Картина преступления

– Другие варианты? – повторил я.

– Лучше сперва попробовать воду пальцем ноги, прежде чем тебя утащат на глубину.

– Мы не должны говорить об этом…

– Так жаль, что я заставила тебя почувствовать себя неловко.

– Я хотел сказать: если ты не хочешь. Как мы до этого вообще договорились?

– Ты смешивал с грязью свое воспитание, я его защищала. Мне тут нравится, Джейми. Потом мы поедем в дом моих родителей, и там будет не так, как здесь. И я буду не такая, как здесь.

– А именно какая?

– Не тупи, – отрезала она. – Тебе это совершенно не идет.

Собственно говоря, я не тупил. А в очередной раз постарался найти для нее способ не развивать тему. Я знал, что она обходит то, о чем мы никогда не говорили. Ее изнасиловали. Нас обвиняли в смерти насильника. Какие бы чувства она ни испытывала ко мне, они пересекались с этой травмой. И какие бы чувства я ни испытывал к ней, их следовало отложить до лучших времен. Я мог иногда впадать в тупое благоговение перед ее красотой, но никогда бы не высказал этого вслух. Я давал ей возможность говорить со мной о нас двоих, но никогда ее не подталкивал. Мы не продвигались дальше туманных разговоров на рассвете и тогда ходили вокруг да около, пока я не говорил что-нибудь не то, после чего она наглухо замолкала. А потом часами даже не смотрела на меня.

– Я просто пытался сказать, что я не стану этого делать, если ты не хочешь, – сказал я, под «этим» имея в виду и поездку в Сассекс, и упоминание о Ли Добсоне, которого я в своих фантазиях регулярно выкапывал и убивал снова, и разговоры о нас двоих, к которым, честно говоря, я готов не был, и пускай даже твои волосы касаются ключиц и ты облизываешь губы, когда нервничаешь, я не буду думать о тебе в этом ключе, не буду, Богом клянусь, что не буду.

Лучшим и худшим в Холмс было то, что она слышала все, что я говорил, и все, что не говорил.

– Джейми. – Это был печальный шепот, а может, просто слишком тихо сказано, чтобы я не расслышал.

К моему крайнему изумлению, она потянулась ко мне и, взяв мою руку, приложила ладонь к своим губам.

Это? Этого никогда раньше не случалось.

Я мог чувствовать ее горячее дыхание, касание ее губ. Я прикусил язык и держался тихо, боясь, что могу ее отпугнуть или, еще хуже, что это может нас разъединить.

Она провела пальцем вниз по моей груди.

– Это то, чего ты хочешь? – спросила она, и тут сила воли окончательно меня покинула.

Я не мог ответить словами. Вместо этого я уронил руки ей на талию, собираясь поцеловать ее так, как мне хотелось месяцами: глубоким, ищущим поцелуем, одна рука в ее волосах, а ее ладони прижаты ко мне, как будто я – единственный человек в мире.

Но, когда я коснулся ее, она отпрянула. На ее лице был написан страх. Я смотрел, как этот страх превратился в гнев, а потом во что-то, похожее на отчаяние.

В течение одного невозможного мига мы смотрели друг на друга. Не говоря ни слова, она отодвинулась и улеглась на свой матрас, спиной ко мне. Свинцового цвета рассвет занимался в окне позади нее.

– Шарлотта, – тихо сказал я, коснувшись ее плеча. Она стряхнула мою руку. Я не мог винить ее за это. Но что-то в моей груди перевернулось.

В первый раз я понял, что, возможно, мое присутствие было для нее скорее проклятием, чем поддержкой.

Два

Не в первый раз между нами что-то случалось.

Однажды мы поцеловались. Просто мимолетное касание. Я тогда вроде как умирал, так что это могло быть просто поцелуем из жалости. Еще мы заканчивали расследование убийства, так что это могло быть и поцелуем от облегчения. В любом случае я не рассматривал его как обещание чего-то в будущем. Она бы сказала. Даже если бы Холмс хотела романтических отношений со мной, было нетрудно заметить, что она перерабатывает психическую травму весом в тонну. Как я и говорил, я не хотел ее подталкивать. И не знал, хочу ли я касаться этого, не уничтожит ли это те странные, хрупкие отношения, которые сложились между нами, не испортим ли мы все. После вчерашнего вечера казалось, что мы так и сделали.

Мы не пошли в галерею Тейт на следующее утро. Не прокрались завтракать после двухчасового сна, как мы делали все дни до этого. Мы молча упаковали вещи. Холмс, в халате и носках, была бледна. Попрощавшись с матерью и моей маленькой заплаканной сестренкой, мы все так же молча пошли на станцию. Мы ехали в Сассекс в отдельном купе: Холмс решительно отвернулась к окну, я притворялся, что читаю роман. Потом бросил притворяться – ни ее это не могло обмануть, ни кого другого.

Когда мы наконец сошли с поезда в Истберне, у обочины нас ждала черная машина. Холмс повернулась ко мне, руки в карманах.

– Все будет хорошо, – прошептала она. – Ты будешь здесь, так что все будет хорошо.

– Наверно, все это «хорошо» стало бы более достижимым, если бы мы, знаешь, разговаривали друг с другом. – Я старался, чтобы в этой фразе не прозвучала вся та обида, которую я чувствовал.

Она выглядела удивленной:

– Я всегда хочу с тобой разговаривать. Но я знаю тебя. Ты всегда хочешь, как лучше, а я не знаю, как нам с тобой говорить теперь без того, чтобы не стало хуже.

Когда водитель подошел, чтобы взять наш багаж, она похлопала меня по плечу в своей отсутствующей манере и сошла вниз, чтобы поздороваться. Я стоял с чемоданом в руках в бешенстве из-за того, что она нашла вот такое решение проблемы – молчать. Что она вообще принимала решения. Она относилась ко мне как к домашнему зверьку, и это накатывало на меня волнами, как раскалывающая мир потерянность, которую я не ощущал уже месяцами.

Именно это самое ощущение первоначально и вовлекло меня во всю эту кашу «Шарлотта-Холмс-и-Джейми-Ватсон», и я пока не завяз так глубоко, чтобы не оценить иронии.

Ее родители не встретили нас, когда мы подъехали к дому. И для меня это было удобно. Не думаю, что смог бы изобразить дружелюбие по отношению к ним или к кому бы то ни было еще. Нас приняла домоправительница – славная тихая женщина в возрасте моей матери. Она взяла наши куртки и проводила нас вниз, в комнаты Холмс, и когда мы закончили с обедом, который она принесла нам на подносе, уже стемнело.

Вечером, после импровизированного урока по европейской истории, эта домоправительница принесла деревянный ящик, чтобы я встал на него, пока она со свисающей с плеча сантиметровой лентой подшивает слишком длинные брюки Майло. Когда я вернулся со своим костюмом, никого, кроме нее, в комнатах Холмс не было. Стоя на ящике, чувствуя себя неловко и стараясь не нервничать, я старался представить, где была Холмс. Может быть, гоняла шары в бильярдной или с закрытыми глазами, на ощупь, пробиралась через какую-нибудь семейную полосу препятствий из тех, что Холмсы, по слухам, использовали для тренировки своих детей. Или ела шоколадные бисквиты в кабинете.

– Готово, – наконец сказала домоправительница.

Она распрямилась, созерцая свою работу с некоторым удовлетворением:

– Вы выглядите очень импозантно, господин Джейми. Открытый ворот вам идет.

– О боже! – сказал я, поддергивая рукава. – Пожалуйста, не называйте меня так. Вы не знаете, где Хо… Шарлотта?

– Наверху, я думаю.

– Тут масса разных «наверху». – Я представил себя, бесцельно бродящего по их дому во взятом взаймы костюме – к слову, о полосе препятствий. – На втором этаже? Третьем? Четвертом? Э… тут есть четвертый?

– Попробуйте заглянуть в кабинет ее отца, – сказала домоправительница, придерживая за собой дверь. – Третий этаж, восточное крыло.

Я подумал, что для меня было бы проще добраться из Лондона в Сассекс, но в итоге нашел этот кабинет в конце одного из миллионов коридоров, увешанных портретами. Крыло выглядело темнее и древнее остального дома. Картины пристально смотрели на меня. На одной отец Шарлотты и его родня собрались вокруг стола, заваленного книгами. Алистер Холмс был похож на свою дочь, серьезен и отстранен, с руками, сложенными на груди. Другой, со щегольской улыбкой, был, конечно, Леандр, подумал я. Интересно, он уже приехал? Я надеялся, что да.

– Входи уже наконец, – прозвучал приглушенный голос из-за двери, хотя я не стучал.

Конечно, они знали, что я стою здесь. Было ясно, что этот дом – с секретами, но я не собирался их множить собственной скрытностью.

Я взялся за ручку и замер. Этого последнего портрета я не заметил. Передо мной сидел Шерлок Холмс со сжатыми губами и лупой в руке, явно недовольный всей этой затеей с позированием художнику, дабы создать наилучшее впечатление о себе ради чьего-то удовольствия. Доктор Ватсон, мой прапрапрадедушка, стоял за ним, ободряюще положив руку на плечо друга.

Я мог бы принять это как знак, что всё будет хорошо. Но долгую минуту я смотрел на эту руку, гадая, сколько раз Шерлок Холмс пытался ее стряхнуть. «Ватсоны, – подумал я. – Поколения мазохистов», – и открыл дверь.

Комната была слабо освещена. Моим глазам потребовалось привыкнуть к сумраку. В центре стоял массивный стол, а за ним распахивались как крылья книжные полки. Перед всем этим собранием знаний сидел Алистер Холмс, и его проницательные глаза смотрели на меня.

Он сразу мне понравился, хотя я знал, что не должен поддаваться впечатлению. Во всяком случае, своими тренировками и ожиданиями он довел свою дочь до полусмерти. Но он меня знал. Я мог сказать это по изучающему выражению на его лице, которое я видел у Шарлотты Холмс, и не раз. Он видел меня таким, каким я был – смущенным парнем из среднего класса во взятом взаймы костюме, – но не судил меня. Честно говоря, не думаю, что его как-то заботило мое социальное положение. После эмоционального смятения последних дней было приятно встретить некоторую невозмутимость.

– Джейми, – сказал он неожиданным тенором, – садись, пожалуйста. Я рад наконец с тобой познакомиться.