Белый жук в чёрной сметане

ОНА: – Ой, что это?

ОН: – Не знаю, раньше такого не бывало.

Зажигает фонарик, ищет что-то.

ОНА: – Какой фонарик смешной, такой маленький.

ОН: – Хорошо хоть такой дали.

ОНА: – И как же ты с этим детским фонариком прорываешься сквозь непролазную чащу?

ОН: – Непролазная чаща в Тель-Авиве. Как правило, прекрасно освещена и дорожки прекрасно ухожены. Правда все остальное в жопе… Ой, извини.

ОНА: – Ну почему же? Наконец-то, начали разговаривать нормальным языком

ОН: – Ну да, мы же бывшие советские люди. Слово «жопа» сближает лучше всего. Погоди-ка секунду…

Загорается одна свеча, а потом другая. Фонарик гаснет

ОНА (радостно): – Да ну, ты что, серьезно?

ОН (улыбаясь): – Нет, не серьезно… Вообще-то, не полагается, но держу.

ОНА: – А зачем держишь? Свет-то вроде обычно не выключают.

ОН: – Дело не в том, что выключают или не выключают… Ну, в общем, короче, иногда я попадаю работать в пятницу. И вот наступает вечер, появляется первая звезда, пятница уходит, и я встречаю субботу и зажигаю свечи. Это как начало маленькой новой жизни.

ОНА: – Ой, ты что, религиозный?

ОН: – Я? Не смеши. Я вообще, как дундук – ничего не понимаю. Я помню, дед в этом разбирался, он все время свечи зажигал вечером в пятницу, и он знал зачем… он вообще много чего знал. А потом деда не стало, а я был ещё маленький, и все как-то потерялось. Потом все и вовсе стало обыкновенно, все вдруг развалилось, и я оказался здесь. Старшая дочка ушла на небеса, жена ушла к местному хозяину магазинчика, а я в будку охранника. К чему это я?..

ОНА: – К свечам…

Пауза.

ОН: – Понимаешь, когда я зажигаю их я как будто провожу границу между прошлым и, пока еще не знаю каким, но будущим. Мне кажется, что это как-то важно, провести эту границу. Правда иногда я думаю, что я вот провожу эту границу каждую неделю, а будущее как-то не наступает. Все повторяется снова.

ОНА: – Оно наступит. Может быть оно уже наступает. Мне сейчас вдруг показалось, что главное за него не беспокоиться.

ОН: – То есть как?

ОНА: – Ну, не знаю? Мне кажется, что если дергаться, беспокоиться, то мы будущее этим отпугиваем. Надо просто верить.

ОН: – А ты умеешь?

ОНА: – Нет, не очень, если честно. Какая умная? Других учу, а сама не очень.

ОН (улыбаясь): – Да все мы не очень. Зато ты художница, картины пишешь. А я даже Чебурашку нарисовать не умею.

ОНА (улыбается): – У тебя другие таланты.

ОН: – Какие еще таланты? Ты о чем?

ОНА: – Ты хороший.

ОН: – И?..

ОНА: – Что «и»?

ОН: – Ну тебе кажется, что я хороший – и что?

ОНА: – Разве мало? Это, знаешь, очень много по нашим временам.

ОНА: – Ты знаешь, я поняла, что самое интересное: ты об этом будущем вообще думаешь.

ОН: – Так все ведь думают.

ОНА: – Никто не думает, почти никто. (Пауза) Я бы никогда не смогла с ним, наверное.

ОН: – С этим твоим? Стрелком?

ОНА: – Наверное, он не хотел стрелять. Я же прыгнула, вот он от неожиданности …

ОН: – Так почему ты не смогла бы с ним? Ты богемная, а он порядочный?

ОНА: – Да нет, при чем здесь это?

ОН: – Из-за будущего?

ОНА: – Да, то есть из-за его отсутствия. Эти как раз о нем не думают. Ни он, ни его драгоценная мамочка. Я это просто слишком поздно поняла. К тому моменту, когда мне все стало отвратительно, он как раз и успел в меня влюбиться. И начал считать своей. Он работает в этой его грёбаной преуспевающей компании. Он же крутой специалист. Крутой, как переваренное яйцо.. Мы поженимся под зубовный скрежет его мамочки. Она, естественно, будет скрежетать своими акульими челюстями, потому что нет на свете той, которая была бы достойна ее тридцатишестилетнего мальчика. Потом, под проклятья этой мамочки, разумеется, мы переедем на съёмную квартиру. Только не далеко от мамочки, чтобы она всегда могла нас достать. А потом… О-о-о, потом мы влезем в ипотеку, и купим свой собственный уютный уголок. Выплачивать её мы будем недолго, потому что он у меня хорошо получает: лет за 10 рассчитаемся, за эти 10 лет я образумлюсь и стану приличная жена и образцовая клухо-мать…

ОН: – Как?

ОНА: – Клухо-мать. Нашим двум мальчикам. Нет, я, конечно, могу заниматься рисованием дома, для себя. И он даже не настаивает, чтобы я готовила. мы можем покупать все в замороженном виде в супермаркетах, разогревать в микроволновках и, если что, заказывать домой пиццу.

ОН: – Вот же несчастье.

ОНА: – Очнись, это именно счастье, так, как они его понимают. Он сожрет несколько человек у себя в компании и поднимется по социальной лестнице.

ОН: – А на хрена?

ОНА (укоризненно): – Ну вот, ничего ты не понимаешь. Потому что иначе сожрут его, и по социальной лестнице поднимется кто-нибудь другой – это же правило корпоративной жизни.

ОН: – Корпоративной – значит, уже не жизни…

СЦЕНА 9.1

ОНА: – Мы будем два раза в год ездить за границу в отпуск. Один раз в Европу – ну, там, Лондон, Париж, потому что мы – убогие, самодовольные израильтяне обязаны отметиться в просвещенных Европах. Второй раз – непременно в какую-нибудь антисанитарную Индию или в Таиланд, чтоб там непременно покататься на грязных слонах. Еще мы будем тоннами фотографировать самих себя, выкладывать это все в Фейсбуке и рассылать таким же, как мы.