Русское зазеркалье

– No, Patrick, you luckily get into them on your own. Bye!

…Закончив обедать, я задумалась: что делать дальше? Как что: работать над лекциями, конечно! Не нужно мне никаких мальчиков, буду учёным аскетом, мадам профессор. Вот, в частности, самое время, прежде чем писать новый материал, немного поработать над старым. Миссис Уолкинг посоветовала мне славный способ: начитать собственную лекцию на диктофон, а после – прослушать себя через наушники. При необходимости – повторить всё вместе и второй, и третий раз.

Полноценного диктофона у меня не было, но в сумке сыскался внешний микрофон со стандартным разъёмом, который можно было подсоединить к телефону, а прищепкой микрофон цеплялся к одежде. Забравшись в кресло, я добросовестно начитала собственную лекцию. Получилось двадцать три минуты с небольшим. Странно: говорила я перед классом, по ощущениям, минут сорок! Ну, так ведь живая жизнь всегда сложнее своей стерильной имитации…

Пока я записывала лекцию, за окном пошёл снег. Так, небольшой снежок, который на асфальте, конечно, сразу стает… Я вдруг поняла, что мне зябко, особенно сидеть без движения. Обогреватель под окном не спасал, и я решила-таки растопить камин.

Зря я хвалилась мулату, что, мол, жила в доме с дровяной печью! За столько лет навык растеряла и сначала напустила дыму в комнату, пока не сообразила сделать две вещи: открыть окно, а также взять прямоугольную пластиковую салфетку под еду с обеденного стола и приспособить её для раздувания. Тут дело пошло веселей, образовалась тяга, и вот у меня уже в камине плясал огонёк. Правда, перемазалась в угле. Надо будет в окр?ге поискать какие-нибудь брикеты из прессованного мусора. Может, брикеты подешевле будут, а то шутка ли: четыре фунта за три кило! Вот уж действительно что называется «бросать деньги на ветер»…

Вновь забравшись в кресло, которое пододвинула к огню как можно ближе, я сменила микрофон на наушники и принялась следить за собственной лекцией на предмет интонационных и фонетических нелепостей. Слушать монотонный голос – очень усыпляющее занятие, а уж когда полулежишь перед огнём в уютном кресле-шезлонге – и подавно… Первое время я ещё пыталась бороться со сном, попеременно глядя то на огонь, то на собственное отражение в зеркале (оно висело слегка под углом к полу), а потом почувствовала, что куда-то проваливаюсь, лечу в тёмном пространстве, полностью освобождённая от веса тела, беззаботная, молодая…

?

…И с хлюпаньем шлёпнулась в грязь!

Я встала, стряхивая с себя эту безобразную грязь, потом очистила рукавом осколок зеркала, который блеснул под ногами. Попробовала рассмотреть себя: да уж, ну и вид у меня был, однако! Резиновые сапоги до самого колена, кургузая юбчонка, на теле – натуральный ватник, на голове – косынка из дешёвого ситца в глупый горошек. Чёлка вот тоже куда-то пропала… Да что там чёлка! Определённо, из зеркальца я на себя смотрела озадаченная, перепачканная и семнадцатилетняя.

Сон, конечно, но какой реалистичный! Цвета и звуки – как в жизни, да и запахи – ох уж запахи…

Вокруг меня, куда ни кинь глаз, расстилалось под низким серым небом унылое поле, каким оно бывает сразу после пахоты, когда пройдёт хороший дождь. (Мелкий дождь, едва стоило о нём подумать, действительно припустил. Ещё его только не хватало…) Земля выглядела неплодородной: труха, пыль, унылый серозём, который кто-то тщетно пытался удобрить, раскидав там и сям без всякого порядка кучи навоза. Вот откуда, значит, запашок… Около куч сновали серые не то птицы, не то крысы. Грязь доходила мне до середины сапога (а сапоги, напомню, до колен). Ой, какая тоска! И ни одной живой души кругом, ни признаков жилья. Это что же… это куда я попала? Это русская Страна чудес, что ли? Или, как его, Русское зазеркалье? В жопу такие чудеса, сказала бы на моём месте Наташа, в жопу такое зазеркалье…

А удобно иметь подругу, на которую сваливаешь неблагообразные мысли, правда? Помнится, та, другая Алиса, пока летела через кроличью нору, тоже этим баловалась…

Ни вульгаризмы, ни юмор, однако, не спасали, и вновь становилось зябко… Неужели так и пропаду в чистом поле? Вон вроде бы деревушка на горизонте, не пойти ли туда?

Спрятав осколок зеркальца в карман ватника, я побрела в сторону деревеньки, неженственно чертыхаясь и попеременно застревая в грязи то левым, то правым сапогом. Если это и сон, то такой сон стоит часа упражнений в спортзале, знаете ли… Добрела наконец.

Деревня в пять или шесть дворов, очень кучно лепившихся друг к дружке, была, похоже, заброшенной. Избы, такие невысокие, будто в них жили карлики («…И карлицы», автоматически поправил меня мой озападненный политкорректный ум), чёрные от времени, с соломенными крышами. Бог мой, где, в каком угле России, в каком невероятном захолустье остались ещё избы с соломенными крышами? Наличники на окнах отсутствовали. Да и стёкол не было, даже оконных переплётов: местами окна были забиты досками вкривь и вкось, местами завешены какой-то дырявой рогожей. Не хватало и дверей…

– Эй, есть здесь кто живой? – звонко крикнула я, войдя в самую большую избу, на которой, единственной, сохранилась кособокая дверь. В самой избе не было ничего, то есть почти ничего, кроме русской печи, приставленного к печи ухвата, стога сена в углу да трёх невзрачных икон над ним, перед которыми мерцала лампадка.

Что-то заворочалось в сене, и я, оробев, отступила.

На свет Божий вылез, отряхиваясь от соломинок, и побрёл, щурясь, ко мне, мужичок-нос-картошкой в бесформенной рванине и в натуральных лаптях, с колтуном волос на голове, с бородой до пояса. Был он таким приземистым и таким… мохнатым, что больше напоминал домового. Остановился шагах в трёх – и поклонился в пояс. Заговаривать со мной он, однако, не спешил, поглядывал исподлобья.

– Здравствуйте, – обратилась я к мужичку, решив вопреки всей творящейся вокруг меня психоделике (что они, интересно, подмешивают в этот их Lumpwood Charcoal

?) сохранять вежливость и следовать собственным принципам, хотя бы ради своего душевного здоровья. – Вас… как зовут?

– Платонкой Ратаевым, – проворно отозвался мужичок из полусогнутого положения.

– Может быть, Платоном Каратаевым? – усомнилась я.

– Нет-нет, Платонкой! Платон-то Каратаев, матушка, тудась… – он очень неопределённо показал указательным пальцем в небо, – тудась ушёл, а я тута заместо няво как полный, значица, фэйк и мандегрин остался…

«Фэйк» и «мандегрин» он выговорил с гордостью, будто похваляясь знанием диковинных иностранных слов. Вот, значит, какой корень обнаружен в mondegreen, приноровлённом к русской фонетике…

– Ясно, – вежливо отозвалась я. – А скажите-ка, уважаемый, где я сейчас нахожусь?

– В Нижних Грязищах, матушка!

– Это… ваша деревня называется так?

– Нет, это вот всё тут… так вот что ни на есть всё тут так вот именно и называется.

– Мир, то есть, такой?

– Расея, матушка Алисонька, Расея, а не мир! В мире-то, нябось, видали, знаете, Цивилизация: тротуары с шампунём моють, а от наших Нижних Грязищ высоким забором отгородилися, а в заборе колья, а на кольях церепа железныя, а в тех церепах рубин-цвет с силушкой попелеляющей!

– Церепа? – уточнила я ещё раз. – Попепеляющей?

– Церепа-церепа! Попепеляющей!

– И за что же, уважаемый Платон… э-э-э, Львович, только нам выпало такое счастье?

– Только нам, матушка-Алисонька, только нам! (Против «Львовича» мой собеседник не возразил.) Потому как рабы есть и раба из себя не выдавили! Уж как вы к нам на нашу нечисть забрели – ума не приложу, потому как и не русская вовсе…

– Но-но! – почти обиделась я, одновременно сообразив, что моё обращение к мужичку на «вы» действительно звучит не по-русски. – А скажите, сударь, у вас тут города какие-нибудь имеются, или только деревни?

– И-и-и, матушка, насмешили, какой же я сударь! Есть, как не быть! Вот город Глупов чем плох, например, он же Непреклонск, это, почитай, губерния. А то ещё Град-на-Неверии, это, почитай, самоглавная столица. А то ещё Мозгва – это, почитай, ещё одна столица… А ещё вот…

– А вы меня свезёте в ближайший город? – прервала я его излияния на тему местной топографии и принялась рыться в карманах. – I am afraid I only have two pennies…

Мужичонка активно затряс своей гривой, как будто только и ждал этого вопроса. Зачастил:

– Свезём, матушка-красавишна, свезём, как же не свезти, в лучшем виде свезём… Пеннисы-то пожалте!

Я слегка оторопела – и только потом сообразила, что словом «пеннисы» он называет пенни, аналогично тому, как rails (ед. ч. rail) в русском языке стали «рельсами», так что даже одиночный рельс сохраняет «с» от английского окончания множественного числа. С некоторой опаской я положила монетку ему на ладонь.

– Эх, ты погляди, Королева англицкая сама! – восхитился мужичок. – Ух, лошадку куплю! – Монетка быстро куда-то исчезла. – Помолиться теперь надоть-быть…

Подбежав к углу с кучей сена, он широко, размашисто перекрестился. Я, подойдя ближе, тоже впервые рассмотрела иконы. Это были, впрочем, не иконы, а чёрные лубки, отпечатанные на грубой серо-коричневой бумаге.

– Во имя Николая Ляксеича, Виссарьёна Григорича и Ляксея Натолича, аминь! – прочувствованно проговорил мой водитель.

Сотворив эту простую молитву, он бросился прочь из избы, и мне пришлось поспешать за ним. Снуя между избой и двумя сараями, мужичонка вывел на двор тощее подобие лошади, вытолкал древнюю узкую телегу без бортов, запряг лошадь в телегу, сел боком, свесив ноги слева, и похлопал левой ладонью по телеге, приглашая меня садиться рядом. Я так и сделала, обнаружив, что мои ноги почти касаются земляной жижи. Ну, впрочем, было не выбирать: public transport

в Нижних Грязищах, похоже, не изобиловал вариантами.

Под окрик «Н-но, лядаш-шая!» мы тронулись, выкатились со двора и поехали по прямой, как прочерченной по линейке, дороге через всё то же малосимпатичное поле. Ехать, видимо, предстояло долго, и я решила возобновить беседу:

– Николая Алексеевича узнала, Виссариона Григорьевича тоже, а Алексей Анатольевич – это кто?

– Как же, матушка! – словоохотливо отозвался Платонка. – Ляксей свет Натолич, сиречь сударь Навальный.

– Вон оно что… А за что же ему такие почести?

– А за труд его непрестанный, потому как навозец-то, навозец окрест чуете, матушка? Ляксей свет Натолич навалил.