Бабайка

– Нет, в самом конце какое-то слово.

– Фигуранты?

– Это что такое?

– Это… ну как сказать… – судья мнётся. Некоторые из посетителей переглядываются с ироничной усмешкой. – Это все кто в деле… э-э-э… фигурирует… фигуранты, в общем.

– Хорошо, я не буду, – кротко соглашается бабайка.

– Уж сделайте одолжение, – говорит судья. И снова обращается к черепахе: – А как он относится к своему сыну?

– Он не говорил со мной на эту тему.

– Это можно трактовать как … ну… что он не очень любит своего сына?

– Можно, – говорит сказала черепаха.

Ёлы-палы, что она говорит, думаю я.

– Погодите! Что тут вообще происходит?

– Подождите, товарищ, – говорит председатель. – Мы до вас ещё доберёмся. Что-нибудь ещё можете добавить, сударыня черепаха?

Сударыня черепаха думает недолго и потом говорит:

– Нет, наверное. Я подумаю, может, что вспомню.

– Тогда идём дальше. Сударыня черепаха, пока вы свободны.

Черепаха однако никуда не удаляется, так и остаётся лежать на столе, помаргивая на всё происходящее. Председатель недовольно смотрит на неё, но ничего ей не говорит.

– Товарищ! Да, вы, товарищ! Идите сюда! – говорит он, и человек, беседовавший за столиком, с девушкой, прерывает свою беседу: прошу прощения, мадемуазель, говорит он ей, и подходит к нам, и садится на диван, так что бабайка оказывается между нами. Я узнаю его сразу. Эту оранжевую рожу я никогда не забуду.

– Добрый день…

– Что вы можете сказать по этому делу?

– Он трус, – говорит оранжевый поэт, не раздумывая ни секунды.

– То есть?

– У него была возможность решить всё одним броском. А он стоял и слушал меня пять минут. Разве это любовь? Он не способен на безумство, на подлинную страсть. Он, как истукан стоял, как глыба бесчувственная.

Что происходит, думаю я лихорадочно, чувствуя, как холодеют пальцы ног, к чему они все клонят?

– Это что? – говорю я, с силой хлопнув ладонью по столу. – Это что, суд?

Поэт замолкает, глядя на меня недовольно.

– Да, – говорит председатель. – Это суд.

– А уж перебивать совсем неприлично, – говорит поэт желчно.

– И за что же меня судят? – говорю я.

– Ну это не то слово, – беззлобно говорит черепаха. – Вас тут будут не судить, вас тут скорее рассудят.

– Кого это нас?

Председатель снова стучит ложечкой по стакану.

– Товарищ, прекратите! Молодой человек! Я же сказал – до вас ещё дойдёт разговор. А вы продолжайте, – обращается он к поэту.

– Если бы у меня был сын, – тотчас откликается поэт, – я бы не позволил обстоятельствам нас разлучить. Я бы смёл любое препятствие на своём пути, любую преграду…

Кулаки мои сжимаются сами, ещё одно слово, думаю я…

– Достаточно, – говорит председатель.

– Я так понимаю, теперь моя очередь, – говорит Лю полуутвердительно.

Поэт с обиженным видом встаёт и возвращается за свой столик.

– Да, – говорит председатель. – Ваша очередь.

– Он бывает очень упрям. Берётся делать вещи, которых делать не умеет. Для его сына, если это качество передастся в процессе воспитания, это может обернуться трагедией.

– Это серьёзно, – говорит председатель. Черепаха еле заметно кивает, глядя куда-то внутрь себя.

– Позволил баровцам себя сцапать. То есть соображает туговато.

– Возражаю, – говорю я, невольно подделываясь под судебную терминологию. Ощущение того, что это суд, и судят меня, крепнет во мне с каждой секундой.

Но с какой целью?

И почему все свидетельствуют против меня?!

– Возражение не принимается, – скучно говорит председатель. – Продолжайте.

– Он ведь знал тогда в нашем мире всего только троих. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить…

– Это всё и так ясно, – томно говорит поэт, держа в руке фиолетовую ладонь своей собеседницы. – К чему эти подробности?

Девушка улыбается ему, и он улыбается ей в ответ славной улыбкой первого парня во дворе.

– Пока всё, – говорит Лю.

– Спасибо, – говорит председатель. – Как я понимаю, это вы стреляли в бога?