Заклятие страхом

Слушая рассказ Суздальцева, Назаренко время от времени перебивал его вопросами, цокал языком и теребил в руке какую- то безделушку в знак озабоченности.

– Страшную картину нарисовал ты, Захарыч. Неужели для отца так безразлична была жизнь сына?

– Вот почему я и называю его ублюдком и душегубом. Он бы и глазом не моргнул, если бы Эдвард помер с голода, как крыса в мышеловке. А между прочим, строил из себя праведника, в местную церковь похаживал, причащался, стоял с понурой головой у алтаря, ставил свечку… Эх, Семен, корю себя за то, что молча взирал на все это. Тогда я только приступил к работе следователя, была масса своих проблем… Так и рос Эдвард, часто видел, как мать переходит из рук одного мужчины к другому, из одой кровати в другую. И если в эти минуты он попадался на глаза отцу, тот хватал мальчишку за шкирку и, матюкаясь, вышвыривал из дома. Когда парню стукнуло шестнадцать, он иначе стал осмысливать происходящее. Конечно, он по-своему жалел мать, понимал, что она стала жертвой отцовского коварства, его алчности, что это Рем, одержимый лишь одним желанием – исполнять собственные прихоти, разрушил ее жизнь алкоголем и наркотиками. В нем зрела злость, ярость, но он ничего не мог изменить, так как боялся отца, не смел ему ни в чем перечить. В то же время он видел, что иной жизнью живут его сверстники, что они ухожены, обласканы заботой, одеты, обуты, а он постоянно ходил в залатанных штанах и донашивал потрепанные отцовские башмаки.

Суздальцев криво усмехнулся и умолк.

– Что было дальше? – начальник с нескрываемой заинтересованностью посмотрел на собеседника.

– В один прекрасный день Рем Павлович появился у меня на участке и сообщил, что его сын застукал свою мать с любовником и в порыве ярости зарезал обоих. Так и сказал – в порыве ярости. И потребовал засадить его как социально опасного преступника. Интуиция подсказывала мне, что отец валит с больной головы на здоровую. Я, конечно, арестовал Эдварда: на кинжале, которым зарезаны жертвы, были его отпечатки пальцев. И все-таки сомнения не покидали меня – ведь кинжал могли подбросить. Но странное дело: Эдвард на допросе даже не пытался защищаться. Пришлось закрыть дело – шестнадцатилетний парень был осужден на двадцать лет и этапирован в колонию строгого режима.

Семен Русланович постучал пальцем по суконной обивке журнального столика, потом снова наполнил стопки.

– Давай махнем, – предложил он, и они мигом проглотили искристо-коричневый напиток. – Не понимаю только одного: почему тебя по прошествии двадцати лет мучают угрызения совести?

– Просто я сейчас иначе смотрю на это дело, – заметил Суздальцев, вздыхая. – Если даже Эдвард действительно в порыве глубокой депрессии и ярости решился на убийство, я бы не судил таких, как он. В нем до поры до времени зрел вулкан гнева, и по законам природы он когда-то должен был проявить свой разрушительный нрав. Хотя, конечно, после сиюминутного неистовства больно приземляться.

– Ты, Захарыч, действовал так, как предписано уголовным кодексом, и упрекать себя не стоит.

– Если бы моя воля, – убежденно изрек Суздальцев, – я бы в наш уголовный кодекс внес пункт, оправдывающий таких, как Эдвард. Его сызмальства морально изничтожал отец. Он лишал его элементарного, превратил его в мишень для издевательства. За это, к великому сожалению, у нас никто не отвечает – ни общество, ни власть, ни свод уголовных законов. Ведь, по сути, подобное преступление – протест против среды обитания, против нашего правосудия, против тех, кто уродует жизнь несовершеннолетних. Взяв на себя роль мстителя, он в одиночку вступил в борьбу с теми, кто не мог его защитить. И тогда… Тогда даже набожный человек начинает отвергать библейские истины.

– Надеюсь, ты прав, – кивнул Назаренко, явно разделяя суждения своего коллеги. – К сожалению, наш мир с точки зрения закона и морали несовершенен, справедливости в нем еще маловато. Думаю, тебе стоит встретиться с Эдвардом и, если это будет необходимо, повлиять на его дальнейшую судьбу.

– Только после подробного, спокойного разговора с ним я буду способен понять, смогу ли чем-либо помочь несчастному.

4

Было около пяти вечера. Над поселком все еще висело липкое, плотное марево, и солнце продолжало жарить. Эдвард остановился у кованых ворот, протер ладонью вспотевшее лицо, прильнул к зеленой изгороди и, сунув два пальца в рот, свистнул. Потом – еще, еще, еще… Дверь в доме наконец открылась, оттуда высунулась белокурая голова Дениса.

– Эдвард! – увидев за изгородью своего спасителя, мальчик в приветственном жесте вскинул руку и стремглав бросился к нему.

– Пришел, как обещал, – Эдвард слегка прижал к себе Дениса.

– А я думал, что больше не увижу тебя. Мол, сошлись, разговорились и разошлись! – в порыве восторга воскликнул парнишка. – Если бы только знал! Все это время я только и делал, что думал о нашей будущей хижине. Ты еще не передумал?

– Слов на ветер я не бросаю.

– Значит, наш уговор в силе?

– Конечно. Ты сейчас чем думаешь заняться?

– Надо зайти к маме на работу. Она только что звонила, сказала, что забыла дома ключи от своего кабинета. Составишь мне компанию? – Видя, что Эдвард замялся, пояснил: – Это недалеко, на набережной, там мама в продовольственном магазине заведует отделом.

Эдвард согласно кивнул, и они медленно побрели к набережной. Денис всю дорогу только и говорил о хижине, о том, как им вдвоем будет раздольно в лесу, имея там надежное убежище.

Покупателей в этот час пик в магазине было много. Среди пестрой публики Денис увидел свою маму: у кассовых автоматов она о чем-то бойко беседовала с завмагом.

– Смотри, вон моя мама Милена, – он дернул друга за рукав. – Милена Кимовна. Рядом с ней завмаг Игорь Николаевич. Я только передам ключи и вернусь.

Стоя у входа в магазин, Эдвард оглядывал Милену – красивую женщину бальзаковского возраста: стройную, белокурую, с изящной прямой осанкой, пышной грудью и высокопоставленной талией. Она была в темно-синих брючках, лиловой хлопчатобумажной кофте, глаза прикрывали дымчатые очки.

– С кем ты притащился ко мне? – строго спросила мама, когда Денис приблизился к ней и передал ключи. Она с подчеркнутым пренебрежением посмотрела на стоящего в дверях неказистого мужчину с бомжовой внешностью. – Позор какой-то! Кто он?

– Мой новый друг, – со сдержанным достоинством ответил сын.

Мать выдержала немую паузу, выжидательно глядя на Дениса, потом всплеснула руками:

– Друг? Только этого мне не хватало. – Она повернулась лицом к завмагу. – Как вам это нравится, Игорь Николаевич?

– Сказать откровенно?

– Конечно.

– Это, Милена Кимовна, тот самый мерзкий тип, о котором сейчас только и говорят в поселке. Не позволяйте сыну даже приближаться к нему.

– Вы пугаете меня, Игорь Николаевич, – она не скрывала своего волнения. – Вы что-то знаете об этом странном человеке?

– Люди говорят, что он отсидел в колонии двадцать лет за двойное убийство, кажется, помешался там и досиживал срок в психушке. – Игорь Николаевич перевел взгляд на Дениса и покачал головой: – Ты больше никого не мог выбрать себе в друзья? – И снова обратился к Милене: – Вам не кажется странным, что одинокий мужчина с бомжовой наружностью, только что вышедший из тюрьмы, заинтересовался вашим сыном?

Денис внимательно следил за тем, как отреагирует на эти слова мама и, встретив на себе все тот же суровый взгляд, взял ее за локоть и отвел в сторону. Некоторое время они о чем-то бойко говорили и спорили. И тут Денис, обернувшись, обнаружил, что

Эдвард исчез.

Мальчишка пулей вылетел из магазина, догнал Эдварда на подступе к набережной и, видя, что тот совсем сник духом, стал умолять его не принимать всерьез враждебные взгляды в свой адрес. При этом Денис не скрывал, что успел проникнуться к нему уважением.

Вскоре к ним присоединилась Милена. В руках она держала авоську с продуктами.

– Мне сын все рассказал, поэтому я вас так просто не отпущу, – слова ее прозвучали то ли как просьба, то ли как приказ. – Пойдемте к нам, я вас хорошенько покормлю. Здесь у меня, – она качнула в руке авоську, – свежий говяжий фарш и замесенное тесто. Получатся превосходные пироги с мясом и зеленью.

– Давай, Эд, не раздумывай, – Денис схватил его за руку, видя, что тот колеблется. – Пошли к нам.

Он собрался возразить, но Милена решительно подняла руку:

– Нет, нет, решено!

Эдвард вспомнил, что почти двое суток толком ничего не ел, оттого чувствовал спазм в желудке, и напоминание о пирогах прибавило ему уверенности.

Они двинулись вдоль набережной по покрытой гравием аллее. Легкий бриз шевелил ветви огромных олеандров, высаженных по обеим сторонам пешеходной дорожки. Их мощные розовые и белые самоцветы благоухали утонченным ароматом. Сквозь смог смутной линией вырисовывался противоположный берег Мерен- ки. Раньше, насколько помнит Эдвард, здесь был дикий пляж, теперь же на прибрежье выросла тополиная аллея – кроны деревьев, сплетаясь, образовывали тенистую арку.

Они шли рядом, и время от времени Эдвард ловил на себе беглый испытывающий взгляд Милены. Будто спохватившись, она изобразила приятную улыбку и первой прервала молчание.

– Считаю себя вашей должницей, – сказала она со значением, глядя на идущих чуть впереди плечом к плечу Дениса и Эдварда. – Если бы не вы, то я сейчас проливала бы горькие слезы. Мой сын так и не научился плавать. И вообще эта коварная Меренка… Я никогда не забуду того, что вы сделали.

Эдвард пожал плечами.

– На моем месте так поступил бы каждый.

– Не знаю, не знаю… Прыгнуть с высокого моста, рискуя разбиться… Вы подарили Денису жизнь… Скажите, Эдвард, вы родом из нашего поселка?