ДК

– Нам нужен помреж, нам нужен завтруппой, чтобы по нашему приказу актеров обзванивал и время назначал, монтировщики, в конце концов…

– Ага-ага, а еще гример, костюмер, хер с горы… Забудь, у нас этого нет и в ближайшее время не предвидится.

– Да я знаю. И зачем я тебя послушал? – Серега глотнул немного пива, накинул на голову капюшон – мерзостный дождь словно телевизионные помехи снова заполнил пространство.

Я уверен, в муниципальном театре уже вовсю завпост и завхоз реализовывают смету к спектаклю, что составила Ленка, – ищут реквизит по городу и интернету, договариваются с мастерами по декорациям, а может и того лучше – мастера уже принялись за работу. Я жену знаю – отлагательств не терпит. Она выдрессировала своих работников до предела, все как по струнке ходят. Бывшему худруку, что был до нее, Болтагаеву о таком можно было только мечтать. Сценографию Ленка взяла на себя, роль художника по костюмам тоже – было бы хорошо у нее взять сегодня эскизы, посмотреть. Хотя…

В областном театре тоже не лясы точат, после трех премьерных провалов им, кровь из носа, нужен хит. Будет фиаско – Француз слетит с места худрука, к бабушке не ходи. Для него «Коварство и любовь» – последний шанс. Все это знают, на этот раз он выложится по полной, из кожи вылезет, но сделает хорошо, как раньше… А раньше, когда только вступил на должность, спектакли он ставил, будь здоров, зал на семьсот человек собирал стабильно, лауреатом самых престижных фестивалей бывал – многие постановки по Европе с успехом катались.

А мы стоим у поваленного бревна, промокаем, погружаемся в рыхлую, игольчатую от сосен землю и ждем конца обеда… Обед не кончается. Мы еще многое не знаем, к примеру, что обед в ДК не кончается уже давным-давно – может быть, даже с советских времен.

– Вот, наша первая грамота. – Серега срывает этикетку с пива и вешает на дерево – «Пикур», а ниже – «Из соловьиного края».

– За что?

– За безнадежность.

Платон Сергеевич

На следующей день, чтобы застать художников, мы пришли до обеда. Они из поролона делали детский костюм конфеты.

– К грядущему празднику, – говорит Лидия Сергеевна, затягивая веревочкой поролон.

В подвале сыро и масляно, пахнет краской и деревом. Пол скрипит, как палуба корабля – никогда не плавал, но по фильмам знаю. На полках куча с подсохшими пятнами флакончиков, скрученных в три погибели тюбиков, коробочек с краской, пузырьков, баночек – в одной из них, чувствуется, ацетон. Широченный стол с красной тряпкой, Катя к ней приклеивает звездочки из фольги. Зеленая прядь волос закрывает глаза, она ее смахивает рукой, дотягивается до кофе в бумажном стаканчике, делает глоток и продолжает… В деревянном углу тускло мерцает экран компьютера. Окна заколочены – солнцу не пробиться – электрическое заточение.

– А что за праздник? – присаживаюсь я на маленький стульчик.

– Первое мая, Девятое мая, День защиты детей, – вздыхает Лидия Сергеевна.

– Нам нужна ваша помощь.

– Мы знаем, Азим Газизович нам сказал уже… Ну что, Кать, поможем ребятам?

– Поможем. – Девушка встает, разминает хрупкие плечи. Очень даже и ничего эта Катя, если бы не эта зеленая прядь…

– Я пьесу прочитала, – пожилая художница откладывает костюм конфеты в сторону. – Там такой сюрреализм.

– Верно, – включается Серега.

– У меня пара идей появилась. Да, Кать?

Катя молчит и допивает кофе.

– Каких? – интересуюсь я.

– У нас декорации с детского спектакля «Посвящение в пешеходы» остались, можно их использовать. Да, Кать?

Катя бросает стаканчик в офисную урну.

Серега встревоженно чешет косматую голову.

Нас отводят в «карман» – хранилище всех декораций ДК… Проходим за кулисами. На сцене в это время идет репетиция. Маленькие школьницы трясутся у микрофонов, дребезжащим голосом по очереди, каждый по строчке, читают стих.

– Майский праздник
День Победы
Отмечает вся страна,
Надевают наши деды
Боевые ордена.

– Ближе к микрофону! – взрывается по правое плечо.

Мы тут же приседаем – инстинкт самосохранения. Пепеляще осколочная волна, вздымая на затылке волосы, проносится над головой.

Алевтина Васильевна огненными губами воспламеняет сумрак зала. Удушливая копоть словно рой черно-черных насекомых надвигается из-за ее спины.

Все застывают, только одна девочка, словно переступает через растяжку на минном поле, пододвигается к стойке.

– Их с утра зовет дорога
На торжественный парад.
И задумчиво с порога
Вслед им бабушки глядят.

– Ты понимаешь, что читаешь? Понимаешь? – худрук и главный режиссер ДК забирается на авансцену.

Юные артистки расступаются. Карательница всей своей мощной фактурой надвигается на выбранную жертву… Красное пятно света над локтем Алевтины Васильевны напоминает повязку.

– Ты понимаешь, что читаешь? Понимаешь?

Кажется, что девочка сейчас свалится в обморок – она бледна, нижняя губа дрожит.

– Ничего ты не понимаешь. А стих про Победу! Про большую Победу нашу. Что ты своей башкой киваешь? Ты хоть знаешь, что такое Бухенвальд?

– Нет, – изрекает девочка, возможно, что это ее последнее слово при жизни.

– Не знаешь, – закатывается смехом Алевтина Васильевна. Ее руки трясутся в праведном гневе, а вместе с ними и вся сцена. – Вот поэтому и блеешь, как овца. Там детей жгли, вот такую, как ты, жгли, такую, как она. – Она тычет ярко-когтистым пальцем в сторону случайной школьницы. – Таких, как вы!

Из неведомых закромов кулис веет горелым мясом.

– Вот были бы вы там – вас бы первым делом сожгли. Завел бы дядя фашист тебя в крематорий, дверку закрыл бы, и все – блеяла бы ты уже обугленная. Да? И никто бы о тебе не вспомнил. Прах с грязью да с говном перемешали бы и все. Что ты молчишь? Да?

– Да, – вырывается у девочки.

– И не стояла бы ты здесь передо мной, нервы бы мне не трепала. – Алевтина Васильевна извергает словесную лаву, градус темперамента зашкаливает – вот-вот и будет точка кипения. – А ты стоишь… Стоишь и блеешь! А надо рассказывать стих громко, отчетливо, понимаешь? Хотя, что ты там понимаешь башкой своей овечьей. Даже кричи во весь голос, все лучше, чем твое блеянье… Или ты, может, Родину свою не любишь? – Режиссерша ДК внезапно затихает, хитро насупив брови. – Не любишь?

– Люблю. – По лицу девочки катятся слезы.

– Может, ты подвиг дедов и прадедов своих, ду… – Режиссерша хочет сказать «дура», но останавливается. – Не чтишь?

– Чту. – Маленькая грешница уже готова к покаянию за все… За всю свою распутную жизнь… Глаза ее чисты и просят прощения.