О книгоедстве

Да только их роль в истории развития самосознания российской интеллигенции весьма и весьма трагична, и совершенно неоднозначна.

Их слишком угнетала вся та повседневно их окружающая невзрачная действительность, а потому каждый из них именно так, по-своему, подчас ведь пытался столь яростно и благодушно растаскивать бревна того самого весьма стародавнего имперского острога.

Им виделось во сне и наяву сколь явственное превращение старого быта в нечто новое и далее никак уж нисколько вовсе не праздное.

Да только смотрели они на все их окружающее взглядом ироническим и порою совершенно обезличенно циничным, а надо было им куда поболее посочувствовать именно народу, а не всем тем идеалам, что были к нему и его извечному страданию весьма умозрительно да и более чем однозначно глумливо до чего только наспех восторженно, без году неделя притерты.

Однако при этом никак нельзя забывать, что и они тоже, в сущности, плоть от плоти своего ревизионистского 19-го века, в котором буквально все сразу подпало под вполне устойчивое и безгранично многозначительное сомнение.

71

При этом надо бы сразу заметить, что все общеевропейские веяния в той-то прежней России попросту разом более чем баснословно утрировались, доходя ведь при этом до самого сущего комизма.

Однако сие вовсе не значит, что гении российской литературы (и, кстати, общемировые классики) нисколько не знали свой народ – знать-то они его действительно знали, да только все их знания носили исключительно подчас умозрительный характер.

То есть, при всей четкости характеристик внешнего поведения внутренняя суть от них фактически так ускользнула.

Исключением тут может быть разве что один доктор Чехов, да еще отчасти и Достоевский, однако в его описаниях русского общества неизменно присутствует слишком вот безмерно глубокое самокапание.

Причем у всех же писателей 19-го столетия, пожалуй, была самая несомненная сила для того, чтобы хоть чего-либо со временем довольно-то действенно переменить.

Да вот, однако, могли они при этом весьма грубо и более чем незатейливо ошибаться, пребывать в сущем хаосе разнузданных чувств, всецело находиться во власти всесильных внутренних противоречий.

Разве они, собственно, не те же самые люди со всеми своими неизменно присущими всякому обыденному человеку недостатками и достоинствами, а потому если все их усердие и не пропало даром, так тому рано еще хоть сколько-то искренне радоваться.

Поскольку – это довольно большой да и открытый вопрос: а принесет ли это вообще кому-либо действительно реальную пользу?

Автор глубоко убежден, что прок он – естественно будет и, может быть, даже очень немалый, но и вреда от чьих-либо надуманных, праздных, как и бесцельно восторженных мыслей в социальной сфере тоже со временем окажется более чем и впрямь совсем не в меру же предостаточно.

Нет, конечно, те самые нисколько не косноязычные в русском языке классики общемировой литературы (Чехов и Достоевский) довольно многое дали всему этому миру поистине хорошего и вдумчиво положительного.

72

У потомственных дворян Толстого и Тургенева, в сущности, никогда не было ни малейших проблем с русским языком, да только не могли они на нем до самого конца выразить все многообразие своих чувств, как и раскрыть всю полноту своих мыслей, а уж в особенности в течение всего своего разнообразного творчества.

«Отцы и дети» Тургенева, «Анна Каренина» Льва Толстого – это явное просветление, посетившее души классиков, ну а в целом русский язык был для них все ж таки несколько чужеродным, а потому и был он в их речах не вполне достаточно эластичным.

Поскольку они в сугубо семейном кругу по большей части говорили только же по-французски и лишь иногда, между делом, по-русски.

Но даже и такие писатели, как Достоевский и Чехов, хотя и являлись вполне полноценными носителями русского языка, однако явная перенасыщенность европейской культурой создала в их умах весьма елейный и утонченный нигилизм, в дальнейшем сколь быстротечно пропитавший сознание их до чего только многомиллионной читающей публики.

Причем речь тут идет вовсе не о духовном восприятии всей окружающей их действительности, а прежде всего о том более чем простом логическом анализе, на основе которого, собственно, и зиждились все оргвыводы, сделанные ими по поводу увиденного наяву, а вовсе не в том самом же несравненно прекрасном и блаженном сне.

73

А кроме всего прочего, в том числе и болезни классиков русской литературы, а также и их весьма тяжкий жизненный опыт неизменно вполне ведь всерьез сказывались на всем-то и без того никак не лучшем здоровье их долгими веками угнетенной нации.

Например, тот же Чехов, лет 11 чрезвычайно намаявшись от донельзя некогда тяжкой хвори (туберкулеза), в том еще изначальном своем душевном смысле явно дал дуба как старый добрый Чехов, а стал он тогда Чеховым злым, желчным, буквально-то неуемным буревестником революции.

Скучно ему жить на Руси тогда стало!

Впереди брезжил самый неизбежный конец и вовсе не от дряхлой старости!

И даже в его великом, никем и поныне не превзойденном по красоте рассказе «Дама с собачкой» он также вполне допустил откровенную социальную грязь, занозившую умы всего его поколения.

А это и явилось тем весьма отягощающим фактором для всего того еще, лишь в то время разве что последующего столетия, поскольку именно плоды его наследия Россия и пожинала в течение 74 лет.

Чехов, «Дама с собачкой»

«А давеча вы были правы: осетрина-то с душком! Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном охватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах»!

74

Да и Федор Михайлович Достоевский тоже ведь жизнью совсем невеселою жил со всеми этими его эпилептическими припадками, никак уж не мог он разглядеть весь окружающий его мир в истинных и во всем до конца действительно разумных рамках.

Вот как он живописующее описывает состояние человека после эпилептического припадка, которыми он и сам, между прочим, немало лет сколь тяжко страдал…

Буквально ведь почти все долгие годы своего и без того весьма так нелегкого творческого пути.

Достоевский, «Униженные и оскорбленные»

«Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла прийти в себя. В это время действительность смешивается с бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное…».

Не знаем мы да и никогда уж того не узнаем, чего это именно могло вообразиться бедной девушке (сроки сдачи романа автора во всем поджимали), но самому Достоевскому явно вообразились все верные принципы захвата и удержания российского общества в рамках чудовищной, доселе нигде и никогда еще невиданной диктатуры.

75

И именно этак оно затем на деле и вышло под властью оседлавших светлые мечты о всеобщем благе кровожадных вампиров.

Они более всего жаждали пролития людской крови и ничегонеделания на вершине своей абсолютной безгрешности, а также буквально всеобщего пред всех их ничтожеством преклонения за ту ими даже и в мечтах никак не дарованную…

Зато уж сколь многословно и бессовестно наобещанную, беспредметно ласковую, грядущую отчаянно светлую жизнь.

Вот он тому самый явный пример из его выпукло наглядных «Бесов»:

«На первый план выступали Петр Степанович, тайное общество, организация, сеть. На вопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? он с горячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения – вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться».

76

Один, как и понятно, он в поле не воин, да только кто это вообще сказал, что Достоевский был тогда в поле один?

Несколько позднее его другой классик Антон Палыч Чехов, медленно отхаркивая свои легкие, утратил всякую веру в Господа Бога и принялся до чего ведь разнузданно разглагольствовать о некоем всеобщем полезном труде, что всех уж нас непременно вскоре выведет на тот самый единственно верный и безусловно правильный путь.

Ясное дело, что ему, до тех дней вполне здоровому человеку, вдруг более чем однозначно понадобилась весьма существенная помощь со стороны окружающих его людей, а он это со всей очевидностью сразу вот до чего только невзлюбил.

Однако причем уж тут все население его страны, а тем паче еще и все прогрессивное человечество явно вот сразу в придачу?

Его мозг, отравленный расхолаживающим действием туберкулеза, безусловно, продолжил все так же творить.