Улица Яффо

* * *

– А мы не можем туда сейчас переплыть? – спросила Жоэль, и Морис рассмеялся.

Ясмина скинула туфли и пошла босиком по песку. Над морем висели высокие облака.

– Хочешь попробовать? – спросил Морис.

– Да!

Они разделись до белья и прыгнули в прибой. Вода была еще по-летнему теплой. Морис взял Жоэль на руки, а Ясмина кричала от радости. Морис всегда восхищался, но никогда не понимал эту ее способность: как могла она в секунды перейти от бездонной печали к буйной радости… и обратно. Отчасти она так и осталась ребенком. Над морем заморосило, теплый дождь пробежался по их коже. Тяжелое небо окрасило воду в серый цвет, а на горизонте уже снова пробивалось солнце.

Позже они втроем лежали в заброшенной рыбацкой лодке. Под ними – разбитые доски, над ними – бесконечное небо. Морис положил руку под голову Ясмины, Жоэль вертелась в лодке. Ниточки соли медленно высыхали на ее коже. Повернувшись к Ясмине, Морис краем глаза взглянул на Жоэль, которая делала вид, что смотрит куда-то в сторону. Тогда она впервые видела, как Морис и Ясмина целовались, в губы, и до сих пор помнит, каким чудесным было для нее это мгновение. В их поцелуе не было ни стыдливости, ни поспешности, он был трещиной во времени, и сквозь нее пробивалось нечто прекрасное, из лучшего мира.

– О чем ты думаешь? – прошептал Морис, как он часто спрашивал, когда глаза Ясмины казались такими близкими и одновременно отрешенными.

Она ответила улыбкой и поцелуем, затем посмотрела на Жоэль. Встала, стряхнула с ее кожи засохший песок. А он подумал, вспоминает ли она грозовые ночи своего детства, тайные объятия в постели Виктора, первое возбуждение, которое навсегда осталось в ней.

– Мы получим квартиру, – сказал он, вставая.

Ясмина в изумлении обернулась.

– Они достанут нам фальшивые визы. Скоро мы будем в Хайфе.

– Кто это – они?

– Я говорил с Зеэвом. Хагана обо всем позаботится.

Ясмина замерла.

– Что ты для этого сделал? Ты вступил туда?

– Да, – ответил Морис.

На этот раз Ясмина не протестовала. Она задумалась на мгновение, затем не спеша выбралась из лодки и пошла по пляжу. Морис побежал за ней.

– Ясмина! Ты куда? – Взял ее за руку.

– Домой, – ответила она, хотя о том, где находится этот дом, она знала не больше, чем Морис.

* * *

Позже, когда они вернулись в лагерь, Морис увидел, как Ясмина вынула что-то из своего чемодана и вышла из барака. Он незаметно последовал за ней до забора, где она опустилась на колени в траву. Вскоре он увидел поднимающийся дым. Собравшись с духом, он подошел к ней. Она держала в руке остаток фотографии и смотрела на Мориса так, словно он застал ее за чем-то запретным. Морис понял, что это была фотография Виктора, которую она взяла из Пиккола Сицилии. Ясмина молчала, и некоторое время он просто стоял рядом, пока остаток фотографии тлел между ее пальцами, а потом упал в траву. Он не чувствовал в ней облегчения, скорее это было чувство вины. За то, что он вступил в Хагану. Должно быть, она все это время боролась с собой и наконец приняла решение.

– Иногда все же надо приказывать сердцу, – произнесла она.

– Я сделал это ради нас, – сказал он. – Чтобы у нас наконец-то был дом.

Ясмина встала и твердо посмотрела ему в глаза:

– Ты мой муж. Вытащи нас отсюда.

Глава

6

В ясный, необычайно теплый ноябрьский день они сели на паром в Лимасоле. Прощаться с Лагерем номер 60 оказалось труднее, чем они думали. Они чувствовали себя виноватыми перед другими, все еще ждавшими виз. В воздухе висело нервное ожидание. Все обитатели лагеря собрались вокруг нескольких радиоприемников – в этот день взоры мира вновь обратились к судьбе беженцев.

Морис и Ясмина нашли себе место среди людей на палубе и завернулись в военные одеяла, которые всем раздавали. Жоэль увидела русскую женщину в платке и другую, в шубе, которая походила на принцессу. А еще раввина, у которого был не чемодан, а свитки, завернутые в шаль. В море все разнообразие языков умолкло, один за другим их поглощал шум волн, словно серый кит, заглатывающий пестрых рыбок. Здесь, по ту сторону ограды, все было огромное: небо, море и молчание мира. Когда солнце начало крениться к западу, их мысли устремились в Нью-Йорк, где через несколько часов на заседании Генеральной Ассамблеи ООН будет решаться вопрос о будущем Палестины.

– Спи спокойно, дорогая, – сказал Морис прижавшейся к нему Жоэль, – все будет хорошо.

Никто из моряков не мог сказать им, как прошло голосование. Именно сейчас, когда мир обсуждал их судьбу, они оказались отрезаны от мира. Может быть, моряки не хотели ничего говорить, может быть, им не разрешали ничего говорить, ведь у британских офицеров на борту наверняка имелся коротковолновый приемник.

Порт Хайфы выглядел так же, как в их первое прибытие, и в то же время все казалось другим. Дома стояли, окутанные зловещей тишиной. Тогда они слышали музыку, шум рынков и улиц, а теперь город точно затаил дыхание. Паром покачивался перед пирсом, потому что не было ни одного докера, чтобы привязать швартовы. В пустом животе у Мориса тревожно заныло.

«Все закончилось плохо, – бормотали пассажиры у релинга, – иначе люди бы праздновали».

Подавленное настроение охватило всех на борту, даже Морис и Ясмина были готовы поверить, что Палестина не будет разделена и никакого еврейского государства не возникнет. Все данные им обещания, все их надежды, казалось, погребены под этой свинцовой тишиной. Но тут одна женщина, плывшая вместе с мужем арабка из Хайфы, чья дочь подружилась в дороге с Жоэль, тихо прошептала Ясмине:

– Районы вокруг порта – арабские. Евреи живут выше, на склоне.

И в тот момент Ясмина поняла, что молчание Хайфы – это молчание других. Что отныне ей придется выбирать между разными идентичностями, которые еще могли сосуществовать в ее теле в Маленькой Сицилии, но, ступив на здешнюю землю, она становится либо арабкой, либо еврейкой.

Ее взгляд заскользил вверх по холму, и на полпути к вершине она и правда увидела флаг: звезда Давида на белом фоне между двумя синими линиями, как на молитвенном покрывале. А затем она увидела все новые и новые флаги, они трепыхались над домами, свисали из окон – сине-белые пятна на фасадах песочного цвета. Потом увидела танки на улицах, и в тот момент, когда она догадалась, что на самом деле произошло, это поняли и другие пассажиры. Все больше и больше рук указывало на холм. Толпа забеспокоилась, все теснились у ограждения, кто-то на идише вопросительно прокричал в сторону пирса, где наконец-то появились двое портовых рабочих, и те отозвались на иврите:

– Techije ha medina ha ivrith![9 - Да здравствует еврейское государство! (иврит)]

Рабочие принялись отчаянно размахивать кепками, и в тот же миг на палубе грянуло ликование, голоса на десятках языков, сотни тел слились в общей безудержной радости. Мазаль тов! Матросы закинули швартовы на пирс, двое рабочих закрепили тросы на ржавых столбиках, и с каждым метром, пока корабль подтягивался к берегу, нарастала песня, и в нее вливались все языки, в эту песню на иврите, которую знали наизусть даже те, кто на иврите не говорил. Песня, которую они пели в лагерях, в поездах и на кораблях, песня, которая однажды станет гимном их государства – «Атиква». Еврейские пассажиры, взявшись за руки, вели танец по всей палубе. Толпа увлекла и Ясмину, Мориса и Жоэль. Но только Жоэль заметила, как арабка из Хайфы подхватила на руки дочь, хотевшую присоединиться к Жоэль, и спряталась за спиной мужа, словно оберегая своего ребенка. Судно вздрогнуло, ударившись о пирс. Танцоры пошатнулись и хлынули к трапу, где все передавали друг другу детей и чемоданы. Появившиеся британские солдаты пытались как-то упорядочить этот хаос.

Позже они выстроились длинной очередью, под присмотром солдат, исчезавшей на лестнице иммиграционного офиса – неприметного здания между зернохранилищами и ограждениями из колючей проволоки. В порту ничего не работало, потому что арабские рабочие и служащие объявили забастовку протеста. Толпа толкалась и пихалась, напирала и отступала, пыталась протиснуться и давила, дралась и давала сдачи. Каждый хотел показать другому, кто тут главный. Люди превратились в неуправляемую массу, и Морис схватил Ясмину за руку, чтобы их не разъединили. На другой руке он держал Жоэль, крепко прижимая ее к груди. Британцы собрали паспорта и визы. Двое мужчин в длинных черных пальто спорили из-за найденной где-то газеты Palestine Post. Один из них гордо показывал всем карту раздела: Хайфа должна быть в еврейской части! И снова вокруг запели «Атикву». Ошалевшие британцы стали раздавать паспорта с печатями, которые у них буквально вырывали из рук, а люди, в этот момент превращавшиеся из нелегальных беженцев в легальных иммигрантов, сбивались в новые толпы, теперь у дверей еврейских организаций, в поиске жилья, работы, денег. Потом они высыпали из здания – к воротам, в город.

В коридоре делалось все тише, пока не осталась лишь горстка людей, ожидавших возврата документов. Морис испугался. Из кабинета вышел солдат и раздал последние паспорта… всем, кроме них.

– А как же мы, сэр?

– Ждите дальнейших указаний.

Но их не последовало.

– Все будет хорошо, – сказал Морис Жоэль, сам тому не веря. Все было слишком очевидно. Конечно, они распознали подделку. – Если они отправят меня обратно, – прошептал он, – вы иммигрируете сами.

Ясмина покачала головой:

– Только вместе с тобой.

– Господин Сарфати! – В дверях показался высокий офицер. – Пожалуйста, пройдите со мной.

Морис незаметно показал Ясмине, чтобы она не ждала его, и последовал за англичанином.