Живица. Исход

– Анна Петровна, – обратилась она, запястьем руки со лба убирая волосы, – там к тебе приехали, спрашивают, похоже – гости.

Анна пожала плечами и, уверенная, что к ней не может быть никаких гостей, пошла в коридор парадного.

– Ой, – ахнула, отшатнулась к двери и закрыла глаза. – Мама…

На чемодане сидела мать, по бокам от неё стояли братья.

И, не обронив еще ни слова, Анна повернулась и убежала – все это было делом секунд. Машинально убрав бумагу, заперев стол, она, как столбнячная, села за машинку… «Да что это со мной?» – сжимая ладонями край стола, возвращаясь в себя, подумала Анна и, вскрикнув: «Мама!» – выбежала в коридор.

Словно крыльями птица, она охлопывала руками мать и братьев – и целовала их.

– Вставай, мама, пойдёмте!

– Погодь, дочка, погодь, не шибко… Я ведь ни-ку-дыш-ная.

Разобрали ношу: обшарпанный чемодан, узел, мешок под завязку и базарную из клеенки новую сумку.

– Вещей-то, вещей! Как папанинцы! Ну и набрали, ну и навязали! – Анна удивленно усмехалась. Но перед своей дверью точно спохватилась, оробела. И в это время заплакал сын. Анну так и вздернуло. А мать враз все и поняла.

– Пошли, дочка, пошли. А ты, полно-ка, что это ты, как лист осиновый, затряслась, до-о-очь.

Ничего не понимая, братья лишь робко переглянулись.

Вещи свалили в угол у двери, но даже не на что было сесть. Анна сбегала в секретарскую, принесла пару стульев.

– Ну, что же вы не раздеваетесь? Что вы как гости! Да что я, вы ведь и есть гости… Надолго ли, мама? – спросила Анна, принимая от матери тяжелое бывалошное пальто.

– Да как тебе, доча, сказать – навовсе.

– Вы? Навовсе? – Анна отступила-отшатнулась и обессиленно села на кровать. А в глазах такая растерянность, такой испуг, что мать поспешила с оговоркой:

– Да ведь, Аннушка, видно будет, не то и уедем.

Но Анна, казалось, уже ничего не соображала:

– Как это вы, как это навовсе… А жить как, а жить где? Да что это вы выдумали! Завтра же домой! – в истерике выкрикнула она, но уже тотчас как будто и опомнилась: – Господи, что это я, право…

– Дочушка, да ведь я скоро помру, я уж погиблая, – вздохнув, сказала мать. И ее спокойное заявление о смерти окончательно отрезвило Анну.

– Хоть бы, что ли, написали. – Анна беззвучно плакала.

И только теперь всполохнулись: Гриша заливался на весь постройком. Анна метнулась к кроватке, но на мгновение оцепенела: на нее в упор смотрел Алешка – хмуро, исподлобья. Он не разделся и всё ещё держал в руке сумку, точно собираясь уходить.

– А ты что как индюк надулся? Твоего ли тут ума дело! – сорвалась Анна, но в голосе уже не было прежнего негодования. – Ту-ту-тушеньки, ту-ту… вот он какой у нас… маленький. – Воркуя, Анна вынула сына из кроватки. Изгибаясь, он так и сучил ножками и ручками.

– Во дает, как спортсмен, – шмыгнув носом, определил Саня и захихикал. Он уже разделся, бросил свою хламиду в угол и чувствовал себя как дома.

Анна горделиво вскинула голову, повернулась к брату:

– Да, дядя Саша, мы – спортсмены… Подержи нас.

– Дочка, давай-ка, давай мне. – Не поднимаясь со стула, мать протянула руки.

– А это бабушка, баба Лиза, – объясняла Анна, и сын прислушивался.

– Хорош, хорош внучек, – неуверенно сказала Лизавета и, вздохнув, добавила: – А у Верушки двое было, да все сбрасывала.

– Нянька, – искренне удивленный, обратился Саня, – а что это – али твой?

– Цыц, язык-то рассупонил, – строго одернула мать, а Анна, меняя пеленки, с усмешкой ответила:

– Нет, не мой. В капусте нашла…

Поели, развязали узлы, посреди комнаты постелили на троих. Санька и Алешка юркнули под одеяло и тотчас засопели.

– Ишь, уже и пузыри пускают, умаялись родимые, – сказала Лизавета, тихонько покачивая кроватку с внуком.

Затенькала крышка – закипел электрический чайник.

– Садись, мама, чай пить, – позвала дочь. Сели рядышком. – И как это, мама, ты решилась? Дивлюсь.

– Да ведь как решилась? Так и решилась… Сызнова, почитай, семь недель отлежала, вовсе обезножила. Думала, помру. А вот поди ты – Бог милостив, отпустило. Я уж и поднялась. – Говорила Лизавета спокойно, с аппетитом отхлебывала чай, по крохотке прикусывая сахар.

– Бери, мама, больше, наводи сладкого – сахар есть.

– Не бай, дочка, никак и не напьюсь. Пра, отвыкла… Что ли, где достаешь сахар? – как о великой тайне спросила мать.

– В магазине сколько хочешь, были бы деньги, – с гордостью ответила Анна.

– Благодать-то какая. – Лизавета вздохнула и продолжила прерванный рассказ: – Нинушку у Веры оставила, она уж очень к ней привязалась… Корова чуть не пала – продали. Картошка кончилась. Хоть ложись да ноги и вытягивай… Вот и поднялась. Пока, думаю, оклемалась – надо ехать. Сама-то хоть где умру – ладно, да хоть мальчишки при тебе. Может, и сдюжишь… Они ведь скоро и на ноги встанут, – невольно успокаивая, заключила мать. – Сторицей отблагодарят они тебя.

Анна тоскливо взглянула на братьев – ростом они были одинаковые.

– Ну и жердила будет Санька, не гляди, что младший.

– Не бай, как на дрожжах милый, в отца, чай, помнишь.

– Папа высокий был, – согласилась Анна, и ей только теперь сделалось стыдно за то, как приняла она мать и братьев. – Ты, мама, прости меня, погорячилась я, знаешь, я ведь психопаткой стала…

– Полно, дочка, об чем калякаешь. Другая бы и на порог не впустила. Мыслимое ли дело – трое. Пять ртов на одну шею. Я ведь не дитя, разумею.

Они замолчали, каждая по-своему думая о том, а на что и как будут жить. Потом Лизавета запустила руку за пазуху, достала сверток, тщательно закрученный и связанный.

– На, дочка, три с половиной тыщи – за корову получили.

Снова молчали – и думы их витали вокруг предстоящей нужды.

– До-очь, – положив руку на колено Анны, тихо спросила мать, – как отечество-то, а?