Принесли, а одного там оставили, чтобы матери было нескучно. Вот, принесли мы этих щенков, а они еще только, по-моему, ходить начали – маленькие совсем. И мы уже разделили: «Вот это моя собачка, вот это – твоя, а эту маме отдадим».

Значит, она является с работы и видит такую картину с этими собаками. Она говорит:

– Что это у вас такое?

Мы говорим: