Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

Новый 92-й год был во всех отношениях выдающимся. Если до сих пор провинциальный город плёлся в хвосте событий, лишь дублируя то, что происходит в столице, то теперь, набравшись опыта, он стал даже опережать Революцию. В Париже ещё только готовились свергать королевскую власть, а в Кане уже вовсю шли аресты, хватали «приспешников венценосного тирана», участников широкого и разветвлённого роялистского заговора. Все аристократы, избежавшие суда в ноябре прошлого года, оказались в застенках того же городского замка.

Но главный удар был нанесён теперь не по ним. Под усиленным конвоем каработы отправили в темницу строптивого прокурора Байё, а заодно перетряхнули всю департаментскую директорию и ввели в неё людей, преданных Революции. Именно в те дни Бугон-Лонгре, до этого незаметный секретарь администрации, пересел в кресло генерального прокурора-синдика. Каработы немедленно создали собственный революционный трибунал, который должен был судить строго и беспристрастно, не давая никакого спуску заговорщикам. Теперь арестованным не могли помочь ни Париж, ни сам Господь Бог.

Впрочем, по-настоящему поработать трибуналу не пришлось. Вскоре пронёсся слух, что в тюрьмах готовится восстание, что из окрестных лесов выбрались разбойничьи шайки, угрожающие городу, а на Шербурском побережье вот-вот высадятся англичане. Все были чрезвычайно напуганы, по улицам бегали ошалелые люди, призывающие вооружаться, – для этого сломали замки арсенала и растащили его содержимое, – по всем дорогам выставили пикеты, в крепости свернули судопроизводство и немедленно казнили Байё и прочих сидящих там «врагов народа».

Спустя немного разбойники действительно появились, только они не выползли из густых лесов и не вырвались из тюремных застенков, а оказались всё теми же местными жителями, вооружившимися за счёт того же арсенала. Теперь редко какая ночь обходилась без происшествий. То грабили какой-либо состоятельный дом, то разворовывали какую-нибудь лавку или склад. От богачей перешли к людям умеренного достатка, а от них – к простым прохожим на улице. С наступлением темноты рекомендовалось не покидать пределы города, а в нём самом – передвигаться с величайшей опаской.

До самого июня 93-го года, до прибытия жирондистских вождей, Кан представлял собою глухую крепость на осадном положении. И только перед взорами столичных гостей, не желая ударить лицом в грязь, город стряхнул с себя тяжёлые путы, быстренько начистил мундир и обязал всех своих граждан радушно улыбаться и выказывать хорошие манеры.

Оттого-то сегодня ярко блистало солнце, прохожие на улице галантно раскланивались, приглашали в гости, оживлённо обсуждали новости и хвалили друг друга за патриотизм.

Кан. 5 часов пополудни

Возвращаясь с парада, Мария и Роза миновали казармы и оказались в секции Равенства, обнимающей обширный квартал Сен-Жан, в те времена называемый ещё островом Сен-Жан, поскольку его со всех сторон омывала речная вода. По пути подруги несколько раз наталкивались на какую-нибудь весёлую группу мужчин и женщин, зазывающую их в свою компанию. Мария вежливо отклоняла приглашения. Что же касается Розы, то ей не терпелось обсудить наедине с подругой ужасно интересное сообщение о её встрече с красавцем Барбару. Подходящим местом для такого разговора был уютный дворик отеля Добиньи на улице Сен-Жан, где в тени роскошных вязов пустовала одна деревянная скамеечка, на которую Роза торжественно усадила свою спутницу.

– А теперь, Мари, давай, рассказывай, что ты делала в Интендантстве. Я сгораю от желания всё знать. Что у тебя с Барбару?

– Ровным счётом ничего. Я приходила по делу.

– По какому делу?

– Это пока секрет, и я не хотела бы, чтобы в городе толковали об этом. – Мария встретила горящие глаза подруги и, подумав, добавила: – Так и быть, тебе я скажу, но с условием, что ты будешь держать язык за зубами.

– О, ведь ты знаешь, какая я скрытная! – воскликнула Роза и произнесла самые страшные клятвы, какие знала.

– Так вот, слушай, – сказала Мария. – В сущности, это не моё дело, а дело Александрины Форбен. Я тебе о ней рассказывала: это родственница покойной матушки Бельзунс, которая была настоятельней нашего монастыря. Два года тому назад Александрина выехала с родителями в Швейцарию. В прошлом месяце я получила от неё письмо, полное слёз, в котором она жалуется на нехватку всего самого необходимого. Они живут там в ужасной нищете и считают каждый ливр. А ведь у Александрины как у канониссы была неплохая пенсия, но наши окружные чиновники отменили её, объявив её эмигранткой-роялисткой. Вот я и ходила к представителям посоветоваться, что можно сделать для семьи Форбен, и нельзя ли вернуть эту пенсию. Ведь Форбены никогда не выступали против Революции, и уехали в Швейцарию единственно потому, что отец Александрины нуждался в лечении на водах.

Мария перевела дух и посмотрела на Розу. Та придвинулась поближе и доверительно спросила:

– А ты не пробовала поговорить об этом деле с Бугоном? Ведь он как-никак прокурор. Он тебе не откажет.

– Нет, к Бугону я не обращалась.

– Понимаю, – кивнула Роза. – Рассказывай дальше.

– Ну, так вот, – продолжала Мария, – я и пошла в Интендантство. Меня сопровождал Леклерк, управляющий моей кузины, очень воспитанный молодой человек. Он вырос в её поместье и теперь ведёт её счета. Впрочем, в дело своё я его не посвящала, а только попросила меня сопровождать, чтобы потом не было кривотолков. Придя, мы спросили, кто сегодня принимает посетителей, и узнали, что это Барбару. Тогда я вошла в зал для приёмов: там сидели Петион, Бюзо, Валади и ещё кто-то, но они тотчас же вышли, оставив меня наедине с Барбару. Когда я показала ему письма Александрины, он воскликнул, что хорошо знает семейство Форбен ещё по тем временам, когда оно проживало в Авиньоне. Оказывается, мать Александрины дружила с его матерью! Так мы разговорились и беседовали примерно полчаса или больше, а Леклерк оставался в коридоре. Барбару обещал помочь в деле Александрины. Я поблагодарила его и ушла. Вот и всё.

– И всё? – подозрительно прищурилась Роза. – И это всё, о чём вы говорили?

– Конечно, мы поговорили немного о политике, об опасности анархии, о том, что угрожает Франции и её народу…

– И договорились встретиться снова?

– Он просил зайти через неделю за ответом.

– Когда опять пойдёшь к нему, возьми с собою меня. Обязательно! Слышишь, Мари?

– Не знаю, как скоро смогу собраться, – ответила та уклончиво. – Сейчас у меня так много дел, так много визитов…

Роза прижалась к плечу подруги и доверительно проворковала:

– Послушай, Мари, что я скажу. Ведь я знаю тебя не первый год, и скажу правду. Ты очень смелая; это у тебя в крови. Мне никогда не быть такой смелой. Ты берёшь людей своей смелостью, но это не бывает надолго. Через некоторое время это заканчивается, и всё идёт по-прежнему. Так вот: тут смелости мало, людей нужно обворожить. Возьми с собою меня, и ты не пожалеешь. Ты увидишь, что дело несчастной Александрины будет решено наилучшим образом. Ведь ты хочешь, чтобы её дело решилось?

Мария хорошо понимала, куда дует ветер. Её подруга, которую как магнитом тянуло к прекрасному марсельцу, готова была воспользоваться любым предлогом, лишь бы попасться ему на глаза. Жеманства и кокетства Розе было не занимать. Она всерьёз надеялась произвести впечатление на молодого южанина, который представлялся ей воплощённым Аполлоном, и о котором она болтала без умолку всю неделю после своего приезда в Кан. Нормандские женщины вообще-то достаточно сдержаны по натуре, но Роза Фужеро являла собою заметное исключение из правила. И отчего она такая ветреная? Может быть, у неё в роду были южане? Мария никогда бы не решилась столь откровенно предлагать себя. Более того, она бы заклеймила презрением ту барышню, которая набивается кому-то в невесты или в любовницы. С её точки зрения у такой барышни просто нет никакого достоинства. Если бы её не связывала с Розой многолетняя дружба, она бы сейчас же высказала бы ей, что думает по этому поводу. Самым решительным образом. Но, поскольку они были подругами, Мария не стала обижать Розу нравоучением. Пусть лучше это сделает кто-нибудь постарше.

Сердце Марии и впрямь было далеко от амуров. Теперь её бросало в краску стыда, когда она вспоминала ту высокопарную чушь, которую ещё год назад несла в письмах, адресованных Пьеру Лакавелье, местному канскому поэту, в ответ на его любовные вирши, посвящённые ей. «Я не знаю, мсье, какими словами выразить вам мою признательность за то небольшое сочинение, в котором вы выказали знаки внимания Возлюбленной (Bien Aime)…», – писала Корде аккуратным почерком на белых листах, теснённых ажурной виньеткой.

С Пьером Лекавелье она познакомилась в салоне мадам Левальян и имела неосторожность похвалить его творчество. Окрылённый пиит тут же избрал Марию дамой своего сердца и воспел её в своих длиннющих слащаво-выспренних стихах, надеясь, верно, не столько на ответную страсть, сколько на восхищение его талантом. Поначалу Мария старательно отвечала на каждое послание: «Ничто лучше не доказывает ваши чувства, чем эти трогательные стихи. Я прошу вас, мсье, быть уверенным в признательности и почтительных чувствах, которые я питаю к автору “Возлюбленной”. Ваша преданная и покорная служанка Корде».

Стихотворец, однако, не унимался; всякий день от него приносили очередное сочинение в её честь, одно другого нелепее и вычурнее. Вскорости Мария перестала писать ответы и даже настоятельно просила мадам Левальяьн воздействовать на неутомимого сочинителя, чтобы он избрал иной объект для приложения своего кипучего дара.

Больше о нежных чувствах Мария ни с кем не заговаривала.

8 июля, понедельник

Из мемуаров Луве де-Кувре (1797 г.)

В Интендантство, где мы тогда находились, явилась, чтобы поговорить с Барбару, одна молодая особа, высокая, стройная, благовоспитанная, со скромными манерами. Во всей её фигуре чувствовалась смесь мягкости и гордости, как это ей сообщила её небесная душа. Она приходила, постоянно сопровождаемая слугою, и всякий раз ожидала Барбару в салоне, где каждый из нас проводил определённое время.

С тех пор, как эта девушка приковала к себе взоры всего мира, мы часто вспоминали все обстоятельства её визитов, из которых нам стало ясно, что её настойчивые заботы о некоторых своих родственниках были только предлогом. О её настоящих намерениях, без сомнения, знали лишь основатели этой Республики[18 - Вероятно, Луве имеет в виду Катона, Брута, Вольтера и Руссо.], которой она собиралась посвятить себя.

Интендантство. 2 часа пополудни

На другой день после полудня Мария вновь явилась в Интендантство. Она пришла одна, без провожатого и, конечно же, без мадемуазель Фужеро. Просторный особняк, построенный в начале века королевским интендантом Орсё Фонтетом (почему этот дом и называли Интендантством), с некоторых пор служил гостиницей для приезжих. Именно там по предложению Бугона-Лонгре департаментские власти расквартировали депутатов Конвента, бежавших от тирании парижской Горы. Исполняя пункты департаментского постановления, Интендантство снабдили всей необходимой мебелью, а также поставили у ворот почётную охрану. За три недели беглецы до того освоились на новом месте, что открыли делопроизводство и даже стали устраивать приёмы граждан по личным вопросам.

У ворот особняка Мария столкнулась с Бугоном-Лонгре. Прокурор-синдик только что покинул Интендантство и готовился сесть в свою карету. Но тут, увидев свою неуловимую «пассию», он сделал знак кучеру подождать и, подойдя к Марии, пожал ей руку:

– Какая неожиданная встреча! Не меня ли вы здесь ищете, Корде?

– Нет. Мне нужен кто-нибудь из представителей.

– Кто-нибудь из представителей? Так-так… Всё никак не наговоритесь с Барбару? Какой это по счёту ваш визит? Дался же вам этот марселец! Неужели вы, Мари, с вашим характером и с вашей осмотрительностью уподобились ветреным канским девицам, которые от него без ума? Он, конечно, красавчик. Но и развратник отменный. Вы знаете, что он возит за собой любовницу, маркизу Зели?

– Это меня не интересует. Я пришла по делу.

– Понятно, по делу! Своя департаментская администрация вас уже не устраивает. Вам парижских депутатов подавай. – Бугон гневно сверкнул очами: – Спеси у них много, это верно. Да только власти никакой. Кто они теперь? Беглецы-скитальцы. Что теперь может сделать ваш Барбару? Это там он был силён, в Конвенте, да и то, когда ему давали слово. А здесь вся власть у нас, в наших руках. Пусть они болтают, столичные говоруны, выступают с речами. А решать будем мы. Мы, нормандцы. Так-то вот, дорогая моя.

– Как странно вы разговариваете сегодня со мною, Жан Ипполит, – пробормотала она в некотором замешательстве. – В таком тоне вы говорите со мною впервые.

– Да?! – спохватился Бугон, – Неужели?

– Вы никогда не повышали на меня голос.

Он отступил на шаг и виновато приложил ладонь к своей груди:

– Ради бога, простите меня за мою горячность, Мари! Всему виною те чувства, которые я питаю к вам. Я хочу, чтобы вы меня поняли правильно…

– Я понимаю вас и охотно прощаю, – сказала она ему с милостивой улыбкой, только лишь бы избежать очередного выяснения отношений.