Картина преступления

Ее мать кивнула, слегка прищурившись:

– Напомни мне: как случилось, что тебя и мою дочь сразу же заподозрили в убийстве этого мальчика? Я понимаю, что к ней он приставал. Но как в это оказался замешанным ты?

– Не по своей воле, если вы об этом спрашиваете. – Я старался говорить ровным тоном.

– Ну, причина, которую мне называли, заключалась в том, что ты питал какие-то нелепые чувства к моей дочери, но я все же не понимаю, как это могло впутать тебя в это дело.

Меня как будто по лицу ударили.

– Что? Я…

Шарлотта продолжала передвигать еду у себя на тарелке. Выражение ее лица не изменилось.

– Это простой вопрос, – сказала ее мать своим тихим голосом. – Более сложным был бы – почему ты следуешь за ней как тень теперь, когда те обстоятельства разрешились? Я не вижу, какая ей сейчас от тебя польза.

– Думаю, я ей нравлюсь. – Я отчетливо проговаривал каждое слово – не от злости: я боялся, что начну заикаться: – Мы друзья, проводим вместе зимние каникулы. Эта концепция достаточно распространена.

– А! – В этом слоге уместилось много значений: сомнение, насмешка и изрядная доля презрения. – И тем не менее у нее нет друзей. Едва ли ей мешает, что ты красавчик или что твои обстоятельства стеснены. Предполагаю, что ты следуешь за ней повсюду. Такая комбинация для девушки типа нашей Лотти – что валерьянка для кошки. Готовый мальчик-прислужник. Но чем это может быть выгодно тебе?

Происходи дело где-либо еще, с кем угодно еще, Холмс бы уже ворвалась в разговор как бронированный танк. Я знал, как постоять за себя, но так привык к проявлениям ее быстрого бесстрашного ума, что в их отсутствие не мог вымолвить ни слова.

А они отсутствовали. Холмс сама словно отсутствовала. Ее потемневшие глаза смотрели вдаль, ее вилка все еще чертила узоры по тарелке. Как долго все это кипело под кожей Эммы Холмс? Или оно заварилось экспромтом, как наказание Шарлотте за то, что нагрубила матери?

Эмма Холмс обратила взгляд своих сверкающих глаз на меня:

– Если ты что-то планируешь. Если тебя кто-то нанял. Если ты потребуешь от нее того, чего она не сможет дать…

– Не надо… – наконец проговорила ее дочь, только чтобы тут же быть перебитой.

– Если ты навредишь ей, я тебя уничтожу. Это всё, – Эмма Холмс возвысила голос: – И по теме: Уол-тер, почему вы не расскажете нам о выставке, над которой работаете? Я слышала, что вы говорили о Пикассо.

Это было не наказание. Это была любовь к дочери, и любовь эта была ужасной.

Я заметил, как по плечам Шарлотты пробежала дрожь. Неудивительно, что у нее никогда не было аппетита, если обеды здесь всегда проходили так бурно.

На другом конце стола смотритель музея промакивал губы салфеткой:

– Пикассо, да. Алистер только что говорил мне о вашей частной коллекции. Вы разместили ее в Лондоне? Хотел бы я ее увидеть. Пикассо был очень плодовит, как вы знаете, и раздал так много набросков в качестве подарков, что новые работы всплывают постоянно.

Мать Холмс взмахнула рукой. Я узнал жест ее дочери:

– Позвоните моей секретарше, – сказала она. – Я уверена, что она сможет организовать экскурсию по нашим владениям.

Тут я попросил прощения. Мне потребовался этот банальный киношный штамп – сполоснуть лицо холодной водой. К моему удивлению, Элиска бросила салфетку на кресло и последовала за мной в коридор.

– Джейми, да? – спросила она с английским акцентом.

Когда я кивнул, она оглянулась, чтобы убедиться, что мы одни.

– Джейми, это все… чушь собачья.

– Похоже на то.

Она вошла в туалетную комнату, чтобы оглядеть себя в зеркале.

– Моя мать – она говорит: мы едем в Британию на год. Не так долго, чтобы соскучиться по друзьям в Праге. Я найду новых. Но тут все либо столетние, либо глупые, либо молчуны.

– Не все здесь такие, – проговорил я. – Я не такой. Шарлотта Холмс не такая. Обычно.

Элиска пальцем стерла лишнюю помаду.

– Может быть, где-нибудь в другом месте она лучше. Но я хожу на эти семейные обеды в эти большие дома, и молодежь здесь молчит. Кухня очень хороша. У нас дома она ужасна, но молодежь веселее. – Она посмотрела на меня через плечо, что-то прикидывая. – Моя мать и я возвращаемся через неделю. У нее новая должность в правительстве. Если будешь в Праге, загляни в гости. Я… как это сказать? Сочувствую тебе.

– Я всегда ценил приглашения из сочувствия, – отозвался я, мыслями будучи далеко.

Элиска видела это. Она улыбнулась мне и вышла. Когда я возвратился к столу, Эмма Холмс уже поднялась в спальню. Был сервирован десерт, кусочки суфле размером с мой ноготь. Алистер Холмс задавал дочери пустячные вопросы о Шеррингфорде. «Что ты изучала по химии? Преподаватель тебе понравился? Как ты думаешь использовать эти знания в своей исследовательской работе?» Холмс отвечала односложно.

Через минуту я обнаружил, что больше не слышу вопросов. Я не мог, потому что прямо напротив меня Холмс проделывала один из своих волшебных фокусов. Она не вытаскивала кролика из предполагаемой шляпы и не превращалась в кого-то чужого. В этот раз, не шевельнув пальцем в своем бархатном кресле с высокой спинкой, она просто напрочь исчезла.

Я не узнавал ее. Не здесь. Не в этом доме. Здесь я сам себя не узнавал.

Может быть, так случается, когда вы строите дружбу на фундаменте пережитой вместе катастрофы. Она убирает все второстепенное, оставляя вас в отчаянии до следующего землетрясения. В глубине души я чувствовал, что тут нечто большее. Но мне было нужно простое решение. Желать, чтобы специально для тебя произошло убийство – ужасно, а я осознал, что хочу именно этого.

Холмс ушла с обеда, не сказав мне ни слова. Когда я поднялся к ней, она уже заперла дверь спальни. Я стучался без ответа целых пять минут. В течение шестой минуты бесцельно стоял в коридоре. Сверху донесся мужской голос, восклицавший: «Они не могут этого сделать с нами! Этого они от нас не получат!» Потом хлопнула дверь.

– Так не годится, – сказал кто-то позади меня.

Я подпрыгнул. Это была домоправительница, которая нашла меня, ждущего в коридоре, как жалкий пес. Она проводила меня в мою комнату. По ее доброй, безличной манере я сделал вывод, что она, должно быть, привыкла отыскивать заблудившихся в доме.

Я провел ночь в гигантской кровати напротив громадных окон, которые дребезжали при каждом порыве ветра. «Провел ночь» – правильное выражение, было бы неверным сказать, что я там спал. Спать я не мог. Теперь я знал, что я не единственный, кто хочет ужасного. Каждый раз, когда я закрывал глаза, я видел за столом напротив меня Холмс с поникшими плечами, желающую стать ничем. Это не давало мне спать, потому что я знал, что если она примет решение, она неуклонно ему последует, взяв горсть таблеток и оставив мир за дверью. Я уже видел это однажды, под крыльцом моего отца. И не хотел бы увидеть еще раз.

Тогда я ее остановил. А сейчас не смог бы. Сейчас я был последним человеком, у которого она бы стала искать утешения, потому что я был парнем, и ее лучшим другом, и, возможно, хотел стать кем-то большим, чем друг, и она с каждым часом добавляла кирпич к стене, разделявшей нас.

В два часа я встал и задернул шторы. В полчетвертого опять их раздвинул. Луна висела в небе, как фонарь, такая яркая, что я накрыл лицо подушкой. Потом я спал, и мне снилось, что я бодрствую, все еще глядя наружу, на просторы Сассекса.

В четыре я проснулся, но мне казалось, что я еще сплю. Холмс примостилась в ногах моей кровати. Точнее, она примостилась на моих ногах, не давая мне встать. Это могло показаться сексуальным, не будь на ней громадная футболка с надписью: «Химия – для влюбленных», так что картина была безумная, а по ее лицу было видно, что она плакала, и это было ужасно.

Совершенно непрошено в моей голове всплыли правила обращения с Холмсами. «№ 28. Если вы расстроены, Холмс – последний человек, у которого стоит искать сочувствия, если вы не хотите, чтобы вас отчитали за сентиментальность. № 29. Если расстроен Холмс, спрячьте все огнестрельное оружие и поменяйте замок на двери». Я выругался и попытался подняться на локте.

– Стой, – сказала она похоронным тоном. – Просто заткнись, ладно? И послушай меня минуту.

Но я был слишком на взводе, чтобы подчиниться:

– О, мы уже разговариваем? Потому что я думал, мы собирались позволить твоей безумной семейке выпотрошить нас за обеденным столом и потом покинуть там друг друга, не говоря ни слова. Или я мог бы попытаться поцеловать тебя еще раз, чтобы получить еще одну порцию бойкота…

– Ватсон…

– Ты не хочешь покончить с театральщиной? Она перестала быть забавной. Это не игра. Сейчас не чертов девятнадцатый век. Мое имя Джейми, и я не хочу, чтобы ты вела себя, как будто мы – часть какого-то рассказа. Я хочу, чтобы ты вела себя, как будто я тебе нравлюсь. Я тебе вообще-то нравился когда-нибудь? – Я смутился, услышав, как ломается мой голос. – Или я просто какая-то… какая-то подпорка, которая нужна тебе в жизни? Потому что не знаю, заметила ли ты, но мы снова в реальном мире. Люсьен Мориарти в Таиланде, Брайони Даунс в каком-то черном ящике, и самое страшное, что нам грозит, – это завтрак с твоей безбашенной матушкой завтра утром, так что я бы оценил некоторое осознание реальности с твоей стороны.