Береговая стража

– Да. Ведь что было сказано?

– Что к ней домой после представления приедут, так чтобы она была готова.

– А приехали?

– Нет! – воскликнул Санька. – Никого не было! Я там битый час проторчал – ни ее, ни кого другого!

– Видел ли вас кто возле дома Степановой?

– Да кто меня мог там видеть ночью и в такой мороз?

– Товарищи ваши убеждены, что вы убили Степанову. Отчего они так вас не любят?

– Да у нас никто никого… – тут Санька вспомнил про Федьку. Может статься, и эта не любит, а хочет заполучить в мужья. Для брака-то любовь не обязательна…

– Тяжко жить, когда никто никого не любит.

– Тяжко, – согласился Санька. – И когда все завидуют – тоже. Как Шляпкин Ваганову – тому танцевать фурию дали. Шляпкин, когда шестнадцать пар танцуют, в задней линии стоит, а Ваганов с Васькой Ивановым впереди в фуриях скачут.

– Это разве не женская партия?

– Нет, там высокие прыжки нужны, большой шанжман, ассамбле… – Санька по привычке тут же ладонями изобразил дикую пляску фурии. Это был едва ли не тайный язык танцмейстеров, объясняющих задание дансерам и фигурантам, – никто иной не понимал, что значат эти стремительные взмахи и скрещения ладоней.

– А вам завидуют из-за госпожи Платовой?

– Черт их знает.

Санька подошел к окну. За стеклом, было так красиво, что ни одному театральному живописцу не передать – белое кружево покрытых инеем веток отгородило окно, снизу разукрашенное крупным ледяным узором, от всего мира, являющего образ безупречной в своем величии стужи, и вновь явился озноб – словно снаружи сквозь стекло просочился.

– Пауки в банке, – уверенно сказал Келлер.

– Еще хуже.

– Уходите вы оттуда, сударь. Что вам там – медом намазано?

– А куда идти? Что я еще умею? Меня учили – думали, стану дансером. Дансера из меня не получилось. Дансерка мне под стать еще не выросла! Они же не должны быть большими, они все мне чуть не по пояс.

– Плохо ваше дело, сударь.

– Сам знаю…

– Но не отчаивайтесь. Особа, которая вам покровительствует, предоставит иную должность, коли будете умны. Сейчас главное – разобраться, что произошло той ночью в театре. Отчего бедную Степанову сперва убеждали, будто ее любовник приедет к ней ночью, а потом удавили среди декораций. Сдается мне, что вы знаете ее любовника.

– Нет. Откуда мне его знать?

– Вы все время наблюдали за Степановой и бродили вокруг ее дома в разное время. Вы должны были его видеть, – строго сказал Келлер.

– Да если б видел!.. Я же до вчерашнего вечера не знал, что у нее есть любовник! – этот допрос уже стал Саньку раздражать. Он видел, что любезный Келлер как-то незаметно поменял тон и в голосе его, что бы он ни говорил, звучит: а я тебе, голубчик, не больно верю.

– Я полагаю, знали. Вам нет нужды это скрывать – я на вашей стороне, сударь. Даже когда б вы застали Степанову с ним в постели задравши ножки кверху…

Санька кинулся к Келлеру, чтобы ударить его кулаком в лицо. Как всякий человек, не обученный драться, он имел в себе некое паршивое существо, не дающее кулаку набрать нужную скорость и мешающее вложить в удар всю душу. Двигался-то Санька быстро и оказался возле Келлера мгновенно, однако тот, человек полный и на вид не больно шустрый, легко увернулся, да еще и засмеялся.

– Полегче, сударь, – сказал он грубовато. – Не то, коли я ударю, умаешься по полу ползать да зубы собирать. Садись, дурень.

Санька кинулся прочь из гостиной.

Этот сукин сын говорил гадости про убитую Глафиру – никто из береговой стражи бы до такого не додумался. Принимать от него благодеяния было бы постыдно!

Однако в сенях Саньку перехватил невысокий молодой человек легчайшего сложения, с узким личиком и лихим прищуром веселых глаз.

– Стой, сударь, куда ты понесся? – крикнул он.

Санька очень нехорошо посмотрел на него – но остановился. Рассудок его проснулся – неизвестно, где шуба и шапка, а без них бегать по Санкт-Петербургу в мороз как-то неуютно, да и куда бежать?

В дверях появился Келлер.

– Да будет тебе, – сказал он. – Экий обидчивый! Мир, мир! Санька подумал – и вернулся в гостиную. Вслед за ним вошел и худощавый кавалер.

– Моська тебе кланяется, – загадочно сообщил он Келлеру.

– Что Моська? В добром ли здравии?

– Уже из дому выезжает. Предупреждали же – тут не Франция и даже не Датское королевство, тут отсыреешь и горячку схватишь единым мигом.

– Моське бы это гнилое время дома пересидеть, – заботливо сказал Келлер. – А он с визитами разъезжал. Господин Румянцев, рекомендую – товарищ мой, Никитин. Тоже типографщик. Весьма бойкое перо. Садитесь, господа. Итак – ты, брат Никитин, еще главного не знаешь. Посредником между госпожой Степановой и ее тайным обожателем был кто-то из береговой стражи, и он же был подкуплен убийцей госпожи Степановой, чтобы соврать ей, будто обожатель приедет к ней сразу после представления. А для чего – неведомо.

– Ты, Келлер, лучше бы с самого начала рассказал.

Узнав про подслушанный Санькой разговор, Никитин задумался.

– Мы слишком мало знаем, – сказал он наконец, – чтобы строить домыслы.

– Господин Румянцев знает поболее, но говорить не хочет. Хотя то, что он знает и расскажет нам, может обелить его полностью…

– Я представления не имею, кто тот обожатель, – буркнул Санька, малость благодарный Келлеру за то, что тот не произносит более слова «любовник». – Да, я наблюдал за ней, но я видел ее только с женщинами и слышал разговоры с ними. Она держалась очень гордо…

И вновь его прошиб отчаянный озноб. Гордость ли это была? Глафира никогда не показывала своего превосходства даже в обществе простых фигуранток. Только мужчин сторонилась. Как будто тайный постриг приняла – и получила странное послушание: танцевать, танцевать до упаду…

– Садитесь, – сказал Никитин. – Ты, брат Келлер, не с того конца, гляжу, начал. Когда человек в горести, его не чаем надобно отпаивать.

– Поговори мне, доктор самозваный! – отрубил Келлер. – Хрена тебе плешивого…

– Так не мне же! Вот те крест – глотка не сделаю!

Несколько минут спустя на столе все же явились бутылки.

– Я сразу увидел – тебя, сударь, лихоманка бьет, – тихо сказал Никитин. – Две чарки, более тебе ни к чему. Простое хлебное вино – лучшее лекарство.