О книгоедстве

Ну, а весьма резкие переходы от одного к другому, безусловно, подразумевают внутреннюю аморфность и лютый фанатизм.

В принципе то была проблема всех русских писателей 19-го столетия, а не одного только Достоевского, но в нем-то этот жуткий маятник качался с самой максимальной амплитудой.

Разумеется, что тут явно сказались все тяготы его довольно-таки нелегкого существования, связанные не только с тюрьмой, но еще и с вполне ведь однозначным самым уж патологическим пристрастием писателя к рулетке.

Все творчество Достоевского сплошь проникнуто тьмою душевных мытарств, что нисколько не являлось самого наилучшего рода микстурой для всего и без того безмерно отравленного всевозможными противоречиями дореволюционного общества.

И это притом, что оно вовсе так пока еще не было сколь изуверски измучено весьма вот осатанелым мелкотравчатым большевизмом.

Нет, конечно, все намерения Достоевского неизменно были безмерно чисты и прекрасны, но не только они одни, в своем конечном итоге, полностью определяют судьбу каких-либо больших и светлых свершений.

То, что и вправду сможет нам дать совершенно иную, несколько более сносную жизнь, так это один лишь вовремя весьма деятельно же проявленный здравый житейский рассудок.

А его всегдашне никак не хватает в те самые бурные времена самого ведь безотлагательного осуществления всех тех бесшабашно безответственных планов по самому беспутному усовершенствованию всех ведь как они есть принципов общественной жизни.

Все, они были, безусловно, основаны на суровых абстракциях, и впрямь-таки сколь бестолково затерянных в грезах целого мира философских благих измышлений.

Да еще и таковых, что совсем не имели при этом даже и самой малейшей связи со всем подлунным миром нашей-то весьма обыденно беспристрастной и крайне уж взыскательной к фактам действительности.

Попросту никому и никак, сколь ведь безжалостно оседлав политически подкованных граждан, было никак и никогда не достигнуть всего того самого заоблачно иного бытия, а уж в особенности если все в нем и вправду должно было быть, безусловно, во всем разительно так отлично от всего этого нашего сколь обыденного, скотского существования.

96

Вот точно так же оно вышло и с тем вовсе не безызвестным фильмом «Семнадцать мгновений весны».

Фильм этот явно был создан именно затем, дабы безмерно прославить советскую разведку военной поры, да только все уж как есть вышло тогда буквально-то с точностью до наоборот!

Автор в том безусловно убежден, что без этой до чего безотрадно серо-коричневой многосерийной эпопеи неонацистские организации сегодняшней России недосчитались бы в своих рядах более трети своих теперешних ревностных членов.

Никто это тут вовсе не собирается для одного только виду беззастенчиво сравнивать творчество великого Достоевского с какой-то весьма банальной, а местами и попросту глупой советской лентой!

Правда, речь тут может идти разве что о том выдержанном в самом ведь верном духе сценарии, а вовсе не об игре действительно хороших актеров.

Однако сами по себе сколь и впрямь-таки до чего ведь безотрадные последствия – они довольно во многом удивительно схожи!

Хотели одного добра, а вышло, собственно говоря, самое же дикое зло, причем именно в том более чем всеобъемлющем великом смысле.

Вот как, значится, оно само собою иногда выходит, когда на благодатную почву наивности сеются семена исключительно чуждого, как и более чем неприглядного, более чем незатейливого неприятия всех нас подчас именно что пожизненно вовсе-то недобро окружающей промозгло так явно нищей духом социальной действительности.

Она и впрямь может быть чрезвычайно суровой, и все же никакими праздными словесами все та из века в век вездесущая объективная реальность нисколько-то наскоро совершенно неизменяема.

Жизнь общественная в своем почти абсолютно нетронутом виде просуществовала не одно только то бесконечно малое во всей ведь череде минувших веков 20-е столетие, а потому и любые безнравственные, политическим путем навязываемые обществу этические перемены безмерно так опасны, а к тому же еще и безгранично всецело бесперспективны…

97

А народ, он для всей своей доподлинной душевной целостности должен был еще иметь то самое уж одно на всех духовное наследие.

А следуя сему, великий Пушкин – это именно русский поэт и вовсе не зря его в СССР столь старательно делали этаким прозаичным классиком, буквально напрочь отметая при этом всю его великую страстность.

И кто же это вообще решил, что свои наилучшие строчки он написал в блокнот заезжей графине в то самое время, когда он был столь неистово и безумно влюблен в свою Натали?

Натужная прекрасность – то ведь вовсе не утоленная страстность.

Да и сама страсть к уничтожению зловредных проявлений окаянной, невзрачной действительности – она уж, конечно, во всем явно важнее светлых проявлений любви между мужчиной и женщиной.

Некрасов, этот поэт тоски, обреченности и неволи, он-то и возродил всеми этими своими бессмертными, пространными и полупустыми виршами ту сколь исстари всем нам памятную опричнину Ивана Четвертого…

98

Да и Лев Толстой, когда он столь ретиво и ревностно боролся с хитростью управляющих поместьями, интересно уж было бы знать, имел ли он хоть какое-либо мало-мальски зрелое представление, откуда это именно она берет все свои более чем в принципе естественные корни?

Ведь ясно, как Божий день, что их подлинное происхождение брало свое начало как раз от той безмерно так внешне утонченной европейской культуры.

Из чего вполне ведь более чем естественно следует, что, раз кто-либо всеми силами толкал Россию на вполне в принципе довольно схожий путь общественного развития…

Яснее ясного, что тем самым он непременно и создавал все условия и предпосылки для продолжения Французской революции, на этот раз именно на русской земле.

И первыми в этом деле были те самые наиболее ярые во всей Европе представители как раз-таки русского, самого радикального во всем этом мире либерализма.

И дело тут было вовсе не в том, что некоторые весьма ограниченные личности как-то чрезмерно зачитывались совершенно чуждой и чужой для всех тех необъятных просторов России философией, что была явно так во всем обезличенно праздной, да еще и выедающей, словно кислотой, всяческий пресный и обыденный здравый смысл.

Нет, прежде всего тут все дело было именно в том, что в той прежней России все французское и заграничное прививалось самим образом жизни, как и идейной мыслью, грузно при этом оседая в умах российской аристократии и творческой интеллигенции.

Зыбучая, сыпучая и шипучая через край видимость, скрывающая настоящую подноготную всяческих весьма некрасивых вещей, в древней Европе существовала еще со времен императора Августа, а на Русь она без году неделя заявилась именно с тем еще до чего только великим ее Петровским культурным просвещением.

99

И тут-то она и слилась воедино со злющей азиатской хитростью.

Причем все те полностью уж изначально безгранично искренне добрые и благие намерения явились одним тем еще и впрямь урчащим в пустом желудке фактором, раздражающим, а вовсе-то никак не исцеляющим, страдающую всеми теми застарелыми болячками плоть российского общества.

Вот он тому самый конкретный пример из «Войны и мира» всемирно известного графа Льва Толстого:

«Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян – сделал уступки. Продолжать дело освобождения представляя невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде приготовил встречи, не пышно-торжественные, которые, он знал, не понравятся Пьеру, но именно такие религиозно-благодарственные, с образами и хлебом-солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были подействовать на графа и обмануть его.

Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не бывал еще, были – одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим и трогательно-благодарным за сделанные ему благодеяния.

Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему хлеб-соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния, воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ.

В третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени, открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения депутаций крестьян в синих кафтанах.

Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб-соль и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что придел уже строился давно богачами-мужиками села, теми, которые явились к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении.

Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать ребятниц-женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник, встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику-брату, как он называл великого мастера.