О книгоедстве

Да и его собственная личность тоже вполне естественно накладывает более чем неизгладимый след на все те изрекаемые пророком пророчества о весьма скорой и неминуемой грядущей погибели.

Достоевский беспрестанно играл в войну с тенями, и в этой игре он неизбежно все время менялся ролями: то он был Фаустом, то Мефистофелем.

Ну, а пророком от добра и света он мог бы стать, да только вот нисколько он того совершенно не захотел, еще в молодости увлекшись всяческими идеалистическими воззрениями.

Причем – это именно из-за них люди некогда с позором были изгнаны из рая за, так сказать, вовсе несанкционированное Господом Богом «мичуринство» в весьма так донельзя, исключительно ответственных вопросах добра и зла.

И так уж оно, по меньшей мере, по нашим (автора) о том более чем укоренившимся представлениям.

84

Достоевский безудержно рвался в бой с нечистой силой, яростно при этом провозглашая именно ее лозунги, да еще и полуосмысленно размахивая как раз-таки ее аляповатыми стягами, блаженно пребывая в мире сладких дрем и надежд.

И до чего яростно он пытался именно ее и ниспровергнуть обратно в ад, из которого она сколь неожиданно соизволила изойти.

Эдвард Радзинский в своей книге «Александр II – Жизнь, любовь, смерть» пишет нечто весьма сходное с собственными мыслями автора на данный счет:

«И потому Достоевский взял эпиграфом к роману евангельскую притчу о бесах, по велению Иисуса покинувших человека и вселившихся в свиней.

И Достоевский пишет в письме к поэту Майкову, бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых Серно-Соловьевичей и прочее, те потонули или потонут, наверное, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисуса, так и должно было быть, но так не будет. Ошибся великий пророк. В дальнейшем все случится с точностью до наоборот, как он предсказал в романе, но не в эпиграфе.

Вся будущая история будущего революционного движения будет прорастать Нечаевщиной, ибо Нечаев оставил главное наследство.

И вскоре нечаевщина начнет завоевывать русскую молодежь. Пройдет всего несколько лет, и негодовавшие читатели бесов увидят воочию русский террор, рожденный чистейшим сердцем. Бесу Нечаеву будет принадлежать грядущий двадцатый век в России, и победа большевизма станет его победой. В большевистской России люди с ужасом будут читать «Бесов», и монолог Петра Верховенского, то бишь Нечаева, об обществе, которое он создаст после революции.

«Каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносить… Все рабы и в рабстве равны… первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень науки, талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей… Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами… их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями…»

И призыв главного теоретика большевиков Бухарина об организованном понижении культуры… и высылка знаменитых философов… и равенство в рабстве… и всеобщие доносы… все случилось. Большевики усердно претворяли в жизнь роман Достоевского. И в советской России в 1920-х годах родится анекдот. Большевики поставили памятник Достоевскому, и на пьедестале кто-то написал «Федору Достоевскому от благодарных бесов»».

85

А уж буквально всему, между прочим, вполне еще можно сыскать весьма явственные истоки в этом-то на веки вечные бессмертном романе: вот он тому лишь один до чего безыскусно яркий пример.

«– Я говорил шепотом и в углу, ему на ухо, как могли вы узнать? – сообразил вдруг Толкаченко. – Я там сидел под столом. Не беспокойтесь, господа, я все ваши шаги знаю.

Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я знаю, например, что вы четвертого дня исщипали вашу супругу, в полночь, в вашей спальне, ложась спать. Липутин разинул рот и побледнел. (Потом стало известно, что он о подвиге Липутина узнал от Агафьи, Липутинской служанки, которой с самого начала платил деньги за шпионство, о чем только после разъяснилось)».

Чего-то автору все – это очень уж (своими методами) весьма ведь явно напоминает, ах да – всезнающие око, ухо, да и собачий нюх всесильного КГБ.

Тоже, небось, большевики у гениального писателя о великом негласном надзоре как есть (до того, как его создать) все это еще же загодя вычитали?!

Да и с чего бы это коммунистам было не оказаться чрезвычайно во всем благодарными легендарно великому Федору Достоевскому, когда он сколь доходчиво и вполне внятно конкретизировал и, кстати, самым тщательнейшим образом обосновал все те крайне уж необходимые им последующие тезисы их более чем небезуспешного политического правления?

86

Им всего-то что тогда оставалось, так это разве что отбросить все абсурдное и нежизнеспособное, и вот оно, значит, само уже полностью выложено, словно на блюдечке!

А впрочем, кто-нибудь обязательно еще выскажется в том самом смысле, что все это и впрямь могло быть совершенно иначе.

Попросту сами обстоятельства этаким образом более чем неудачно сложились, ну а приобрело бы тогдашнее развитие событий несколько вот иной, куда более позитивный характер, и все, конечно, пошло бы впрямь как по маслу…

Однако тот еще безо всякой тени сомнения гениальный стратег Наполеон привел в своих мемуарах сколь уж весьма примечательную восточную поговорку.

«Как и положено во времена великих событий, сильного зарежут, слабого удавят, а ничтожество сделают своим предводителем», – эту пословицу я услышал в Египте».

А как оно вообще, собственно, могло быть иначе?

Ведь весь этот мир повсюду руководим одними лишь бесами титанических, хищнических амбиций, а для всех тех хоть чего-либо на деле стоящих вполне естественных логических построений места при этом совсем уж нисколько так попросту и не остается.

А потому, как тут ни трудись, до чего пространно указывая перстом в светлое будущее, а все равно его там попросту совершенно нет.

Раз вот добраться до него будет возможно только лишь медленным и крайне осторожным шагом, неизменно смотря, куда ступаешь ногами, а не толкаясь и теснясь, устремившись туда сразу-то всем бездумным кагалом.

87

А между тем именно к этому и толкает людей сладкоречивая

литературная братия, зачастую вся сплошь состоящая из всяческого безродного рода бородатых мыслителей.

Ну, а еще и всех тех крайне безответственных благожелателей всего рода людского, сколь беспардонно вальяжно вещающих о великом рае изумительно сказочных грядущих благ.

То есть, именно так, значится собственно, тех, что вскоре уж обязательно еще станут попросту общедоступны после совершенно вот неизбежного свержения сколь ненавистной всему народу тирании.

Причем любое высокохудожественное и массово доступное описание, каких-либо событий неизменно придает сил фактически вот всякому общественному процессу и абсолютно не важно, полезному или же вредному.

Однако именно то, что всецело ведет к подлинной деградации общечеловеческих ценностей, неизменно куда явно получше усваивается всем тем человеческим обществом, нежели чем какие бы то ни было сколь извилисто заумные нотации о чем-либо действительно всеблагом и прекрасном.

Эдакие смелые ожидания того-то самого, разве что еще лишь только вот грядущего лучшего бытия зачастую остаются абсолютно неудобоваримыми для отнюдь не всеядных масс простого народа.

Ну, а потому и окажутся они во всем бесполезны в смысле всего того более чем действенного и духовного усовершенствования всего, как он вообще собственно есть, общественного организма.

88

Зато уж от всего того, что ему крайне нелицеприятно, человек, явно ведь чересчур пресыщенный культурой, благодаря все той же литературе, как и всех тех вполне ведь наглядно создаваемых ею образов, буквально-то сразу открещивается, причем с самой превеликой щенячьей радостью.

И взялось все это вовсе не из воздуха, а появилось оно на свет Божий с тем-то самым необъятно благостным дуновением чересчур так излишне порою слащавой, а также еще и слишком-то наставительно благожелательной литературы.

Скажем так, Лев Толстой вместо того, чтобы боготворить армию как единственно верный оплот державности своей страны, во многих мыслях своих до чего и впрямь безнадежно оптимистически попытался переиначить все существующее мироздание именно эдаким образом, дабы всенепременно воссияла звезда всеобщего счастья и ласковой любви ко всякому ближнему своему.

Он это, конечно, делал далеко не везде, но даже и там, где он этого вовсе не делал, в его душевном настрое буквально всегда присутствовали элементы, разоружающие добро и делающие совершенно, по сути, неизбежное зло крайне ведь непримиримо противным всякому внимающему его великому творчеству светлому уму.

89

Лев Николаевич Толстой подчас до чего только безапелляционно и беззастенчиво дискредитировал армию, а от этого добра нисколько не жди, и уж, ясное дело, вышло из всего этого одно лишь великое (всеми планами своими) демоническое зло.

Вот он самый конкретный пример его мышления, вырванный совсем уж никак нисколько не с мясом из его «Севастопольских рассказов»:

«Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дня сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать. Напротив, Калугин и полковник были бы готовы каждый день видеть такое дело, с тем, чтобы только каждый раз получать золотую саблю и генерал-майора, несмотря на то, что они были прекрасные люди. Я люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья».