Голоса

«Вам, Андрей Михайлович, весь еврейский народ сегодня говорит спасибо в моём лице! Вы к нам сегодня явились как Оскар Шиндлер и Моисей со скрижалями завета! – эта фраза вызвала, конечно, общий смешок. – Нет, без шуток, Андрей Михайлович, – продолжил Герш, – вы спасаете нас вашим проектом. Это невероятно кстати!»

Я всё же попросил группу проголосовать мою идею, и все десять студентов дружно подняли руки «за».

Альфред Штейнбреннер – в моей группе был один немец, из так называемых русских немцев – попросил слова и задал мне вопрос о методах и методологии нашей будущей работы.

«Я вижу эту методологию пока неясно, – признался я. – Сейчас я только могу сказать, что вы сможете взять каждый своё направление, и одновременно групповая работа вроде “умственного штурма”, совместного обсуждения гипотез, тоже окажется плодотворной. Может быть, мы захотим ставить нечто вроде “следственных экспериментов” или коротких сценок, чтобы погрузиться в психологию наших персонажей».

«Следственных экспериментов? – серьёзно уточнила со своего места Ада Гагарина, староста группы, известная правдоискательница. – Прекрасная мысль, но тогда нужен будет и суд». Группа поддержала её новыми смешками и одобрительным возгласами.

«Может быть и суд, – уклонился я от прямого согласия. – Но, коль скоро я сам заговорил о персонажах, думаю, что самым плодотворным методом, лежащим в основе всего, будет выбор каждым из вас одной исторической личности изучаемой эпохи. Та стопка материалов, которая вас так неприятно поразила в начале занятия, – это не только монографии и не только сборники документов. Большей частью это воспоминания непосредственных участников тех событий. Кстати, я создал группу в социальной сети, где все эти материалы есть в электронном виде».

Предвосхищая ваш вопрос, поясню: мне ничто не мешало в самый первый день нашей работы тем или иным способом переслать студентам электронные версии всех этих книг. Скажем, я написал бы ссылку на доске, и они проследовали бы по этой ссылке, введя вручную в свои телефоны. Но, видите ли, для библиотекаря старой школы, даже бывшего, книга, которой нет на бумаге, как бы и вовсе не существует. Те материалы, что я не смог купить, я распечатывал на кафедре после занятий и переплетал сам. Для своей собственной докторской, конечно: все они у меня не вдруг появились. И, кроме прочего, я хотел, чтобы эта стопка источников встала перед моими студентами в своей весомой материальности и, что ли, бросила им вызов своей вещественностью. Разве может такой вызов бросить последовательность единиц и нулей на электронном устройстве?

«Вы их все нашли в нашей библиотеке?» – уточнил Марк Кошт.

«Не угадали, это мои собственные, – ответил я. – Несколько пришлось, как видите, распечатать, в магазинах их нет».

«Вы все их читали? – почти с благоговением спросила Марта Камышова и на мой утвердительный кивок только глубоко вздохнула: дескать, куда нам, недалёким, до такой научной самоотверженности!

«Дайте мне роль Пуришкевича!» – громко предложил Герш, чем, само собой, вызвал новый общий смех. Вы ведь помните, что Пуришкевич был завзятым националистом?

– Смутно, – признался я и прибавил:

– Как я завидую вашим студентам! Они охватывали своей памятью целый особый мир со всеми его мелкими деталями, нам, обывателям, почти неизвестный.

– Только равнодушие обывателя удерживает его от знания этого мира и всех ему подобных, – заметил Андрей Михайлович. – Кроме того, и этот мир, как и наш, с избытком содержал в себе боль и слёзы, обман и предательство.

– Но и благородство? – возразил я. – Недаром ведь вы говорили про крупный жемчуг?

Могилёв не спеша кивнул.

– Благородство, – полусогласился он. – Однако жемчуг, не забывайте, бывает и чёрный. Их ужасы были тоже крупнее наших.

[17]

– Итак, идея пришлась по вкусу, но после первых шутливо-восторженных слов одобрения группа задумалась, даже немного затаилась. Я разобрал стопку книг и разложил их на своём столе, чтобы облегчить выбор. Студенты столпились вокруг стола, рассматривая обложки, а Марта даже брала книги одну за другой и взвешивала их на своей ладони.

«Я правильно понимаю, что источников биографического характера здесь больше десяти?» – первым нарушил молчание Штейнбреннер.

«Верно», – согласился я.

«И даже представленный материал… Мы при всём желании не сможем охватить всех ключевых, э-э-э, узловых деятелей той эпохи, разве нет?» – не унимался наш русский немец.

Я согласился и с этим, на что он задал следующий вопрос:

«Имеются ли в педагогике прецеденты такого неполного, выборочного охвата изучаемого материала?»

«Да! – нашёлся я. – Это называется “экземплярным изучением”, идея которого принадлежит Рудольфу Штейнеру, основоположнику вальдорфской педагогики. Вашему соотечественнику, между прочим! И почти что тёзке».

«Слово “соотечественник” здесь не совсем подходит, как и слово “тёзка”… но благодарю вас, я полностью удовлетворён», – серьёзно ответил Штейнбреннер, а я мысленно похвалил себя за то, что в вузе не пропускал лекции по педагогике. Никогда не знаешь, что пригодится.

«Альфред в очередной раз победил на конкурсе зануд, поздравляю!» – ввернула Лиза под общий смех.

Тут я прервал своего рассказчика:

– Рискую занять на этом конкурсе второе место, но всё же спрошу вас: даже «узловых» фигур того времени, если пользоваться выражением вашего немца, не десяток и не два, как я вижу со своей обывательской колокольни. А вы предоставили своим студентам выбор. Значит, вы были готовы к тому, что их выбор будет отчасти произвольным? Что какую-то исключительно значимую фигуру вроде Распутина, например, никто не выберет, потому что она окажется всем несимпатичной?

– Да, само собой! И вы угадали – никто не взял Распутина. Хотя Распутин переоценен, а мне, – оживился Могилёв – было, например, обидно, что Константин Иванович Глобачёв или, например, Александр Павлович Мартынов тоже остались неразобранными. Это – начальники Петроградского и Московского охранных отделений, оба – прекрасные офицеры, русские патриоты. Ещё я огорчился тем, что ни один из религиозных деятелей или философов того времени тоже не был взят. Это, правда, отчасти и понятно: священники и философы всегда стоят как бы над схваткой, а людям, включая студентов, обычно интересны те, кто находится в гуще событий.

– Но – простите за то, что прервал – этим ваша работа не лишилась некоторой доли объективности? Может быть, стоило выбрать за студентов? Простите меня, пожалуйста, за то, что пытаюсь быть большим немцем, чем ваш Штейнбреннер! Я просто предвосхищаю тот же самый вопрос, который могут задать другие.

– Безусловно, лишилась, – согласился Андрей Михайлович. – Но, видите ли, я вообще не верю в научную объективность как таковую! Мы исследуем любой феномен своим собственным умом, а не холодным искусственным интеллектом, глядим своими глазами, потому что у нас нет других. Объективен ли Солженицын, приложивший все мыслимые усилия для того, чтобы быть объективным? Да что Солженицын! Объективен ли сам Лев Николаевич Толстой с его рассуждениями о Кутузове и Наполеоне? А если нет, что же, мы выбросим «Войну и мир» в мусорную корзину? Да, мы сузили область нашего видения их произвольным выбором! Но ведь группа, с которой я работал, была набором живых людей с их достоинствами и изъянами, как была бы любая группа, и этим людям были интересны именно их – как бы назвать? – антиподы? Визави? Характерные прототипы?

– Соответствующие точки контрапункта на параллельном нотном стане, – предложил я.

– Прекрасное определение! – согласился Могилёв. – Лингвистически, правда, несколько неуклюжее.

«Пожалуйста, прошу вас! – снова пригласил я студентов. – Будем пока считать ваш выбор предварительным, но ведь надо начинать с чего-нибудь! Если вы колеблетесь, разрешите мне идти по списку группы. Арефьева Лиза?»

«Тут есть моя тёзка, – пробормотала Лиза. – Великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Как бы её имя подсказывает…»

«Ваша светлость, поздравляю!» – выкрикнули из заднего ряда.

«“Ваше сиятельство”, – поправил я. – Гагарин Эдуард?»

«Как вы думаете, кем я могу быть… кроме Феликса Феликсовича?» – заявил высокий Эдуард-Тэд, заложив руки за спину и покачиваясь на носках, слегка улыбаясь. Он имел в виду Феликса Юсупова.

«Да, пожалуй! – согласился я. – Гагарина Альберта?»

Эдуард и Ада были братом и сестрой, а полным, паспортным именем Ады было Альберта. Причудливы иногда желания родителей.

– Почему не Аделаида? – невольно прервал я рассказчика. – И почему тогда не Берта как уменьшительное имя?

– Затруднюсь вам сказать, почему! Знаю только, что в журнал посещений третьего курса она действительно была вписана как Аделаида, но я в качестве куратора имел доступ к их личным делам и однажды, подшивая в них какую-то справку, наткнулся на копию её паспорта.

«Не знаю – разбегаются глаза, – серьёзно ответила наша Альберта-Аделаида. – Но почти все женские персонажи уже взяты, кроме Коллонтайши, а в ней есть что-то, что меня отталкивает».

«Александра Фёдоровна?» – подсказал кто-то.

«Нет уж, пусть кто другой берёт эту мадам!» – живо и даже с какой-то неприязнью отозвалась Ада.

«Тогда Александр Фёдорович, – предложил я с улыбкой, имея в виду Керенского. – У вас и стрижка похожа».

Ада была худой девушкой с чисто мальчишеской стрижкой – я, кажется, сказал об этом раньше, нет? – и на улице в зимней одежде легко могла сойти за мальчика.

«А вы знаете – да! – вдруг согласилась староста. – Да! Он мне интересен». «Более того, это почти идеальное попадание», – мысленно отметил я.

Вслух я продолжил идти по списку: