Перекати-моё-поле

– А ты что блажишь? Ехор-мохор, зри! – и Федя точно у меня из-под ног поднял пузатенький гриб. – Ты, парень, не кричи. Не то ведь и грибов не наломаем… Разбегутся! – крикнул и пошел с корзиной на локте, степенный и хозяйственный мужичок.

Начал и я искать грибы: заглядывал под кусты, под ветви елей, осматривал со всех сторон кочки и пни, приседал под листья высокого папоротника – и гриб пошел. Как потом оказалось, я даже рыжиков несколько срезал, не догадываясь, что это за гриб! А уж как мне понравились лисички – глаза разбегаются! Кроме сыроежек и подосиновиков, вовсе не зная грибов, я клал в корзину все подряд. И светло и радостно было на душе, я даже не боялся заблудиться, хотя каждые несколько минут кричал:

– Э-гей!

– Ого! – отзывался невидимый Федя.

И вновь деревья, солнце, мокрые ботинки и грибы на тонких и на толстых ножках. И в какой-то момент я понял, что я счастливый… И потекло, потекло в солнечных лучах время – время леса, время счастья… Здесь не было зла – и это, оказалось, счастье.

Корзина тяжелела, становилась неудобной. И когда мы вышли к озеру, точнее – к лесному озерку, по краям покрытому ряской и листьями кувшинок, у Феди была почти полная корзина грибов, но и у меня – больше половины.

– Си-ма! – сложив ладони рупором, закричал Федя в одну, а затем в другую сторону. Никто не отзывался. И тогда мы вместе закричали:

– Си-ма! Ви-тя!..

И металось из края в край эхо: «Ма-а-ма… тя-тя-тя!». И скоро в ответ донеслось:

– О-го-го! – и тоже в два голоса.

– Идут, вместе… Елдыжный бабай, сожрут! – Федя шлепнул себя по лицу ладонью – и кровавое пятнышко осталось на щеке.

В полдень мы вышли из леса, усталые, с тяжелыми корзинами, но ведь и Смольки были рядом – вот они, соломенные крыши…

Мякина

«Тук-тук-тук, тук-тук-тук!» – глухой этот стук слышно было в любом конце деревни.

– Это что, а? – спросил я у Вити; с ведрами на коромысле он шел по воду на ключ.

– Что-что? – мыкнул в ответ и уставился как на новые ворота.

– Стучит, говорю, что? – выкрикнул я.

– Обмолот. Молотилка стучит. – И пошел дальше, пояснив: – Ручная, конная изломалась.

В это же время с кудахтаньем из-под Фединого моста вылетела встрепанная курица. Следом за ней оттуда же выбрался и Федя.

– Во, тепленькие! – с довольной улыбкой Федя поднял в руке сложенную кепку. Я знал, что в кепке у него тепленькие яички. – Вот и скопили, можно нести сдавать налог, – пояснил он. – Теперича сами будем есть.

А с противоположной стороны Симка полоротый пропел:

Привели меня на суд,
А я стою трясуся.
Присудили сто яиц,
А я и не несуся…

Сестрица Федина, большеглазая Манечка, осторожно подступила к брату: дергала его за подол рубахи и негромко канючила:

– Федя, Федь, свари коко…

Мне показалось, Федя с осуждением глянул на сестру, однако улыбнулся и кивнул в знак согласия. А Симка уже наяривал:

Мамка Катя, дай кусочек,
Братка Федя, дай коко!
Не то вырасту большая,
Выйду замуж далеко!..

– Парень! – окликнул Федя. – Айда с нами на ригу[19 - Рига – сарай для сушки снопов и молотьбы.] – по мякину[20 - Мякина – вымолоченный колос, без зерен.], с корытом… Сварю Манечке коко – и пойдем.

Рига или ток – кто как назовет. Теперь-то я понимаю, что никакая не рига, а на столбах большущий навес, покрытый соломой, даже без сушил. В одном конце гора снопов, а в другом – две молотилки: конная и ручная. Земля утоптана – как асфальт! – сухая и хорошо выметенная. Вот и вся премудрость – ток.

Конная изломана, ручная, наверное, скоро должна изломаться, поэтому и стучит. Но Федя сказал, что она и в летошнем году стучала… Когда мы пришли на ток, обмолот шел вовсю. Те, кто работал на молотилке, были в очках, с завязанными марлей лицами: четыре бабы за две ручки крутили молотилку; две – деревянными лопатами отгребали в кучу намолоченное зерно; две граблями метали солому в стожки – и петлей на лошади уволакивали к скирдам.

А за разделочным столом стоял когда-то, видать, крепкий, семижильный мужик, вместо правой ноги у него торчала деревянная «бутыль», притянутая к боку ремнем. Он легко и ловко принимал снопы, рассекал вязки ножом и, разбрасывая по железному столу, подталкивал и направлял необмолоченный хлеб на обмолот. И тогда молотилка начинала завывать – и крутить за ручки становилось тяжело… А все остальные подносили снопы. После отдыха бабы менялись местами.

И еще двое мужчин были на току: председатель колхоза Давыдов, молодой мордатый мужик – он стоял в стороне, наблюдал за работой; и кладовщик преклонных лет, Иван Петрович, с книгой учета и с ключами в руках. Он стоял возле десятиричных весов, на которых стопкой лежали сложенные пустые мешки. Иван Петрович часто закрывал глаза и морщился.

Витя с Симкой договорились с председателем, что будут вдвоем подносить снопы, а им за это по мешку мякины. И Семен согласился. Они нашли от деревянных грабель круглую палку, палкой этой пронизывали сноп под вязку и несли его на плечах к молотилке. Там мужик с деревянной ногой подхватывал сноп, бросал его на стол, а сам, казалось мне, начинялся пороховой яростью: как будто саблей с плеча, ударял широким ножом по вязке!

Так и шло: машина стучала, и облаком над ней поднималась пыль и мелкая полова[21 - Полова – шелуха от зерен.]. Налетит ветерок – кладовщик глаза зажмуривает, а председатель сложенной «Правдой» закрывает лицо.

– Ты, чай, глаза не таращи – остяк[22 - Остяк, остяна – щетина на колосе.] попадет!.. Щас спрошу! – крикнул на ухо Федя.

С ним мы обо всем заранее договорились, знали, что делать. И когда молотилка затихла на перекур, Федя и подкатился к кладовщику:

– Петрович, мякины нагребем?

– Мякину и коровам запарим, – лениво или нехотя ответил Петрович. – А это чей? – он кивнул в мою сторону.

– Это? А это сливача сын, соседушка мой.

– Что ли, и ему мякины?

– Нет, со мной – помогчи… Петрович, нагребем? – И Федя сосредоточенно ввинтил указательный палец себе под нос. Вид у него стал дурковатый. – Как, Петрович?

– Да никак. – Петрович отмахнулся. – Вон за два мешка снопы подносят.

– Неколи мне. Мамка по наряду ушла… Всего-то мешок картофельный – ярочка легла. Кнутом, чай, и зашибли – вот и легла. Я ей и запарю, покуда лежит…

Петрович скосил на Федьку глаза и усмехнулся:

– Не иначе в Ивана уродился.

– В кого еще-то, чай, он тятенька мой!

– Ладно, сгребите с краешка – на кучу не лезьте.

– С краешка, Петрович, с краешка, – согласился Федя и позвал меня кивком головы.