ДК

Из темноты дворов выходим в электрический простор проспекта. На коротких деревьях горят гирлянды – обычные, свисающие и капающие.

– Снова пил? – Ленка пытается перевести тему.

– Немного, – вру я… На самом деле много, меня пошатывает.

– Будешь пить, член стоять не будет, – то ли пытается обидеть, то ли предупредить.

– Дай мне Таньку, – настаиваю на своем.

– Она уже у меня играет.

– Кого? Джульетту? – смеюсь я.

– Кормилицу.

– О, отправила ее на понижение?

– Ей полезно.

– Раньше твоя любимая актриса была.

– Она и сейчас хороша, ну, знаешь – старение никого не красит.

Из квадратного окошечка киоска «Шаурмания» исходят разящие запахи, пропитывающие проспект Мира луком и жареным мясом. Высоченная стела, возведенная к восьмидесятилетию победы, золотит сердце города – распутье семи дорог… Можно ступить по любой из них – потерять коня, жену, найти смерть… Но лучше вернуться домой – толку гулять в таком настроении? Да и туманит меня конкретно. По левому «борту» хрустальной вывеской серебрится «Кристалл» – магазин драгоценностей, а проще магазин для буржуев – человек, выкидывающий бешеные деньги на сверкающие безделушки, стране бесполезен. Хотя, Ленка… Присматриваюсь к ее безымянному пальцу. Кольцо на месте. А то вдруг сняла сгоряча да зашвырнула в тартарары. Пятьдесят тысяч! Но это свадебное, так и быть, ей простительно…

– А ты знаешь. – Ленка неожиданно останавливается. – Француз, как ты его называешь, Шиллера ставить будет.

– Знаю.

– Он займет всех твоих актеров, и все…

– Что «и все»?

– И ты поймешь наконец-то, что все зря.

– Они соскочат – я в них верю.

– Ты слишком наивный.

– Ну и пусть. Этим я пока и спасаюсь.

– И что ты со своими «Одноногими» делать собрался? Тут Шекспир, Шиллер…

– Знаешь такой классический сюжет анекдота про англичанина, немца и русского?

– Не знаю, – возбужденно вскрикивает Ленка.

Сонные горожане, до этого дремлющие в ожидании автобуса под козырьком остановки, любопытствуют. Неужели мы такие громкие? Скорее, кажется, все пьяное одурение, выдержать бы часок – отпустит.

– Там, как бы англичанин и немец все правильно и отлично ни сделали бы, русский все равно их в дураках оставляет.

– При чем тут твои тупые анекдоты?

– При том что без самоиронии мне не выжить.

– Хочу шаурму, – резко и вздорно вырывается у Ленки.

– Шаурму? Да ты такую, как сама говоришь, дрянь не ешь.

– Не ем, а сейчас хочу! Почему ты не считаешь меня за человека?

– Э, Лен, постой.

– А я человек тоже, да! Хоть и женщина… Или женщина человеком, как и режиссером, быть не может? Да? Ты молодец, конечно, чистенький, все своим честным трудом добился, без образования – вышел в писатели из поселка своего гребаного, из семьи рабочих. А я – все по блату, москвичка, ВГИК с отличием закончила, режиссером стала, только благодаря тому, что папа у меня народный артист, мама народная артистка. Все по связям. Так все думают. И ты так думаешь! А так я бездарна, да? Сама по себе ничего не стою.

– Вроде я пьяный, не ты. Куда тебя заносит?

Новые возникшие из подворотен кривозубые ротозеи просовывают свои рожи меж прутьев забора. Перехрипываются друг с другом, да перекашливаются. На нас самая обычная одежда, но что-то, понятия не имею что, выдает в нас других людей. Стая бездомных собак нагло перебегает дорогу, большой и мохнатый лидер лает на деликатно объезжающее их авто.

– И ты же тоже считаешь, что я не могу быть режиссером, да? И все потому, что женщина!

Ветер поднимает с асфальта паруса пыли, готовые нести ночь к неведомым горизонтам. Погода портится. Пустой пакет проносится по газону.

– С чего так решила?

– Ты это писал в своем гребаном романе!

– Но это же художественный вымысел.

– Ага, рассказывай мне.

– Да и не так я писал.

– Все так.

Я и жена напротив друг друга – глаза в глаза, как боксеры перед взвешиванием.

Молчание сжигает нервы. Уличный, мать его, театр!

Полночный зритель. Взбунтовавшийся город. Приподнятой падугой незаметно колыхающаяся вселенная.

– Платон, да угости меня наконец-то этой поганой шаурмой. – Ленка прижимается мокрым лицом к моей груди. – Я же тоже человек!

– Да без проблем.

Пока все готовится – за стеклом видно, как нерусский парень в белом колпаке и целлофановых перчатках стелет на стол лаваш и набивает его всякой всячиной, – я пью чай из бумажного стаканчика, бодрюсь, как могу. Ленка дышит мне в грудь, шепчет.

– Какой же ты красивый… До чего же ты, сука, красивый.