Последний рейс «Фултона»

– Мне бы сейчас лет этак двадцать скинуть – с удовольствием станцевал бы с симпатичной девушкой.

– Не такое сейчас время, чтобы танцевать, – возразил Тихон.

– Что же вы – в карты режетесь?

– Скажете тоже! Мы, дядя Иван, о революции говорим.

– Оно, Тихон, говорить хорошо, но этого мало. Революцию делать надо. А говорунов у нас хватает. Иной тебе все расскажет – и что Маркс писал, и что Кропоткин. А до дела дойдет – лезет в лопухи…

– Нет, дядя Иван, наши ребята не струсят. Мы вот что надумали – пора все кружки города объединять в один Союз молодежи. Сначала в городе, а там, глядишь, и по всей республике…

Старый рабочий внимательно слушал парня и удивлялся, как он возмужал после Октября. И дело ребята затеяли важное, нужное. Меньшевики и эсеры болтают о невмешательстве молодежи в политику, а сами норовят молодых от большевиков увести. «Надо об этом в райкоме поговорить», – подумал Резов.

– Ну а как идут дела с объединением? Или только языками чешете?

Тихон вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги.

– Мы время, дядя Иван, зря не теряем. Вот сочинили обращение к пролетарской молодежи города…

И Тихон на ходу стал читать текст обращения, так энергично размахивая кулаком, что Резов даже посторонился.

– Звучит, дядя Иван?

– А что это за текущие дела?

– Тут разное: как антирелигиозную работу усилить, как со спекуляцией и саботажем бороться. И о культуре поговорим. Девятый месяц в городе Советы правят, а она на старом, буржуазном уровне. На базаре – «Бикс»…

– Это что такое?

– Игра так называется. У нас некоторые ребята всю зарплату в нее просаживают. А Колька Морев, кочегар, и штаны, и пиджак, и сапоги продул! Сменку ему выдали – одну рубаху исподнюю… А в кинематографе что делается?

– Что? – насмешливо бросил Иван Алексеевич.

– Всякая буржуазная дребедень идет, вот что. Одни названия чего стоят: «Тайны Нью-Йорка», «Вор счастья», «Чаша запретной любви». Надо с этим бороться, иначе неустойчивую молодежь тоже к запретной любви потянет. Мы, например, решили сами хороший спектакль поставить. Как, дядя Иван, одобряешь?

– А какую пьесу выбрали?

– «Бедность не порок» называется. Там и про любовь, и про классовое угнетение.

– Как же вы будете спектакли показывать, коли в этом деле ни черта не смыслите?

– Мы с ребятами в городском театре были. Приглядывались, как там пьесы ставят. Потом в Интимный театр Барановской прорвались, его недавно открыли. Сначала песни какого-то Вертинского слушали, потом балерина «Еврейские пляски» исполняла, а под конец оперетку «Берсальеры» дали. Барановская в ней главную роль играет. Красивая – жуть…

– Уж не влюбился ли?

– Что ты, дядя Иван, – покраснел Тихон. – Она талантливая, о ней даже в газете писали. К нам из самой Москвы приехала.

– Почему же ей, такой красивой да талантливой, в Москве не жилось?

– А кто ее знает. Может, наш город понравился.

– Что-то наш город стал многим нравиться. Как бы от этих гостей беды не вышло…

Какое-то дурное предчувствие томило старого рабочего. Вчера в местной газете, рядом со статейкой об этой самой Барановской, прочитал распоряжение Горисполкома: «Вследствие обострения продовольственного вопроса и общего переполнения въезд в город воспрещен».

«Что такое – общее переполнение? – сам себя спрашивал Резов. – За счет чего оно получилось? Почему это вдруг потянуло сюда, в нехлебную губернию, столько людей?»

В этой же газете напечатано, что по Волге пришло много барж с дровами и ни одной с хлебом. Странные приезжие – едут туда, где и без них впроголодь живут.

Людской наплыв особенно ощущался последние недели. Ну, понятно, были бы бабы с детишками, старухи со стариками! Ведь ужас сколько народу сдвинула война с прифронтовых губерний. Нет! Все больше приезжали мужчины призывного возраста. Хоть многие в рваной обувке – походка четкая, плечи развернуты. За станком да писарской конторкой такой осанки не наживешь.

Но держались приезжие тихо, осторожно. И куда-то незаметно исчезали. А вот у местных, кто жил в своих кирпичных флигельках под железом, имел совсем недавно лавки, трактиры, конторы, появилось в глазах что-то нехорошее, злобненькое, нетерпеливое. Тревожило это Ивана Резова.

А Тихон думал о своем, и тоже невеселом. Вот наметили они на завтра собрать городскую молодежь в гимназии Корсунской, объединить молодежные кружки в единый Союз. А получится ли? Сколько таких Сережек мечется между партиями – ни вашим ни нашим?! Трудным будет это собрание, лицеисты и гимназисты словами сыпать умеют.

Вся надежда на молодых рабочих, ткачих. Но все ли смогут прийти? Кто на фабрике, кто после смены отсыпается. Гимназистам и лицеистам легче, им о куске хлеба не надо думать, у папенек и маменек от лучших времен в кубышках осталось…

Только начали работу – в цех вбежал чумазый подсобник из новеньких:

– Кончай работу! Выключай станки!

– Ты с какой крыши свалился? – спросили его. – Кто приказал?

– Кому власть дана – тот и приказывает.

– Не егозись, деревня. За нас нашу работу никто не сделает. С какой стати будем станки выключать?

– А я что? Я ничего, – затравленно озирался по сторонам новенький. – Во дворе митинг, там всё скажут. – И он бросился из цеха.

Затихли трансмиссионные валы – кто-то вырубил напряжение.

Рабочие заворчали:

– Замитинговались в доску!..

– Одними речами живем!..

Тихон подошел к Ивану Резову, спросил, что за митинг такой.

– Не иначе – меньшевики да эсеры воду мутят, – ветошью вытер руки токарь. – Ладно, пойдем послушаем.

Когда рабочие механического цеха вышли во двор, на крыльцо конторы поднялся Михаил Алумов.

– Братья рабочие! Сегодня утром Первый стрелковый полк арестовал окончательно зарвавшихся в безобразиях и воровстве членов городского Совета. Население этот справедливый шаг встретило одобрительно, к солдатам присоединились рабочие и ткачи. Они требуют продовольственного улучшения и справедливости!..

Среди «питерщиков», людишек, перед войной пристроившихся в мастерские от мобилизации, оживление. Рабочие переглядываются, силясь понять, что же случилось.

– Только что телеграфом пришло сообщение – в Москве идут бои, правительство Ленина доживает последние минуты! – торжественно говорил Алумов.