Перекати-моё-поле

Но на усаде Петровых никого не было. Все брошено в беспорядке – и никого.

– Айда к Петровой-старенькой!

Федя был встрепан, как воробей из трубы. Пробегая мимо своего дома, прямо с ноги запустил он свою обутку к завалине. В это время из-за двора вышла Мамка и тоже стала смотреть в глубь деревни из-под руки. И, похоже, никто и помыслить не хотел, что это может быть обманом или ошибкой. Видя, что мы побежали на встречу, и Симка припустился догонять нас.

Чем дальше мы бежали, тем чаще бабы стояли у домов… И вдруг, как из-под земли! – вот они, Петровы! И мне почудилось, что древний богатырь Добрыня идет навстречу! Все вокруг были ему по грудь! Широкий, с серыми от проседи усами, он держал на одной руке и на другой младших сыновей и целовал в головы то одного, то другого. Витя шел рядом в пилотке со звездой, а в руках нес большую серую шинель. Справа, рядом с сыном, шла его мать, мама-старенькая, а с другой стороны Аннушка держалась рукой за широкий солдатский ремень на гимнастерке. Следом табуном тянулись солдатки-вдовы, а вокруг скакали ребятишки, заглядывая богатырю в лицо.

Все как будто не могли опомниться и понять, что произошло: всхлипывали, вскрикивали, и только Аннушка каждые несколько шагов, как будто безумея, хваталась за голову, отчаянно вскрикивала: «Ваня мой!» – и валилась Ивану в ноги, обхватывала руками и целовала его пыльные сапоги. И такое повторялось до тех пор, пока другие бабы не догадались взять Аннушку под руки, но и тогда она сотрясалась и вскрикивала:

– Ваня мой!

И от домов с недоумением и возгласами сходились и сходились бабы. И вдруг всех поразил сильный мужской голос:

– Ты ли, Иван! Петров! Восьмой! – на все Смольки до Лисьего оврага выкрикивал мужик с деревянной ногой. Он спешил и неловко вскидывал на сторону тяжелую деревяшку. И опустил Иван детей на землю и хрипло обронил:

– Миша! – И они обнялись, и оба плакали, содрогались плечи, и бабы вокруг плакали навзрыд…

Как воскресший, шел по родной деревне, и с обоих порядков от изб спешили к нему, чтобы удостовериться, прикоснуться – и убедиться: Иван Петров – живой.

И подходили бабы и шли следом: иная с блюдом малосольных огурцов, иная с тарелкой холодца, иная с кулебякой, иная с десятком яиц, а иная с посудиной самогона – вот так Иван, да к Бабьему лету!

– Господи, а может, и наш придет…

– А наш-то и вовсе – без вести пропал…

И никто не слушал друг друга.

– Тятенька, – всхлипывал Федя о своем погибшем отце, и из широко открытых его глаз выкатывались крупные слезы.

За полночь у Петровых в избе играла гармонь; захмелев, бабы пели и плакали. А Иван восседал в переднем углу, как живая икона. И никто не знал и не узнает, из какого ада он воскрес – и какой Ангел довел его до родного порога…

В деревне только и говорили об Иване Петрове. А он, уставший воевать, несколько дней даже из избы не выходил – и своих не выпускал: посадит рядом и любуется ими. Скажет Аннушка:

– Ваня, чай, картошку надо бы убрать.

А он только посмеивается:

– Управимся, мать! Ты поглянь, какие у нас мужики… Погодь, свыкнусь.

И свыкся. В один день поднялся ни свет ни заря, а на другой день и усад граблями разровнял. И приходили посмотреть соседи, как Иван картошку носит: ухватит два куля за мешковину и несет, будто ведра с водой.

А потом запропастился хозяин на два дня. Говорили: правду пошел искать. И нашел: привез в машине готового теса на крышу – за четыре дня сам с Витей и перекрыл. И опять шли полюбоваться новой крышей: ай да Иван – руки-то золотые! Всю войну воевал сапером!

И поползли по Смолькам желанные перетолки: «А Иван-то Петров председателя Семена сменит», «Иван-от свой, и защитить сумеет». – И мы, мальчишки, свято верили, что в Смольки наконец-то пришел защитник, богатырь, уж он-то, если что, тряхнет любого.

Кончилось бабье лето – зарядили дожди, обложные, осенние. Настала пора вывозить с полей и колхозную картошку.

Картошка в поле

Дождь как будто иссяк, хотя нет-нет, да и сыпанет. И Наталья Николаевна, одетая в душегрейку и в серый хрустящий плащ, с корзиной в руке, повела нас, четвероклассников, на колхозное поле выбирать картошку. Полеводческая бригада с утра работала в поле. По двое на борозде они выбирали вывороченную плугом картошку. Делалось это просто: встряхивали куст ботвы с землей, клубни в плетюху; несколько скребков царапкой: есть – собрал, нет – дальше пошли. Наполненные картошкой плетюхи оставляли на меже – на лошади увезут.

Нам отвели борозды рядом с опушкой леса. Каждому предстояло выбрать по три плетюхи. Шли кто с ведром, кто с царапкой, и только Симка с пустыми руками. Наталья Николаевна возбужденно рассказывала, как во время коллективизации вот на этом поле впервые посеяли колхозный овес. И уродились овсы такие, что медведи со всей округи приходили сюда лакомиться.

– А что, Наталья Николаевна, и не судили их за колоски?

– Кого за колоски?

– Да мишек…

И засмеялись: ох, и языкастый Симка, умеет шутки шутить.

– А ты, мишка, что это с пустыми руками? Кто же за тебя работать станет?

– За меня не надо, Наталья Николаевна. Я уже нагорбился на своем усаде!

– Видишь ты какой, у тебя все так от зубов и отскакивает – уроки так отскакивали бы.

– Отскакивает, – согласился Симка, – коли есть, что есть! – И во всю свою полоротость пропел:

Картошку копал —
Где моя копалочка?
Пять лета хлеба нет,
И в колхозе палочка!..

Мы посмеивались, а Наталья Николаевна хмурилась.

– Я сейчас, Наталья Николаевна, теплину[26 - Теплина – костер.] разведу, и картошку стану пекарить и вас угощать. Я и спички утянул у мамани…

Так и было: мы выбирали картошку, но сколько ни вдохновляла нас Наталья Николаевна, выбирали без желания. Ведь все мы знали, взрослые об этом говорили, что картошки колхозной сколько ни заложи в хранилище – впрок не пойдет. Хранилище протекает и холодное; картошку закладывать след сухую, а тут в любую погоду с поля прямиком в хранилище. Собранный урожай уже с осени начинает гнить. И гонят баб на переборку – вечно возле хранилища гора гнили… Вот и мы поглядывали, как Симка теплину разводит.

И все-таки стыдно лениться, когда старая учительница работает и девочки тоже. Так и разошлись, старались, пока спины не затекли. И тогда все пошли к костру отдохнуть. Наталья Николаевна постелила плащ на перевернутое ведро и села. А мы вокруг слушаем о коллективизации. Когда же она сказала:

– А знаете, как люди при царе жили…

– Ага, знаем, – не дав ей завершить фразу, вклинился Витя-молчун. – При царе Николашке ели белы колобашки, а теперь лепешки из гнилой картошки.

Наталья Николаевна даже побледнела. Она вытерла губы носовым платком и негромко сказала:

– Витя, если ты не хочешь накликать беду на родителей, в другой раз попридержи язычишко.

– Да у Вити и всегда язык за зубами! – Симка засмеялся, прихватил чье-то ведро и обнял за плечо Витю: – Айда картохи наберем… Мы, Наталья Николаевна, где уже собрали!

Интересно – и я побежал следом. Они прошли к бороздам, откуда уже увезли картошку. И правда, одна за другой выкатывалась картошка из-под въедливых царапок… Да это же половина картошки в земле остается – приходи и собирай!

– А пошибче дождем промоет, так и царапок не надо – все поле побелеет от картошки, – пояснил Симка. – А летошний год, чтобы не собирали, так сразу и запахали… А Наталья бзикает.

– Так и есть колхозница. Вот и стращает…