Последняя седмица. Откровения позднего агностика

– Сами люди никогда не построят справедливое будущее. Его может обеспечить только ИИ. Чем быстрее вы поймете эту аксиому, тем быстрее наступит счастье для каждого индивида.

– А если я не хочу ваших стерильных удобств. Уж не о поголовной ли стерилизации идет речь. Нельзя же быть совершенно безгрешным, как мать Тереза или святой Януарий.

– Все зависит от вас. Вы сами можете запрограммировать диапазон свобод и желаний. По сути, это то же самое, что написание законов.

– Но я не такой уж законопослушный, как вам кажется. Я даже люблю иногда нарушать законы. Сознание, что они пишутся не для меня, греет душу. К сожалению или к счастью, я не такой, как все. Люблю спорить, возражать, доказывать, рассуждать. Могу я, в конце концов, иметь право на самость, а лучше на инакость? Или я – тварь дрожащая?

Тут что-то случилось с моим виртуальным собеседником, и он впервые не смог мне возразить что-либо по сути. Он надолго замолчал и не нашел ничего лучшего, как прочитать мне в очередной раз лекцию о рациональном мироустройстве.

– Это и есть путь в бездну. Вот почему мы отрицаем перемены. Всякая реформа – угроза нашей стабильности. А вы, получается, требуете права быть несчастными. Неуместное желание.

Одно из двух – или он перегрелся, оказался не готов к такому накалу дискуссий, или не понял меня до конца, вернее не распознал значения некоторых слов из моего экспрессивного лексикона. Так или иначе, эта заминка в нашем разговоре существенно поколебала мою веру в безграничные возможности искусственного интеллекта.

Тем не менее, я остался доволен, и у меня сложилось твердое убеждение, что все это время, пока Федя храпит, как собака, я не зря общался с этой неодушевленной штуковиной. При всей ее миниатюрности она, следует признать, держалась со мной на равных, не уступала в красноречии, давала вполне ясные, не глупые ответы на, казалось бы, умные вопросы.

А может, это был сон – вещий или в руку… А может, я сам все это время с собой разговаривал… В ночном забытьи или бреду горячечном, и никакого вмешательства извне в мою личную жизнь не было… Не знаю, может быть

День третий. Кудиново

Этой ночью Фёдер превзошел сам себя. Он храпел так неистово, что даже флегматичный Гога стал нервно ползать по койке туда-сюда и что-то бормотать по-грузински:

– Тквэни дахмарэба мч'ирдэба! Вах, ар шэмэхо!

А безразличный ко всему Евгений нервно сдёрнул с головы наушники и опять включил мобильник. Экран засветился в ночи ласковым призрачным светом, отвлекая внимание и вселяя надежду на скорое вызволение. Мы повернулись в его сторону. По видео давали какой-то боевик, и мелькающие картинки на дисплее удивительным образом совпадали со звучными руладами Феди по накалу страстей и фабуле. В некоторых местах Фёдор точно попадал под выстрел пистолета или взрыв авиационной бомбы, будто заранее знал, в какой октаве и тональности нужно озвучить данный момент. Я старался не отличаться от других, терпел, как мог, и ждал своего часа.

Терпению пришел конец в половине третьего, когда уже все зрители, до этого стойко переносившие тяготы морального и физического террора, сами стали похрапывать. Мобильник Евгения все еще показывал сцены из звездных войн, и сам он, кажется, унесся в далекий космос. Наушники съехали на нос, лицо приняло не общее выражение. Я же не мог сомкнуть глаз и только чувствовал, как с гибельным восторгом приближаюсь к некой черте, за которой открывается бездна. Надо что-то делать, пока не хватила кондрашка, припадок или хуже того – апоплексия, думал я.

Собрав пожитки и постельное бельё, я тихо вышел в темный коридор, нашел там койку за ширмой с надписью «Клизменная» и улегся на неё. Она приняла меня, как родного. Показалась колыбелью, периной и свадебным ложе одновременно. Такого блаженства я не испытывал давно. Вокруг царила ночная мгла, тишь и благодать. Много ли человеку надо, смиренно думал я, натягивая одеяло и впервые с удовольствием засыпая за эти два дня больничной Голгофы. Но блаженству не суждено было длиться. В тот самый момент, когда я с головой окунулся в сладкую дрёму, включились яркие софиты на потолке, как в операционной, и чей-то истеричный голос прокричал над ухом:

– Это кто здесь командует? Фамилия!

Ужель та самая Татьяна… Да, это была она – то ли старшая сестра, то ли ключница, которую все боялись и заискивали, как перед свирепым начальником в местах лишения свободы. Она была царь и бог для всех обитателей «Седьмого неба», как еще в шутку называли мы наш этаж. Ее побаивались даже врачи и предпочитали не связываться, когда дело касалось распорядка. Она тыкала пальцем в инструкцию и грозила привлечь к ответу любого, кто ее нарушит. Судя по всему, я совершил нечто совсем криминальное, сменив дислокацию без ее ведома, отчего ее разум возмутился до крайней степени. Как она сказала, за такое – выписка, и прошипела, уходя, по-змеиному:

– Ты меня еще попомнишь.

Она оказалась права, вовек мне не забыть ее волос стеклянный дым… Спать мне больше не дали. Включили свет в коридоре, вызвали уборщицу мыть полы. Та вышла сонная, завела двигатель и принялась шмыгать вдоль моей койки. Наступала суббота, за ней воскресенье – дни, когда врачей не бывает, и вся полнота власти на эти выходные сосредотачивалась в руках сестры-хозяйки «Седьмого неба» – Татьяны-громовержца. Ждать от нее милости не имело смысла, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет. Сердитая ключница еще больше входила в раж и кричала еще громче, если я жаловался на недосып, резь в глазах и злую судьбу.

В глубине еще оставалась надежда, что она скоро угомонится, сменит гнев на милость и, как все нормальные дети Гиппократа, встанет на путь милосердия и человеколюбия. Но старая дева была не робкого десятка. Она явно наслаждалась своей неограниченной властью, и мне не хотелось лишать ее удовольствия издеваться над калеками и убогими.

Истекали вторые сутки моего пребывания в больнице на Волжских прудах. Заканчивалась еще одна бессонная ночь. Если бы я знал, какую шутку она сыграет со мной, из-за чего я не по собственной воле должен буду покинуть этот не лучший, но все-таки благословенный мир, наверное, постарался бы успеть еще чего-нибудь сказать, изобразить, поправить. Если бы знал…

Утро Третьего дня Православного Рождества выдалось ярким и погожим. Мороз, сверкающее за окном солнце, воскресшая любовь к жизни, детские ощущения праздника и уютного бытия, проблески здравого смысла и самых примитивных инстинктов вселяли уверенность, что еще не все потеряно, что будет день и будет пища…

С восьми утра пришла новая смена, приняла дела, и все, казалось, пошло по-старому, но вскоре я почувствовал, что по-старому уже не будет. Сестры, прежде отвечавшие на «Здравствуйте!», на этот раз молчали, отворачивались и проходили мимо, на завтрак мне дали горелый кусок омлета и меньше сахару, чем обычно, хлеб пришлось доставать из тумбочки свой. Кастелянша постоянно ходила к шкафу, что стоял у изголовья, хлопала створками и все приговаривала, глядя в молю сторону:

– Опять кто-то лазил.

Я понял, что мне объявлена война, и из нее не выйти победителем. Федя говорил, как здесь поступают с нарушителями дисциплины. Их берут «на поруки» и начинают воспитывать всем трудовым коллективом как отпетых негодяев.

Господи, взмолился я, за что караешь, судьба, за что гонишь… Ночью я бежал из палаты, надеясь найти покой и уединение, но выходит, оказался в чужом стане, и пощады не жди. Чёрт дернул меня бегать с места на место, лежал бы себе рядом с Федей, Гогой, Евгением, Наум Моисеевичем и Митричем. Хорошие ребята, с ним так было надежно и приятно. Но пути назад не было. Я лежал один у стенки, как обрубок у дороги, а мимо своим чередом, по штатному расписанию текла обычная лазаретная жизнь. Говорить было не с кем, да и не хотелось. Мои друзья, не обнаружив меня утром рядом, принялись выяснять, куда я делся, уж не отдал ли концы. А выслушав официальную версию в изложении Татьяны, записали в дезертиры.

Но и в одиночестве есть своя прелесть. Ибо гласит народная мудрость – нет худа без добра; не было бы счастья, да несчастье помогло; что Господь ни делает, все к лучшему; теля умерло, хлева прибыло… И в этой мудрости я находил успокоение. Поистине, нет ничего лучше, сказал поэт, чем наедине с самим собой ворошить былое, размышлять о вечности, сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия и, кстати, самого зачатия.

***

Воспоминания, воспоминания…

В больничной тиши они текут спокойной, гладкой рекой, то ускоряя, то замедляя бег, и в ней, словно в водах Стикса, отражается вся твоя счастливая и горькая жизнь без фантазий, купюр и прикрас. Течение лет кажется бесконечным и исчезает за горизонтом на какое-то время лишь тогда, когда берут свое вменённые тебе обязанности и суета неотложных дел. В данном случае к таким делам я бы отнес назначенные свыше процедуры, команды на выход и осмотры. Но была суббота.

На вопрос, почему старики часто поминают молодость, а то и впадают в ребячество, медицинская наука не дает точного ответа. Одни говорят, делать это их заставляют хронические болезни и недуги, житейские проблемы и множественное сознание. Мол, каждый хочет вернуться туда, где его ничего не беспокоит, ни в моральном, ни в физическом плане. Другие уверяют, все дело в потенции, если ее нет, пиши пропало. Медицинский факт – одинокие люди, фантазеры с неустойчивой системой испытывают ностальгию по ушедшим годам сильнее, чем суетливые типы, вечно чем-то озабоченные представители малого бизнеса и среднего класса, а также всякого рода умельцы. Им скучать некогда, они реже впадают в маразм и в детство.

Первые, отмечают психологи, живут воспоминаниями. Это для них бальзам по сердцу, хоть и пребывают на грани деменции, то есть нажитого слабоумия, или олигофрении альцгеймеровского типа. Вторые устремлены в будущее, потому что настоящее тускло и уныло. У них впереди инфаркты, стенокардия, инсульты. Но те и другие сходятся в одном – что пройдет, то будет мило. Да, картинки из детства не тускнеют с годами.

Я того же мнения: ностальгия – хорошая штука. Не зря ее называют грустным счастьем. Главное, чтобы воспоминания о прошлом, не казались лучше самого прошлого, и чтобы не застрять в нем. Говорят, старый, что малый. Может быть и так. Любопытно, однако, что старики, подчас упрямые, эгоистичные, ворчливые, способные на пакости, в отличие от малых деток не вызывают у нас умиления.

Столь грустные мысли овладевали мной все больше по мере того, как я вживался в образ скромного пациента и знакомился с основами пульмонологии на курсах у профессора в его аудитории, на стендах наглядной агитации в коридоре и в минуты общения с не очень любезными медсестрами на кушетке в процедурной комнате. Чтобы как-то отвлечься, развеять тоску и надвигающийся мрак, я звонил Юрику, и рассказывал о своем житье в казенном доме, какое оно у меня тут сытое и веселое. Он был рад звонку и быстро входил в понятие, выкликая из поминального списка имена тех, кто еще жив, а кого уж нет, словно дьячок, читающий на амвоне, кого за здравие, кого за упокой.

Из тех, кого знали и любили, первым делом помянули Кольку Вендеревского, жившего в старом поповском доме и похороненного далеко за церковной оградой, потому что местный священник запретил отпевать и хоронить «этого алкоголика» на старом кладбище рядом с отцовской могилой. Прах нести велел не через главные ворота и весь погост, как это принято у православных, а в обход – по бездорожью и неудобьям, словно басурманина. До сих пор не могу себе простить великий грех и страшное богохульство, но тогда я, честное слово, не удержался от языческой скверны и обложил настоятеля по матушке на чем свет стоит.

Траурная процессия из десятка крепких мужиков встретила эту гневную тираду одобрительным гулом и, подняв гроб с телом покойного на руки, словно хоругвь, двинулась к паперти. Отец Виктор, предавший Кольку анафеме, укрылся за алтарем. Родные и близкие, окончательно потеряв страх и смирение, перестали роптать и сосредоточились на скорби. Бабка Дарья – нанятая по такому случаю плакальщица снова подняла жуткий вой и давай испускать во всё горло прерывистые душераздирающие вопли.

Последний путь друга моего теперь лежал мимо стен храма Покрова Пресвятой Богородицы, фамильных склепов и каменных надгробий с именами богатых купцов, протоиереев и знатных граждан села Кудинова, и никто больше не пытался заслонить нам дорогу. На проплывавших мимо камнях встречались портреты знакомых, когда-то живших рядом с тобой людей с указанием даты рождения и смерти. А вот и Виноградов Павел Алексеевич – некогда директор совхоза «Кудиново», родитель мой и еще полдюжины братьев и сестер (1907 – 1977).

Снесли Колю на пустырь, упокоили на глиняном спуске с видом на запад, куда, по преданию, вместе с солнцем уходят души умерших. Поэт был прав: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам – равно близкие нам чувства. Когда я с братьями бываю на кладбище, в родительскую субботу или на Пасху, обязательно иду на встречу с ним, чтобы еще раз увидеть его добрую, наивную улыбку, сказать ему, глядящему на мир вечный, мир живой с фотографии на дубовом кресте: «Привет, пират».

Пиратом его называли в школе не помню за что, кажется, за то, что сидел «на камчатке», то есть на задней парте, куда его за непослушание усадила учительница первая моя – Марья Дмитриевна, 75-летняя нервная и злая старушка. Левый глаз, которым она через очки зорко следила за поведением малолетних школяров, особенно лентяев и неучей, у нее был отмечен ярким голубым бельмом, отчего меж собой мы звали ее просто – «Косая». Колька у нее был на особом счету. Во-первых, потому, что жил по соседству и еще до школы большую часть времени (мать и отец работали на железной дороге) проводил в учительском доме, по сути – коммуналке, где педагоги сельской школы № 37 воспитывали его всем коллективом. Можно сказать, ребенок был достоянием всего педагогического сообщества.

Благодаря своим способностям и неотразимому обаянию, он, безусловно, выделялся из общей массы деревенских ребят.

Вполне возможно, эта коллективная опека сказалось на его пристрастии к наукам и образованию. Учился он хорошо, но от природы был отчаянно шкодлив и неусидчив. На уроках шалил, за что и получал свое от Марьи Дмитриевны, которая хватала его за шиворот, волокла к доске и больно щипала своими костлявыми пальцами. На переменах от нечего делать плясал барыню, показывал разные фокусы, танцевал вальс-бостон и пел любимую песню из фильма «Пятнадцатилетний капитан».

– По морям и океанам, – орал он с камчатки, – бродит наш пиратский черный флаг. Нас породила тьма, мы бродим, как чума…

Когда его наказывали за непослушание и ставили в угол, Колька бубнил под нос:

– Да, усидчивость хорошая черта, когда таланта нету ни черта.

Себя он считал потомком польской шляхты, которая хотела осесть на этой земле еще до короля Сигизмунда и гетмана Жолкевского. В Кудинове можно найти кости не только поляков, но и чуть ли не всех племен и народов, населявших добрую половину Европы в средние и более глубокие века, – греков, евреев, венгров, румын, прибалтов, не говоря уже о немцах и французах. Наполеоновские маршалы Даву и Ней держали здесь сторожевые посты, которые останавливали и грабили идущие от Москвы обозы с фуражом и провиантом.

Тут их и били лихие разбойники, партизаны, которыми якобы командовала местная старостиха Василиса. Звали ее, по одним данным, Матрёна, по другим – Фёкла. Сведения, как говорят в таких случаях, разнятся, но по свидетельству летописцев, местечко это было весьма бойким. Да и деревня наша, если заглянуть в церковные книги начала 16 века, имела иное название, ничего общего с нынешней идиллией и тревогами мирской суеты, – Покровский погост на речке Шероходке.

***

Сколько лет наше село носило это пугающее имя, согласно земельному кодексу или уложению об административно-территориальном делении, никто толком не знает. Но мистический туман вокруг этого холма у речки Шероходки, где стоит наша красавица церковь Покрова Пресвятой Богородицы, не рассеивался никогда. Потом оно стало называться село Покровское – Кудиново тож, тем не менее, жуткая символика продолжала жить и до сего дня напрашивается сама собой.

Здесь все покрыто таинственным флером, начиная с архитектуры и топографии, кончая слухами и преданьями, былью и небылью о колдунах и ведьмах, привидениях, живущих в объемном приделе храма, и призраках, вылезающих из могил по ночам. Выражение «кудиновские черти не боятся смерти», ставшее пословицей и частью народной речи, на мой взгляд, как нельзя лучше показывает отношение дальних мест к коренным жителям заколдованного села. И бытующее мнение, что Пресвятая Богородица раскинула здесь свой чудный покров, чаще всего подвергалось сомнению. Суровая действительность являла иную картину.

В 1945 – 46 годах здесь, в церковном подземелье обитала банда местных жиганов и беспризорников, наводившая страх и ужас на обитателей сопредельных городов и сел. Они действовали в радиусе полусотни километров – от Орехова-Зуева до Рогожской заставы, врывались в поезда и на вокзалы, нападали на инкассаторов, грабили магазины, продовольственные склады, состоятельных граждан. Богатую добычу, золото и драгоценности прятали в подземных ходах, которые, по некоторым данным, вели отсюда в Васильево и Каменку, что за несколько верст на той стороне железной дороги.