Последняя седмица. Откровения позднего агностика

– Не зря то, что раньше на Руси называли богоугодными заведениями, теперь называют центрами по предоставлению медицинских услуг, -сетовал он.

Несмотря на все звания и заслуги, ему тоже не докладывали, что колют и что дают глотать. Я тоже не имел понятия, на каких антибиотиках мы сидим. Узнать наименования препаратов, действительно, было невозможно. Единственный раз, когда я проявил инициативу и обратился к сестре Вале с казалось бы невинным вопросом насчет таблеток, которые она положила мне на тумбочку, закончился конфузом.

Вечно чем-то недовольная и несчастная в личной жизни Валя тут вдруг оскорбилась до глубины души и, уходя в коридор, взорвалась нецензурной бранью. Мне стало не по себе. Была она ростом выше среднего, с косой саженью в плечах и грудью, начинающейся от подбородка. С тех пор я почитаю за благо держать язык за зубами, не задавать лишних вопросов, дабы не травмировать нервный медперсонал и не подвергать сомнению его квалификацию.

Но запретный плод, как известно, не дает покоя, любопытство и тяга к знанию, особенно в области, что впрыскивают и что заставляют глотать, все больше вызывали у меня нездоровый интерес и обретали форму навязчивой идеи по мере того, как я убеждался в сомнительности назначенной терапии. На второй день я с удивлением обнаружил, что ноги у меня перестают слушаться, а перед глазами то и дело возникают картины, мало чем отличающиеся от черного квадрата Малевича. Сестра, которая только что всадила в меня большую порцию какого-то раствора, едва успела схватить мою руку, чтоб я не упал. Каково же было мое изумление, когда она призналась, что делает мне уколы, понижающие давление. Сделала три, осталось еще столько же.

– Извините, а зачем вы это делаете, – спросил я, потеряв осторожность. – Я всегда был гипотоником. У меня по жизни низкое давление. А если б коньки отбросил?

Сестра заглянула в журнал, переспросила еще раз мою фамилию, имя-отчество и громко, наверное, чтоб все слышали, прокричала:

– Все правильно, идите ложитесь и не умничайте. Следующий, Цыбулькин, на укол!

***

Итак, от семи до восьми кашляли все, хотел сказать – от мала до велика, и это выражение могло бы стать неуместным, если б речь шла о чем-нибудь другом, а не о возрасте. Потому что не по жалкому виду, а по кондиции и габаритам мы все были разные – миниатюрные старушки от горшка два вершка на одном фланге, кстати, отделение делилось на две половины – мужскую и женскую. И такие верзилы, как, например, механик Гаврилов из палаты «люкс». Насколько мне известно, пару лет назад он отравился угарным газом при пожаре на нефтеперегонном заводе в Капотне, где работает до сих пор, но уже не в должности механика, а инспектора службы безопасности, то есть надзирателя. Судя по всему, новая должность ему нравится больше, да и внешне он ей больше соответствует.

В истории его болезни значилось – химический ожог верхних дыхательных путей, а в журнале учета он проходил по графе «вип», то есть «очень важная персона». В отдельную двухместную палату, где имелся небольшой телевизор и радиоприемник, селили не кого попало, а только избранных. За особые заслуги или за особую плату. За какие именно и почём это удовольствие, я не интересовался. Но бросалось в глаза, что обитателей этих покоев отличала от простых смертных некая особая стать, довольно грубые манеры и вызывающее поведение в быту. Они явно относили себя к другой весовой категории, а такие устарелые понятия, как равенство и братство, считали утопической химерой, позорным клеймом социализма и пережитком прошлого.

Наглядная агитация социального неравенства и имущественного расслоения, завоеванного в боях с партийными льготами и привилегиями. Говорят, вы хотели права на бесправие, извольте. По себе знаю, насколько это приятно ощущать себя избранным, той важной особой, которой позволено больше, чем другим. Ну, хоть немного, хоть в чем-нибудь, но обязательно ступенью выше на лестнице эволюционного развития. Что ни говори, а номенклатура, скажу я вам, – отличная штука. Отличная от других, конечно. И знайте, если кто-то начинает борьбу с привилегиями, он сам наверняка облизывается, как тот же шкодливый кот, и мечтает лишь о том, чтобы и на него, раба божия снизошла номенклатурная благодать.

Судя по внешним приметам, механик Гаврилов относился к первой лиге, то есть его принимали «по заслугам». Вполне легальная форма оказания услуг по иному разряду: за него хлопотала нефтяная компания, возмещавшая таким образом моральный и материальный ущерб при пожаре. А его напарник, хозяин еще одной койки – ко второй, то есть за отдельную плату из личных средств. Тоже нормально, если можешь оплатить более комфортные условия и скрасить досуг, почему бы и нет. Ходил он в модном спортивном костюме, носил красную рубаху и сверкал по кафелю пятками в белых носках. Пахло от него всегда дешевым парфюмом и немытым телом. Как он этого добивался, ума не приложу, но сей купажно-смердящий запах и щегольские манеры заметно выделяли его из общей плебейской массы.

Оба они никогда по собственной воле не вступали в чужой разговор и не отвечали на вопросы назойливых прохожих. Видно, не позволяло воспитание или статус важной персоны. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из них слушал или беседовал с жильцами обычных, многоместных палат. И у меня при встрече с ними не возникало желания спросить, как дела или какие новости? Даже нейтральное «хорошая погода, не так ли» отказывался произнести мой, в общем-то, гибкий язык, когда я встречал геркулесову фигуру механика у стола с горячим чаем или в узком тамбуре перед дверью с надписью «Туалет».

Иногда мне казалось, что оба они не только глухонемые, но и незрячие, потому что никого вокруг не замечали, а двигались напролом сквозь толпу хилых любителей короткого променада. Нелюдимый Гаврилов, правда, выходил наружу крайне редко. Он больше сидел на печи у себя в каморке, а этот, в красной рубашке и белых носках, только и делал, что шмыгал туда-сюда, как заводной челнок.

– Ништяк, Толян, мы им хавальник навесим, не бзди, – посылал он зычным голосом в мобильник непечатные фразы, шевеля одной рукой блютус в ухе и почесывая задницу другой.

Интересно, чем бы закончился этот монолог, привлекший особое внимание публики, переставшей даже кашлять, если бы не внезапное озарение, осветившее темное царство нашей обители от края до края. В тот самый момент, когда напарник Гаврилова готов был послать в эфир очередную дозу непотребщины, железная дверь распахнулась, и в коридор ударил солнечный луч, влетела стая юных жизнерадостных птенцов с детскими лицами и умными глазами. Словно по мановению волшебной палочки, все взоры устремились в их сторону, всё замерло и преобразилось в одночасье.

Каюсь, моих талантов не хватит, чтобы выразить столь чудное мгновенье. Остается лишь, как обычно, звать на помощь классику. Ну, это нечто вроде появления Наташи Ростовой на именинах графини, о чем мы писали в школьных сочинениях, некоего подобия благой вести, ниспосланной звездой Вифлеема, если еще высокопарнее. Или, если на то пошло, библейского явления Христа народу. Мрак отступил, волнения улеглись, в душе настало пробужденье. Казалось сами ангелы слетели с небес и озарили мир светом любви, надежды, тихой славы. Молодость и старость, красота и убожество, здоровье и дряхлость, атласная кожа и печеное яблоко, изящество и немощь – две стороны одной медали под названием жизнь. Грустно все это, господа.

Контраст с окружающей средой был настолько велик, что юные дарования казались посланцами неземных цивилизаций, феями, эльфами, ангелами, представителями других миров, кем угодно, только не будущими тружениками стетоскопа и ланцета. Группу студентов института им. Сеченова вел седовласый профессор Борис Петрович. Мы оказались почти тёзки, почти ровесники и к тому же людьми аналогичных профессий. Было время, я тоже трудился на ниве просвещения, вел мастер-класс «Особенности работы собственного корреспондента центральной газеты за рубежом» для студентов факультета журналистики на Моховой. В общем, оба сеяли разумное, доброе, вечное. У Бориса Петровича в корпусе на Шкулёва, рядом с лифтом на седьмом этаже была своя аудитория, где он читал курс медицинской грамоты и принимал зачеты.

Студенты приходили сюда чуть не каждый день по утрам и грызли гранит наук, используя наглядные пособия в виде полумертвых и живых скелетов, то есть нас грешных. Здравствуй, племя молодое, незнакомое и неопытное. Молва о добром волшебнике давно уже вышла за пределы студенческой аудитории и распространилась по всем этажам главного корпуса. Обслуживающий персонал отзывался о нём с большим уважением, как о светиле. Улучив минутку, я зашел к нему с тайной надеждой узнать то, чего не мог добиться от врачей, несмотря на все мои попытки. Зашел, чтобы завязать разговор, а еще лучше – знакомство:

– Можно, профессор, я к вам на минутку и вот по какому делу. Не знаю, как жить дальше. Христом богом прошу, подскажите, как избавиться от этой окаянной напасти. Что делать?

Его ответ поразил меня своей нехитрой мудреностью и заставил вспомнить оракула Божественной бутылки, к которому гениальный доктор медицины мэтр Франсуа Рабле отправил своих любимых героев – Пантагрюэля и Панурга узнать, в чем мудрость жизни.

– Пей чистую воду, ешь хорошие продукты, дыши свежим воздухом, делай влажную уборку, не психуй, живи в ладу с собой – вот и всё. Остальное ерунда, – сказал он, блеснув очками и выходя из-за стола.

Озадаченный в конец, я уж испугался, что разговора не получится, и аудиенция закончилась, не начавшись. Я переминался с ноги на ногу, как студент, не знающий ответа, и лихорадочно соображал, как еще подъехать к гуру современной пульмонологии. В самом деле, чего тут непонятного, всё ясно – ешь, пей, дыши… Но червь сомнения глодал мою душу. С одной стороны, его ценные указания я принимал за истину и готов был следовать им, как фанатик религиозной догме. В своей первозданной чистоте и целомудрии они, казалось, были безупречны.

Но, честно говоря, их очевидная лапидарность слегка пугала меня и настораживала. Я и раньше не любил скороспелых и простых решений, а тут снова почувствовал себя, как на приеме у районного терапевта. Это не правда, что, все гениальное просто, учил я своих подопечных. Настоящие открытия даются большим напряжением сил и энергии. Бывает, конечно, наоборот. Бывают исключения, которые лишь подтверждают общее правило насчет рыбки из пруда. Вполне возможно, рассуждал я, что в данном случае мы имеем дело с той самой простотой, о которой не скажешь – хуже воровства. О пользе данных советов писали еще в своих целебниках древние чернокнижники и знахари.

Во мне снова стали бороться два начала – природная любознательность и врожденная деликатность. Я хотел спросить о чем-то важном, но боялся обидеть ученого мужа неудобным вопросом. Так уж заведено, мы благоговеем перед врачами, их авторитет покоится на нашем страхе, невежестве и беспредельном доверии. О, горе тому, кто в этой вере не тверд.

Говорят, одна беседа с умным врачом, одно доброе слово, слетевшее с его уст, излечивают даже очень опасный недуг. Мне жаль тех, кто поет: если я заболею, к врачам обращаться не стану. Профессор уже собрался уходить и гремел ключами. Казалось, ничто уже его не удержит. Но, как говорят, не было бы счастья… Тут меня снова ухватил жуткий спазм, и я стал утробно кашлять, показывая всем видом, что мне дурно.

– Профессор, что это? – только и мог я прохрипеть сквозь слезы.

Трудно сказать, что больше его тронуло – актуальность возникшей темы или мой жалкий вид, но поставленный вопрос неожиданно растопил его сердце. Глаза загорелись, указательный палец пошел вверх, он тихо крякнул, словно тенор перед исполнением оперной арии, и начал исполнять. Видно было, это его конёк, любимая песня. Кстати, его диссертация, если я ничего не путаю, называлась так: «Клиническое и фармакологическое исследование антибактериальной терапии внебольничной пневмонии у госпитализированных больных». В ней он подхватывает и развивает гипотезу, будто кашель являлся первым языком невербального общения живых существ. Одни ученые говорят, что на пути эволюционного развития кашель сыграл очень важную роль. Другие идут еще дальше и благодарят природу за то, что она наградила нас хорошим речевым аппаратом на самой ранней стадии.

– В доисторическую эпоху, – сказал Борис Петрович, – когда люди еще не умели говорить, они таким образом выражали свои эмоции, обменивались новостями, беседовали и передавали друг другу нужную информацию.

И сегодня это якобы умеют делать некоторые представители животного мира, такие, например, как волки, крысы, лисы, медведи гризли или росомахи.

– Я уж не говорю о хорьках, гекконах токи, ящерицах, лошадях, большом отряде парнокопытных и прочих тварях. Небось, сами слышали, коль родом из деревни…

– Нет, не слышал. Спасибо, профессор, если б не вы, так бы и остался несведущ. Но, извините, лошадь, по-моему, фыркает, а не кашляет.

– Фырканье, хрюканье, какая разница, это одно и то же. И заметьте, не всякий кашель является признаком серьезной хвори. Еще неизвестно, что у вас. В девяноста случаях из ста точный диагноз в пульмонологии невозможен.

– Точно, – согласился я, – невозможен. Вот и мне никто еще толком не сказал, что со мной и когда я поправлюсь.

– Или вот наш коллега, изобретатель стетоскопа Рене Теофиль Мари Гиацинт Лаэннек, – продолжал доктор. – Он лечил Наполеона и всю французскую знать. В своем трактате «О распознавании заболеваний легких, посредством пальпации, перкуссии и аускультации» он писал именно об этом. Не читали?

– Нет, – признался я к своему стыду и тут же заметил, что некоторые граждане кашляют без всякой уважительной причины.

Кто из нас, людей старшего поколения не помнит трансляцию волнующих минут ожидания из зала Большого театра, когда занавес еще опущен, публика в нетерпении, а микрофон включен и из разных углов только и слышно – кхе-кхе, кха-кха… Или Дворец съездов в ожидании выхода членов Политбюро и отчетного доклада Генерального секретаря ЦК КПСС. Тоже все почему-то кашляют.

– Вот видите, – оживился добродушный медикус, – а я вам что говорю. Но в данном случае речь идет о нервном кашле. Если у вас нет патологии верхних дыхательных путей, то нейрогенный синдром развивается на фоне психического напряжения.

Он, этот синдром, видите ли, обостряется в период стресса, ожидания какого-либо тревожного момента, проблем на работе, скандалов в семье, переживаний по поводу болезни родного человека, нестабильного материального положения, физической усталости… Получалось, что все мы живем в условиях постоянной опасности. Всё, что перечислил доктор, может в любой момент нанести страшный удар по организму, и что тогда, не дыши? А если учесть, что наша жизнь лишь на пять процентов состоит из маленьких радостей, а в остальном – из больших неприятностей, то шансы на удачу становятся совсем мизерными.

***

О смерти, конечно, думать надо, но думать о том, что тебя на каждом шагу подстерегает угроза лишиться здоровья из-за каких-то душевных волнений и мелочных переживаний, это – не по мне. Извините, профессор, я так не умею, и вечный бой, покой нам только снится… На этом месте доклада я загрустил совсем, потому что, во-первых, упало давление, а во-вторых, ничего не усваивал из того, что он мне говорит. Мой рассудок отказался принимать столь шокирующую информацию на веру, и я уж стал жалеть, что затеял весь этот сыр-бор. Усвоил лишь одно – блажен тот, кто не кашляет, тепло ему на свете. Но профессор уже впал в экстаз и остановить его было нельзя. Еще немного, подумал я, и он начнет стулья ломать.

– Мой друг из Германии, основатель института дыхательных путей в Висбадене приват-доцент Кай-Михаэль Беех, – вспомнил он некстати, – говорит, что кашель есть ничто иное, как безусловная реакция нервной системы на внешние раздражители.

И далее, источником нервного кашля может стать всё, что угодно – шум, духота в зале, назойливость партнера, малоподвижный образ жизни, низкие физические нагрузки, дурные помыслы, слабость мышц и т. д. Немец сожалеет, что у него в Германии таким образом ежегодно заболевают около миллиона человек. Четвертая их часть попадает в больницы, а восемь процентов умирает, не дождавшись нужной помощи, так как медицина в таких ситуациях оказывается бессильна. Пневмония занимает шестое место среди главных причин неестественной убыли населения ФРГ, а по данным ВОЗ, из-за воспаления легких и поражения дыхательных путей умирает больше всего жителей планеты Земля. То есть в мировом масштабе смертность от этих болезней находится на первом месте.

– Вот-вот, если можно, с этого места будьте любезны подробнее, – сказал я, заметив, что интерес к теме становится обоюдным.

Дело в том, что у меня в Висбадене тоже имелись знакомые. С некоторыми я водил дружбу и хаживал в казино «Достоевский», где когда-то Фёдор Михайлович чуть не остался без штанов, просадив все свои и чужие деньги. Один из них – немецкий невролог и психиатр иранского происхождения Носсрат Пезешкиан. Сейчас его уже нет в живых, но в середине нулевых он был весьма уважаем у немецкой публики, восторгавшейся чудесами и кунстштюками его так называемой позитивной психотерапии. Он, в частности, уверял, что слова могут оказывать магическое и, что немаловажно, – разрушительное действие на наш организм. То есть грубая, ругательная или, как еще говорят филологи, экспрессивная лексика, влетая в одно ухо и вылетая из другого, программирует такие болезни и недуги, которые уже не исцелят никакие лекарства.

Когда я ездил в Висбаден, мое начальство обязательно ставило передо мной задачу взять для газеты интервью у модного тогда ученого, с которым я познакомился на одном из приемов в Бонне, где ему вручали Кавалерский крест за заслуги в области медицины. Его называли «вторым Фрейдом», «королем психотерапии», «инженером заблудших душ»… Его Висбаденский опросник, где дается методика по определению причин семейных и общественных конфликтов, был настольной книгой тогдашних психологов, социологов, терапевтов и огромного числа молодых супружеских пар. Опросник перевели на русский язык, по нему до сих пор учат студентов на факультетах психоаналитики.

Но нас с доктором сблизило не это, а возросший по ходу дела профессиональный интерес к той самой непечатной лексике, которая наносит непоправимый вред нашему здоровью. Иранский немец рассказал мне, как на духу, что не сам пришел к этой, казалось бы, нелепой мысли, а взял ее из трудов своих далеких пращуров – знаменитых лекарей времён царя Дария I и других правителей династии Ахеменидов. А также из наследия гениального Абу Али Ибн Сины – Авиценны, который занимался аналогичной практикой в Бухаре, будучи придворным врачом саманидских эмиров и дайлемитских султанов. Задолго до марксистов он пришел к выводу, что идеи становятся материальной силой, когда овладевают массами, что злые языки страшнее пистолета, а иное грубое слово ранит больнее кинжала из дамасской стали.

На этом фундаменте, собственно, и возвел свою империю Пезешкиан, классифицируя немецкую речь по силе ее негативного воздействия на психику слабонервного обывателя. Признаться, я был не особенно силен в тонкостях немецкого сквернословия, мой запас ограничивался небольшим набором слов типа – zum Teufel, Pustekuchen, scheissegal, Arschloch… usw, застрявших в памяти со студенческих лет.

Давать им точный перевод не имеет смысла, поскольку все они, в общем-то, об одном и том же – о заднице и дерьме. Немцы, должен вам сказать, большие поклонники пятой точки и души в ней не чают. Изображение мясистых чресел, как мужских, так и женских, вы обязательно найдете чуть не на каждой странице любого глянцевого журнала, в рекламе женского белья и постельных принадлежностей, на пляже, уличном плакате, призывающем беречь и уважать европейские ценности, крепить национальное единство и политику мульти-культи. Я уже не говорю о районе Санкт-Паули с его Греховной милей на Рипербане в Гамбурге или о крупнейшем в Европе театре-ревю Фридрихштадтпаласт на самой длинной столичной улице – Фридрихштрассе в Берлине.

Настоящие германцы, утверждают авторы исторических хроник, испокон веку с любовью и почтением относились к женской фигуре, имеющей форму виолончели или песочных часов. В давние времена, как, впрочем, и теперь широкие бедра считаются редким даром природы, а узкие – большим недостатком и уродством, как если бы вместо пышных ягодиц у нее была заячья губа, бельмо на глазу или нога сорок пятого размера. Кстати, по-немецки это называется кратко и нежно – Ро. Не правда ли, звучит как восторг, радостный вопль или смачный поцелуй. Отсюда, наверное, говорил мне один ценитель женской красоты и массовой культуры в Берлинской картинной галерее, и пошла поп-музыка, поп-арт, поп-звезды, поп-искусство, поп-рок, поп-группа, поп-тв, поп-дива, поп-сокет, попкорн и другая попса. Не знаю, сказал я. Если так, то непонятно, откуда в немецкой речи столько негативизма по отношению к данной части тела.