Голые среди волков

Наступила пауза. Они, казалось, прощупывали друг друга.

– Так же, как и вы, гауптшарфюрер! – ответил Гефель и поспешно покинул кабинет.

Видя, что Гефель взволнован, Пиппиг благоразумно удержался от расспросов. Гефель глубоко вздохнул.

– Отнеси его на прежнее место, – сказал он, передавая Кропинскому ребенка.

Кропинский хотел что-то спросить, но Пиппиг цыкнул на него:

– Неси, живо!

Кропинский, прижав к груди ребенка, поспешно скрылся.

Ожидаемая катастрофа не разразилась, но вместо нее создалась совершенно новая и пока еще не поддававшаяся оценке ситуация. Гефель был не в состоянии что-либо объяснить, однако Пиппиг и не требовал этого. По тому, как он взглянул на Гефеля, было видно, что он догадывается о содержании разговора в кабинете. Помолчав, Гефель медленно повернулся и, тяжело ступая, ушел в канцелярию. Пиппиг не последовал за ним.

Злобными глазами Цвайлинг наблюдал за тем, что происходило за стеклянной перегородкой. Ведь они стали теперь его сообщниками. Гауптшарфюрера так и подмывало наброситься на них, заорать и в привычном опьянении властью утопить свою неуверенность. Но вдруг он испуганно обернулся: вдалеке совершенно отчетливо раздалось громыханье – одна за другой рвались бомбы. Разинув в ужасе рот, он смотрел в пустоту и прислушивался. Потом нервно потер щеку, словно проверяя, выбрита ли она.

Воздушная тревога застала шестнадцать санитаров в тот момент, когда они в необычном обмундировании выстроились перед административным зданием.

Заключенные разбегались по баракам. На дороге, ведущей к лагерю, было оживленно. Рабочие команды бегом устремлялись к воротам. Эсэсовцы спешили в свои убежища.

В связи с тревогой в кабинете Швааля собралась лагерная администрация, и, когда Райнебот вошел доложить о прибытии санитарной команды, начальник лагеря нервно повернулся к коменданту:

– Что такое?.. Ах да!

Он небрежно махнул рукой: мол, сейчас не до речей. Пусть команда немедленно приступит к своим обязанностям.

Гул самолетов наполнял воздух. Где-то неподалеку слышались разрывы.

Райнебот вышел из здания и в своей обычной манере передал санитарной команде приказ начальника лагеря:

– Можете разлетаться!

Кён крикнул:

– Санитарная команда, смирно! – Шеренга застыла. – Налево! Бегом… марш!

Райнебот насмешливо глянул им вслед, вздохнул и поспешно удалился в бомбоубежище.

Вокруг не было видно ни души, только шестнадцать санитаров в непривычных касках рысцой бежали по наружной территории лагеря. Усмехаясь, они понимающе подмигивали друг другу.

Над ними с ревом проносились бомбардировщики, грохотали разрывы.

Где это – в Гота или в Эрфурте?

У наружной цепи постов Кён доложил начальнику караула о прибытии команды и с особым удовольствием молодцевато гаркнул:

– Четыре человека – к казармам эсэс! Четыре – к интендантскому складу! Четыре – к войсковым гаражам! Остальные со мной – к домам начальства! Через десять минут после отбоя команде быть здесь в полном составе. Ясно?

– Так точно! – ответили санитары хором.

– Исполняйте!

Санитары разбежались в указанных направлениях, а начальник караула молча стоял и смотрел. На этот раз не ему пришлось командовать.

Гефель сел за стол и уставился на лежавшие перед ним списки этапа. К счастью, заключенные, работавшие в канцелярии, не заметили того, что произошло на складе, и это спасло Гефеля от расспросов любопытных. Он все еще не успокоился. Его взволновало вовсе не коварное предложение Цвайлинга, а неожиданная возможность спасти ребенка. Это казалось таким заманчивым, легким и простым, но, тем не менее, что-то теснило ему грудь. Ведь он только что обещал Кремеру убрать ребенка из лагеря. А Кремер верил его слову. Что, если он нарушит обещание?.. Если спрячет малыша?.. Цвайлинга теперь нечего бояться. Гефель смотрел на столбцы цифр. За каждым номером человек, но один номер пропущен – ребенок. У него нет номера. Он не существует. Достаточно сунуть его в чемодан и… Один из тысяч, проходя ворота, потащит нечто с собой… Гефель закрыл глаза. Разве строгое выполнение долга не есть лучшее алиби перед собственной совестью?

Но вот мучительное чувство вины нахлынуло снова. И снова у Гефеля появилось гнетущее ощущение, будто издалека на него смотрят два глаза, молча и неотступно. Глаза ребенка? Или глаза жены («…горячо целую тебя…»)? Или его собственные глаза? Были ли это вообще глаза? Быть может, это вовсе палец, указывающий на него? Это молчаливое существо кричало на него, кричало, кричало! Еще никогда за все годы заточения Гефель не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас.

Он бежал от заманчивого предложения Цвайлинга. Бежал от безмолвного взора Пиппига. Только от себя он не мог убежать, хотя и сознавал, что слишком слаб, чтобы принять решение на свой страх и риск.

Гефель вышел к Пиппигу. Тот по-прежнему стоял у длинного стола, словно поджидая товарища. В воздухе висел непрерывный гул. Похоже было на массированный налет. Цвайлинг стоял в углу своего кабинета у окна и наблюдал за небом. Взглянув в сторону Цвайлинга и убедившись, что тот их не видит, Гефель шепнул Пиппигу:

– Пойдем.

Они прошли в дальний угол склада. Кропинский сидел в углу, качал ребенка на руках и нашептывал ему польские слова. Затем он положил ребенка и подошел к ним. Он сгорал от нетерпеливого ожидания. Все трое стояли близко друг к другу. Гефель повел головой в сторону кабинета гауптшарфюрера.

– Цвайлинг предложил мне оставить ребенка.

В отличии от Кропинского, который жадно ловил каждое слово Гефеля, Пиппиг остался безучастным.

– Я так и предполагал, – сухо заметил Пиппиг. – Вроде выкупа, если дела повернутся иначе. Совсем не глупо. Ну а ты что?

Гефель нерешительно пожал плечами. Пиппиг рассердился.

– Чего ты боишься? Если это делается с его разрешения, то теперь он у тебя в руках, господи, Андре, он тебя не выдаст.

Гефель, все еще колеблясь, возразил:

– Если оставим ребенка, Цвайлинг решит, что мы приняли его предложение…

– Даже если и так, не все ли нам равно?

– А если Розе проболтается?

– Этого я держу в ежовых рукавицах, не бойся… –    сказал Пиппиг и решительно добавил: – Ребенок остается!

Гефель попытался еще что-то возразить, но Кропинский похлопал его по плечу:

– Ты хороший товарищ!

Гефелю было больно видеть радость этих двоих. Хотя чувство вины перед ребенком онемело в его груди, тем сильнее тяготило оно, когда он думал о Кремере. В растерянности от своей нерешительности Гефель молча засунул руки в карманы и горько улыбнулся.

Воздушная тревога продолжалась. В бараках заключенные толпились у печек, которые согревали только стоявших вблизи, ибо топили скупо. Дополнительное тепло поступало от человеческих тел, сгрудившихся в тесном помещении. Многие спали, облокотившись на стол, – ни шум, ни грохот им не мешал. Лагерь как вымер, просторный аппельплац опустел, у ворот тоже никого не было видно. Лишь на вышках вокруг лагеря часовые, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали на небо.

За лагерным ограждением, у казарм эсэсовцев, патрулировали четверо из санитарной команды. Внимательно присматриваясь, они неторопливо шагали от здания к зданию. Сколько же из этих казарм заполнено?

Другая группа ходила по лесу с северной стороны лагеря. Отсюда сквозь деревья хорошо просматривались дали Тюрингии. Под косыми взглядами часовых четверка двигалась вдоль ограды.