– Благодарю.
Этот журнал Саньке как-то попался в руки, но читать его было затруднительно – язык возвышенно-невнятный, простому человеку не понять ничего, кроме стихотворной загадки.
Всякий раз, кратко отвечая Жану, Санька отмечал эту неожиданную шейную судорогу, тело предупреждало: от горестей и бедствий могу взбунтоваться. В последний раз мотнув головой, он сел, сжал на коленях кулаки – и ощутил невероятный озноб, вплоть до зубовного треска.
Тогда Жан прошелся взад-вперед, вздохнул, посмотрел на большие напольные часы.
– Пойду потороплю Трифона, – сказал он и вышел.
Санька обхватил себя руками, съежился – озноб не унимался. Нужно было прижаться к печке, раз уж нет возможности завернуться в одеяло. Забиться в угол между стеной и печкой – там наверняка все пройдет. Но угол оказался занят клеткой с попугаем, который дремал на жердочке и не пожелал приветствовать незнакомца. Птица была дорогая, по-своему красивая, о такой мечтала Санькина матушка – попугаи в столице жили во многих домах, ценились за разговорчивость, ими похвалялись перед соседями, их нарочно учили, тратя на это немалое время.
– Дурак попинька, попинька дурак, – тихонько твердил ему Санька, нагнувшись над клеткой, в надежде, что общеизвестное попугайское приветствие как-то подействует и прозвучит ответ.
Озноб не унимался, хотя печка была совсем рядом и тепло от нее шло животворное. За спиной тихонько и очень деликатно кашлянули. Санька стремительно выпрямился и повернулся. Он увидел высокого и полного кавалера, немолодого, далеко не красавца, с умным взглядом, одетого по моде, но причесанного кое-как – волосы не взбиты и напудрены, а напротив, стянуты в косицу, так что чрезмерно высокий лоб весь на виду.
– Я знаю обстоятельства ваши, господин Румянцев, – сказал кавалер, выделывая губами какие-то странные экзерсисы. – Сядем и потолкуем. Рекомендовать меня некому, потому я сам – Андрей Михайлович Келлер, по ремеслу типографщик. Выполняю также поручения некой высокопоставленной особы – для того я тут… Жан! Ступай к нам!
Вошли двое: юноша нес огромный фарфоровый чайник, служитель – поднос с чашками и угощением.
– Мы тут по-свойски, – объяснил Келлер. – Без чинов. Их нам заменяет степень таланта. Жан – надежда наша, через два или три года вы гордиться будете, что преломили с ним мясной пирог! Его комические оперы уже сейчас замечательны. Лучшие умы наши от него в восхищении – сам господин Княжнин!
Санька посмотрел на юношу с удивлением – надо же, не солгал, и впрямь сочинитель. Про Княжнина он знал – кто ж, будучи служителем Мельпомены, не слыхал сего имени? Его прозвали «российский Расин» и за талант прощали многое – сама государыня, когда он растратил шесть тысяч рублей казенных денег, сумму для Румянцева немыслимую, и определением военного суда был приговорен к разжалованию, помиловала его и вернула ему капитанский чин. Легкий и красивый стих Княжнина ей нравился чрезвычайно – сама она писала комедии прозой и честно сознавалась, что не создана для поэзии.
Санька сел на стул и отвернулся – ему было неловко за свою дрожь, хоть ее со стороны и не видно.
– Соберитесь с духом, господин Румянцев, – сказал Келлер, самолично разливая по чашкам напиток. – Чтобы некая особа могла вам помочь, ей следует собрать сведения.
– Отчего эта особа вздумала мне помогать? – спросил Санька, вдруг забеспокоившись. Таинственный благодетель мог оказаться богатой знатной старухой, которой ничего не стоит вырвать из лап управы благочиния двадцатилетнего молодого человека, а потом приставить к своему ложу – читать французские шаловливые сказочки на сон грядущий. В этом деле, увы, сама государыня давала пример – и многие дамы в годах решили, что им все дозволено.
– Оттого, что тут совпадение интересов, – объяснил Келлер. – Сия особа не менее, чем вы, желает найти убийцу Глафиры Степановой. Как подняли тело – нам известно. Про вашу маску с инициалами, найденную у тела, тоже известно. Как она туда попала?
– После представления я очень спешил прочь из театра, я сам не помню, как сорвал ее и бросил, – честно сказал Санька.
Жан меж тем подвинул к себе большую тарелку с пирогами и принялся их не есть, но пожирать со скоростью человека, мало смыслящего в кулинарных тонкостях и видящего смысл еды в том, чтобы поскорее добиться блаженной наполненности брюха.
– Бросил казенное имущество? Не сдал костюмерам? Как же так?
– Не знаю.
На самом деле он уже начал понимать, как это произошло. Он спешил и опомнился только у дома Глафиры, в шубе поверх театрального костюма. А маска обременительна, и его безмерно раздражало все, что крало у него хоть мгновение…
– Сорвали и бросили, не уронили?
– Наверно… я очень спешил…
– Куда же вы спешили? Господин Румянцев, мы оба, и Жан, и я, вам лишь добра желаем – и хотим получить полную картину всего, что было в тот вечер, – сказал Келлер. – Может быть, вы не понимаете, в каком положении оказались?
– Понимаю, – тут Санька вспомнил Федьку, которая обещала как-то помочь. И немного пожалел, что позволил юноше привезти себя в этот дом. Ведь придется говорить о Глафире и ее любовнике, а это нестерпимо. Федька хоть не задавала вопросов.
Видимо, он молчал слишком долго.
– Тогда говорите! Дайте возможность людям, которые к вам благосклонны, спасти вас! – крикнул Келлер. – Господи, ведь говорил мне Жан, что от береговой стражи толку не добьешься!
– Андрей Михайлович! Среди них есть и выпивохи, и просто дураки, но господин Румянцев не выпивоха и не дурак! Я это ясно вижу! И к тому же в береговой страже служит по крайней мере один приличный человек, которого все мы знаем…
– Вот вам философская тема для нашего журнала, Жан: о том, как добродетель своим простодушием более вреда причиняет, чем самое злокозненное зло, – сказал, успокаиваясь, Келлер. – Распишите ее поехиднее.
– Сия тема скорее для «Лекарства», – возразил Жан. – Туманский любит милые парадоксы. Я третьего дня видел гранки, там целый трактат о нескромности в любви. И так все вывернуто наизнанку, что дамам, оказывается, нескромность любовника милее оных достоинств!
Тут Санька, несмотря на скорбь и озноб, навострил ухо. Сам он как раз был любовником, вынужденным охранять репутацию дамы, и тема трактата показалась ему полезной. Но Келлер, видимо, уже мало интересовался такими причудами.
– Ты гранки, надеюсь, прихватил? – спросил он. – Сейчас не до того, а потом как-нибудь, на досуге…
– Я буду сегодня в типографии у Туманского, – сказал Жан. – А сейчас мне пора на службу. И то – еле выпросился, с утра-то…
– Ступай с богом, Жанно.
– Господин Румянцев, я вечером, коли не в театре, так тут буду, – пообещал юноша.
– Ты сразу во флигель заходи, господину Румянцеву там комнату отведут, ту, угловую.
– Да там к крыльцу не подойти – снегу по пояс.
– Я велю расчистить дорожку.
Когда Жан ушел, Келлер помолчал немного и опять взялся пытать Саньку. Тот уже и сам понимал, что лучше бы рассказать правду. Пока излагал события – озноб куда-то подевался.
– Диковинно. Стало быть, посредник между бедной Глафирой и ее любовником – кто-то из береговой стражи? – удивился Келлер. – Это новость! Теперь кое-что становится понятным.
– Что?
– Каким образом она с ним сговаривалась. Ведь к ней домой писем не носили, это я знаю точно. И кто же это может быть? Придется вам, сударь, взяться за перо и составить список товарищей ваших.
– Не всех, – возразил Санька. – Тот человек был в костюме и в маске адского призрака. А нас, призраков, которые уводят Альцесту, всего шестеро, со мной вместе. Это был не я – выходит, пятеро.
– Это уже лучше. Так кто эти люди?
Санька задумался.
– Сенька, то есть Семен Званцев. Еще Семен – Митрохин. Надеждин Борис. Трофим Шляпкин. Петр… как бишь его… Ваганов!
– Пятеро… Ну, подкупить фигуранта несложно, он за полтинник записочку передаст. И место для встреч самое лучшее – там, как я понимаю, мрак преисподний?
– Не всюду. Свет со сцены проходит через щели. А на сцене и плошки горят на рампе, и с боков спермацетовые свечки, а они яркие.
– Любопытная история получается, – сказал, подумав, Келлер. – Товарища вашего подкупили, чтобы он зачем-то Степановой солгал.
– Солгал?