Позвони мне

– Не дрейфь, Василий, – участливо ободрил комдива торопливо идущий впереди Николай Александрович. – Вспомни, на сопках Маньчжурии и не такое случалось. Капитаном на нашем космическом лайнере несёт почётную вахту прославленный адмирал Нельсон, прекрасный флотоводец и герой бесчисленных морских баталий. Человек он, как я уже убедился, безупречно справедливый, настоящей матросской закалки, ты обязательно найдешь с ним общий язык. Наверняка, он вполне осведомлен о твоих боевых заслугах и, быть может, как знаменитого командира, сразу назначит баранов пасти.

– Скажешь тоже, каких ещё на хер баранов, – вылупив глаза, заерепенился уязвлённый по самолюбию комдив, – я терпеть издевательств даже от адмирала не стану, не для того полным Георгиевским кавалером закончил империалистическую войну и в гражданскую капелевцам скучать не давал. И что это за корабль непутёвый у вас? На нём, выходит, и поля есть, и реки, раз баранов разводите, может, даже и жабы зелёные есть? То-то комбинезоны у всей команды мне сразу показались подозрительно знакомого цвета.

– Нет на нашем корабле, Василий, ни рек, ни озер, и жаб, тобой презираемых, тоже здесь нет. Неужели ты еще не прозрел – это же командирский диспетчерский лайнер. За нами закреплена пара десятков звёздных галактик, вот мы и дрейфуем, помаленьку присматриваем, если честно сказать, обслуживаем их. Я, до визита в благословенный Разлив, проживал на одной из планет созвездия Спелых Бамбуков. Теперь повышение вышло, переселили сюда, мою гальюны на двенадцатой палубе, где располагаются астрономы и скрипичных дел мастера из славного итальянского местечка Кремона. Честно признаюсь, служба на Спелых Бамбуках была мрачноватой. В нашем краснознаменном колхозе «Тихие Заводи» занимались зачисткой грехов у вновь прибывшей публики. Постоянное кипячение вонючей смолы, каленье жаровен – всё это входило в мои непосредственные обязанности. Но более всего досаждали крики и вопли обрабатываемых грешников. Такого насмотрелся против собственной воли, такого наслушался, что, случись заново оказаться на родимой Земле, ни секунды не медля, заточил бы себя в жесточайшую схиму.

– А подолгу хоть жарить или в смоле кипятить приходилось? – с нескрываемым интересом полюбопытствовал Чапай. – Я не думаю, что подобная процедура могла занимать много времени. Сколько адских мучений может выдержать тленная плоть?

– Да уж не менее четырёх-пяти дней, пока до нужной кондиции не доводили. Хорошую кашу в русской печи часами томить полагается, а здесь грехи человеческие выжигать, крепкая работёнка для кочегара, уйму дровишек пропалишь, до седьмого пота намаешься.

– Я всё понял, – радостно воспрянул духом комдив, – жарят не просто, чтобы издохли, но обязательно в угли превратились, как сушёные кизяки, которые у кашеваров под эскадронными казанами горят. По правде говоря, для белогвардейской сволочи это вполне подходящая обработка, никаких дров не надо жалеть.

– Почему же обязательно, чтобы издохли или в угли обратились, – искренне выразил недоумение благородный Николай Александрович. – Мы ведь на страже жизни стоим, ничего созданного Творцом не истребляем. Кому же придет в голову преступная мысль – посягать на истребление нетленных душ? Спустя положенный срок вилами перекладываем грешников из раскалённых жаровен в котлы с кипящей смолой и терпеливо варить начинаем. Опять же не меньше пяти-шести дней добросовестного кипячения.

– И всё же, что потом, до каких пор эта канитель продолжается? Чем заканчивается кипячение в бурлящей смоле, какие следом предлагаются радости, что ещё может оказаться страшнее пройденных испытаний?

– А ничем не заканчивается, – ответил царь, – снова жарить приходится, и так до тех пор, пока очищающийся грешник не скукожится, не усохнет до размеров обыкновенного таракана. Ты думаешь, почему тараканы такие коричневые, как запечённые груши? А вот когда рыжих зверюг набёрется достаточная гвардия, запаковываем их в фанерные ящики и благополучно спроваживаем на Землю, совести да ума набираться. Я полагаю, любой таракан был в своё время таким же, как и мы, человеком, но не оправдал высоких надежд и получил в «Тихих Заводях» заслуженное оформление. Конечно, жестокое наказание, но ведь силком никто за уши в жаровню не тащит, каждому предоставляется возможность строить светлую, с наградой ко спасению жизнь.

– Так выходит, что наша рыжая сволочь, Чумайс, снова возвернётся в дивизию и будет паскудить на Анкиной кухне. Я бы всё-таки предпочёл распрощаться с ним навсегда, без напоминаний о прошлом. Не вижу смысла продолжать эту гадость воспитывать, проще новенького мальчонку молодым супругам склепать.

– Ты же знаешь, Василий, надежда умирает последней. Милость Создателя не знает границ. Он терпелив и заботлив, неустанно надеется, что какое-нибудь полезное дело совершит на Земле даже презираемый тобой таракан и поднимется на очередную ступень совершенства. Может, сделается городским воробьём или всё той же озёрной жабой – путь наверх никому не заказан.

– Не очень-то я понимаю ваши порядки, – пряча насмешку, отреагировал по-военному быстро соображавший Чапай, – однако скажи, где могут предложить мне баранов пасти, я что-то не вижу здесь подходящего места.

– Во-первых, не предложат, Василий, а просто пошлют. Конечно, не так, как у тебя это в прошлой жизни легко получалось. И заметь, такая удача может случиться только при очень фартовом раскладе. А насчёт рек и полей не стоит печалиться, здесь такие планеты, такие красавицы среди них попадаются, что ваши альпийские луга скучнейшей тундрой покажутся. У всех передвижников вместе взятых недостанет холстов и фантазий запечатлеть щедроты Творца.

Поднявшись по крутым маршевым сходням к дверям капитанской рубки, Николай Александрович украдкой трижды плюнул через левое плечо, торопливо наложил на себя крестное знамение и негромко постучал костяшками аристократической царской руки. Дверь медленно, без скрипа отворилась, и, едва переступив порог, Василий Иванович вместе со своим проводником очутился на рулевом капитанском мостике.

Прямо по центру командирской рубки, на небольшом возвышении, за сверкающим медью в розе ветров компасом, сидел знаменитый адмирал Нельсон. Сидел в золочёном наподобие царского седалища кресле, с подзорной трубой на коленях и начатой бутылкой пепси-колы в старческой руке. Неподалеку от капитанского кресла вахту нёс рулевой за внушительных размеров лакированным штурвалом – как полагается, с одной деревянной ногой и черешневой курительной трубкой в щербатых зубах. Удивительно, что на капитанском мостике такой огромной космической субмарины не было никаких сложных навигационных приборов, полностью отсутствовала вспомогательная электронная техника, только морской компас и рогатый штурвал старинного образца из красного дерева. Панорамный обзор с верхней рубки открывался фантастический. Корабль дрейфовал в межзвёздной тиши с поразительной поступательной скоростью. Всё космическое население мироздания: пылающие светила, планеты, астероиды, болиды – проплывало мимо окон капитанской рубки, вращаясь и оставляя за собой траверсный след.

– Обратите внимание, – сказал надтреснутым голосом, не оборачиваясь к вошедшим, адмирал Нельсон, – сейчас по правому борту мы проходим мимо любопытной планеты, на которой прячется бедолага Адам. Уважаемый дружище Джон Сильвер, – дал указание адмирал рулевому, – просигнализируйте стапельным прожектором любезному праотцу сообщение, что хватит ему валять дурака – первородные грехи его давно уже прощены. При желании, он давно уже может подобрать на свой вкус название для этой планеты и теперь уже не из ребра, а из чего-нибудь более существенного вылепить по сердцу спутницу жизни и клепать всем на радость здоровых детишек. На обратном курсе обязательно будем делать у этой твердыни швартовку, поговорим с праотцом по душам и отведаем знаменитых антоновских яблочек. – В довершение Нельсон приставил к глазу окуляр подзорной трубы, на которой золотыми латинскими буквами было начертано имя «Galileo», и внимательно рассмотрел плывущую мимо, обжитую Адамом планету.

– Что же вы незваными гостями стоите у порога, господа, проходите смелее, будем знакомиться, – сказал, поднимаясь с кресла, пожилой адмирал. По-стариковски прямо торча в пояснице и волоча одетые в шерстяные валенки ноги, он подошёл к дорогому резному буфету. Отворил инкрустированную с хрустальным оконцем барную дверку и достал начатую склянку ямайского рома. Так же неспешно поставил на серебряный поднос три золочёные чарки и наполнил их благородной рукой.

– Выпьем, друзья, за наше знакомство, – предложил адмирал и первым пригубил крепкий флибустьерский напиток. – Пейте без смущения, господа. Воистину, глоток чистого ямайского рома не принесёт вам вреда. Многие годы эта бутылка пролежала на дне Средиземного моря, в глубокой безмолвной тиши. Злые духи в ней давно уже упокоились, только нежность сахарного тростника и запах южных ветров да ещё тепло заботливых рук виноделов чудесным букетом окрасят вам настроение.

Василий Иванович хотел было для форса чуть-чуть повыпендриваться и заявить, что на дух не переносит спиртного, но, увидев, как лихо расправился со своей чаркой царь Николай, тоже опрокинул рюмашку. Ром и в самом деле оказался хорош, достаточно крепок, с волнующим ароматом пиратских сокровищ. Этот ни с чем не сравнимый аромат фантастическим образом вызвал из залежей памяти командира напоминание о тяжёлых боях в Августовских лесах неприятельской Пруссии. Дело было в Первую мировую войну, когда он с десятком промышлявших казаков отбил генеральский обоз и в нём обнаружилась дюжина бутылок старинной купорки. Казаки тогда по достоинству оценили трофейный напиток – похоже, то был настоящий ямайский ром.

– С вами, Николай Александрович, мы достаточно тесно знакомы, – заметил с доброй улыбкой адмирал, – боцман постоянно отмечает ваше безупречное прилежание на ответственной службе. До чего же все рады, что вы наконец обрели достойное приложение своих недюжинных сил. И про вас, дорогой Василий Иванович, я премного наслышан, давненько уже на наш космический скороход не направлялись толковые боевые командиры. Не густо, во все времена, появлялись на просторах матушки нашей Земли заслуживающие внимания полководцы. Мне уже дважды звонили про вас, ходатайствовали, рекомендовали учесть боевые заслуги и определить на приметное место. Нам в женскую баню истопник из ответственных людей до зарезу нужен, вот руководство предлагает вашу кандидатуру. Вы человек военный, организованный, кому, как не вам, следить за порядком в женской купальне. Очень рассчитываю на ваш бесценный опыт и способность управлять азартным коллективом.

Василий Иванович по-шустренькому прикинул для себя, что нечего Бога напрасно гневить, удача и на сей раз улыбнулась ему, поэтому без долгих раздумий с благодарностью принял заманчивое предложение. Выразил уверенность, что не подведёт, использует весь свой боевой опыт и справится с любым, самым рискованным заданием.

– Вот и славненько, – заключил, потирая руки, удовлетворённый адмирал. – Осваивайтесь на новеньком месте, присматривайтесь, у руководства по поводу вас далеко идущие планы. Мне уже на покой по-стариковски хочется, очень требуется на капитанский мостик выдающийся полководец. Может быть, через десяток веков займёте это почётное кресло, примете из моих рук и подзорную трубу, принадлежавшую некогда самому Галилею. А пока не смею задерживать вас, господа. Сопроводите, Николай Александрович, героического комдива к нашему корабельному фельдшеру, пускай проведёт необходимые профилактические мероприятия.

На том адмирал развернулся и плюхнулся в своё капитанское кресло, давая знать посетителям, что аудиенция завершена. А приставленная к единственному глазу Нельсона смотровая труба как бы положила незримый барьер между хозяином положения и рядовым плавсоставом.

– Я что-то не совсем понимаю, – признался по выходу из рулевой рубки Василий Иванович, – на кой чёрт мне понадобился ваш корабельный фельдшер? Со здоровьем у меня всё в порядке, после последнего ранения прошло уже не менее года, рога могу быку своротить. Давай не пойдём в лазарет, лучше рванём прямиком на рабочее место. Мне, если честно признаться, ни разу ещё не приходилось бывать в женской баньке. Не скажу, что самое для меня подходящее место, но всё же лучше, чем чистить гальюны из-под всякой обожравшейся задницы. Почему бы и вам не похлопотать о более серьёзной работе, негоже, хоть и бывшему императору, в чужом дерьме ковыряться, прямо скажем, не царское это дело.

И вот кто бы чего ни выдумывал, но место всё же красит, облагораживает человека. Превосходство смотрителя бани над чистильщиком общественного туалета враз обнаружилось по преобразившейся осанке, по учительному тону Чапая. Тем не менее Николай Александрович, не теряя великокняжеского достоинства, уверенно объявил:

– Здесь, Василий, всё как в армии и приказы командования не обсуждаются. К фельдшеру явиться придётся обязательно, в противном случае, можно и на губу залететь. Ты уж поверь, это окажется гораздо неприятней моей непыльной работы, даже не хочу огорчать тебя мыслями о такой печальной перспективе. Однако меня другое тревожит: сердцем чую, кастрировать будут тебя в больничных покоях. Служба ответственная больно уж выпала, техники безопасности требует. Чикнут с наркозом, даже глазом моргнуть не успеешь, специалисты по этой части у нас будь здоров. Но голос командирский немного просядет, а он душу мне греет больше всего, до слёз напоминает смотровые парады в Царицыне. Иногда даже не верится, что всё это было – барабанная дробь, свистящие флейты и коробки красавцев гренадеров.

– То есть как это кастрировать? – вполоборота начал заводиться Чапай. – Я им что, кролик ушастый подопытный? На кой хер мне их баня сдалась и вся эта бабская тряхомудия. Скорее жаровни в аду соглашусь дни и ночи топить, чем евнухом по доброй воле на вашей посудине оказаться. Ни в какой лазарет не пойду, поворачиваем к одноглазому недотёпе, пускай отменяет свой дурацкий приказ. Это ему мужское хозяйство давно ни к чему, а я не собираюсь на дембель идти, далеко не до конца ещё отстрелялся. Мы ещё повоюем, есть ещё порох в пороховницах.

Василий Иванович натурально включил заднюю и потащил Романова за руку в обратное направление. Император с неожиданной твёрдостью застопорил движение и со всей убедительностью заявил:

– Ты напрасно ерепенишься, дружище. На корабле своих решений командование никогда не меняет, да и яйца тебе здесь совсем ни к чему. На космическом лайнере много чего делать умеют, но размножаться не просто запрещено – здесь любой член экипажа навсегда лишён способности выполнять подобное предназначение. Это удел землян, воистину их неизбывное превосходство, может, потому они и вызывают зависть богов. Заниматься кроличьей любовью в качестве приятного развлечения в наших условиях, ты запомни, не придёт тебе в голову. Так что не стоит жалеть по-пустому за яйцами, тебе же самому спокойнее будет.

У Чапая на сердце сделалось нестерпимо тоскливо. Выворачивая душу, помянулись Анкины статуарные телесные прелести, роскошное её женское лоно и минуты победного торжества, особенно остро ощущаемого после бурных любовных экстазов. Это сладостное состояние сопоставимо разве что с лёгкостью гарцевания на взмыленном скакуне впереди боевых порядков лихих эскадронов. И теперь в одночасье ему предстояло навсегда лишиться возможности ощущать своё первородное мужское лидерство. Забавно, нет слов, потереться среди баб в тёплой купальне, но какой в этом смысл, если фельдшер положит кранты его боевым резервам. Это всё одно что наган без патронов или ржавеющий бронепоезд на невозвратно запасном пути. Оставалась, быть может, последняя надежда, последний на удачу шанс. Следовало каким-нибудь хитроумным способом избавиться от докучливого Николая Романова и позвонить кому следует. Всё-таки есть обязательства приятельской дружбы, Создатель не должен оказаться прохвостом, Ему-то проще всего отменить унизительную экзекуцию.

– Знаешь, дорогой Николаша, – принялся хитрить Василий Иванович, – мне бы по нужде куда-нибудь срочненько сбегать. Я вчера огурцов с молоком не по делу натрескался, не шутейно, гляжу, подпирает, помоги уединиться где-нибудь в положенном месте. Люблю посидеть в тишине и получить облегчение. Заодно поразмышлять о своей предстоящей незавидной доле, пусть даже и в женской купальне.

– Нет ничего проще, – с готовностью подставить другу надёжное плечо отозвался Николай, – давай махнём на двенадцатую палубу, где моё рабочее место, и там преспокойненько справимся со своими проблемами. Мне, кстати, и самому наведаться туда не мешало бы, приглянуть хозяйским глазком, всё ли в порядке на службе. Я, знаете ли, привык содержать доверенный пост под личной ответственностью и собственным контролем.

С юношеской лёгкостью проскакав по крутым переходам и трапам, приятели оказались на двенадцатой палубе космического скорохода. Перед изумлённым взором Чапая, во всю длину барражирующей просторы мироздания субмарины, раскинулась раздольная улица, по обеим сторонам которой располагались уютные мастерские ремесленного люда. На каждом фронтоне отдельной мастерской красовалась рекламная вывеска с изображением какого-нибудь музыкального инструмента. Здесь можно было увидеть всевозможные цитры, гитары, гармоники, но более всего впечатляло обилие представителей семейства смычковых инструментов – от самых маленьких детских скрипочек до необъятных лакированных контрабасов.

На вывеске, всегда большими буквами, сообщалось имя мастера, сосредоточенно работающего за светлым в переплётах окном. Здесь продолжали творить великие итальянские корифеи Сториони, Аммати, Бергонци. Они мирно соседствовали с полузабытыми тульскими и вологодскими умельцами благородного музыкального цеха. Отовсюду доносились мелодические переборы настраиваемых инструментов, почти как перед выступлением большого симфонического оркестра, и явственно пахло отделочными политурами и свежей древесной стружкой. Некоторые мастера по-дружески приветствовали бывшего императора, торопливо влекущего за собой несколько растерявшегося Василия Ивановича. Иногда Николай останавливался и сам подходил к отворённому окну, участливо интересовался настроением, успехами в творчестве и желал всего самого лучшего. Одному гитарному мастеру по фамилии Соколовский передал запечатанное в треугольном почтовом конверте письмо.

Между прочим, ремесленная улица называлась Шоссе Энтузиастов – об этом уведомляли небольшие адресные таблички, симметрично прикреплённые на углах обитых сосновой шалёвкой стен. Приятно для глаза было видеть патрульные группы матросов, несколько раз уже повстречавшихся им на пути. Одетые в широкие клеша и чёрные бушлаты, с красной повязкой на левой руке, эти стражи порядка удивительно точно вписывались в общий корабельный пейзаж. У Василия Ивановича даже сердце от тоски защемило, до того захотелось вернуться обратно в дивизию, которая в сравнении с безупречной стерильностью Шоссе Энтузиастов вспоминалась как нескончаемое гуляй-поле.

Так пройдя примерно километра полтора под несмолкающие обрывки настроечных мелодий и дружеские приветствия приятелей Николая Романова, они оказались возле до боли знакомого дощатого сооружения. От традиционного летнего сортира эта деревянная конструкция отличалась значительно большими размерами, внутри неё приветливо располагалась череда круглых, видавших всякие виды отверстий. Невозможно было даже предположить, что на такой уникальной субмарине могут оказаться самые захолустные подсобные удобства практически времен динозавров.

– Вот и добрались, Василий, располагайся на выбор, любое отверстие тебе уступлю, – с жестом щедрого сеятеля предложил комдиву радостный царь, – и я с тобой за компанию малость присяду, вместе оно всегда веселей.

– Честно говоря, я надеялся, что у вас здесь, как в штабе у Фрунзе, кабины отдельные, рукомойники, сушки, масса всяких удобств для ухода за телом. У нас даже деревенские мужики постепенно начинают переходить на фаянсовые ватерклозеты. Всё-таки не очень понятны многие ваши причуды, по-моему, вы ерундой занимаетесь.

– Это ты зря, дорогой друг Василий, – отклонил возражение император, – вы в дивизии привыкли обращаться с природой по-хамски, всё только жуете, глотаете, ничего приличного не возвращая взамен. Ты должен помнить, что у нас автономное плавание, замкнутый цикл, следовательно, на учёте любая капля полезных отходов. Всё это добро я аккуратненько собираю внизу, внимательно раскладываю по разным сортам и отношу на четвёртую женскую палубу. Там сырьё подвергается специальной обработке и поступает на камбуз для приготовления пищи. Сегодня на обед обещали пельмени подать, ты даже не представляешь, из чего они слеплены. Но пальчики оближешь, бьюсь об заклад, станешь даже добавку просить.

Деваться было некуда. Василий Иванович расстегнул фирменный комбинезон, откинул задний клапан, и как только присел на корточки – драгоценный мобильный телефон предательски юркнул в сортирное очко и шлёпнулся внизу обо что-то подозрительно мягкое. В жизни комдива были не только героические победы, не раз приходилось отступать в боях, терпеть поражения, но никогда, даже во времена самых сокрушительных неудач, душа его не испытывала такую горечь и муку, как в эту роковую минуту, сидя на очке в сортире грандиозного космического скорохода.

Дальнейшее пребывание в позе нераспустившегося лотоса потеряло всякий практический смысл, но Чапаев всё сидел с поникшей головой, обдумывая горькую свою не испитую чашу. Николай Александрович несколько раз уже выходил на улицу, снова заглядывал в нужник и никак не мог взять в толк, чего его приятель высиживает, медлит зачем.

Обыкновенно все военные аналитики единогласно отмечали недюжинные способности Василия Ивановича находить выходы из самых тупиковых ситуаций. Вот и теперь, спустя пару часов упрямого сидения на корточках, в его мозгах созрела смелая спасительная комбинация. Комдив со счастливой физиономией вихрем выскочил на улицу, заключил в объятия опешившего царя и сделал более чем неожиданное предложение:

– Больно служба понравилась мне твоя, Николаша. Не мог бы ты договориться на сегодняшний день с адмиралом, чтобы я подсобил маленько тебе. А уж завтра, как договаривались, отправлюсь сам в лазарет, не стану перечить, пускай чикают.

– На денёк оно можно попробовать, – согласился царь Николай. – Но только работать под моим руководством – боюсь, пересортицу сделаешь. Учиться никому никогда не заказано, тем более что целая жизнь впереди. Не исключено, что когда-нибудь выйдешь на повышение и тебе доверят мое почётное место, вот и пригодятся полезные навыки.

Николай Александрович, поразмыслив самую малость, подошёл к одному из ближайших дежурных телефонов, которые в изобилии были развешаны на стенах домов вдоль всей перспективы улицы. Он достал из внутреннего кармана спецовки голубенькую записную книжечку, открыл её на искомой странице и, словно на мясорубке, вертанул боковую телефонную ручку. Коммутатор ответил незамедлительно, и Романов попросил соединить его с нужным абонентом. Разговор поначалу складывался непросто – по всей видимости, порядки на субмарине соблюдались действительно строго. Но всё-таки по результатам беседы лицо Николая осенила улыбка удовлетворения, и он радостно сообщил Чапаю, что с большим сопротивлением получил разрешение поработать сегодня вдвоём над сортировкой полуфабрикатов из-под двенадцатой палубы.

Василий Иванович настоял не терять понапрасну времени и немедленно приступить к исполнению служебных обязанностей.

Рабочее место Николая Романова по техническим причинам располагалось на палубу ниже, и они в приподнятом настроении, буквально взявшись за руки, помчались туда без оглядки. Судя по оформлению служебного поста, императора следовало отнести к категории людей исключительно обстоятельных. Повсюду на стенах висели графики с производственными показателями. Некоторые графики походили на зубастые пасти акул, некоторые напоминали «девятый вал» Айвазовского. Сырья в помещении накопилось достаточно. Пересчитав по порядку наваленные кучи, комдив без труда взял на заметку самую для него драгоценную и тотчас же схватился за лопату.

– Не стоит горячку пороть, Василий, – урезонил азартного сортировщика Николай, – давай для начала чайку с леденцами отведаем, а потом, помолившись, возьмёмся и за работу. Видишь, у меня в уголке маленький столик стоит, присаживайся, сейчас подключу кипятильник.

Император с придворной изысканностью сервировал чайный прибор, заварил липовый цвет, тонко пробивающийся сквозь общий производственный запах, и лично поворочал серебряной ложечкой в расписной фарфоровой чашке комдива. Как обыкновенно случается за русским чаепитием, приятели расслабились и незаметно погрузились в душеспасительную беседу.

– Ты для чего это, Николаша, от престола отрекся? – задал императору давно уже мучавший его вопрос полный Георгиевский кавалер. – Это же надо, по собственной воле подобную дурость сморозить. Наверное, вот здесь, на служебном посту, не раз и не два вспоминал про былую роскошь царских палат. Вот уж, воистину, «из князей в грязи» по самые уши угодил. Я тебе доложу, на такое стремительное преображение не у каждого Гоголя хватит фантазии.