Секрет политшинели

– Андрей, а где же остальные женщины? И бойца того, второго, здесь не видно.

– Ушли. И раненых с собой взяли. Отошли, наверно, от дороги вправо или влево. Идут теперь, думать надо, осторожно… Ты мне, Саня, вот что скажи, – спросил вдруг Шведов, – не раздумал идти дальше?

– Нет.

– Тогда так: из-за кустов не высовывайся: площадку он просматривает, а я сейчас.

Шведов снял с себя ремень, а висевшие на нем гранаты, подсумки и пустую кобуру сложил на дно кювета. Перекинув винтовку через плечо, он осторожно выполз на площадку и тихо двинулся к Сечкину. Подцепив труп ремнем за ноги, пополз обратно. Мертвец ехал на спине медленно, точно упирался. Его ранец сдвинулся под шею, от этого голова приподнялась. Из-под каски в мою сторону смотрели слепые глаза. Я пополз навстречу Шведову. Вместе мы быстро втащили Сечкина в кювет, за кусты. Андрей вынул из его рук винтовку.

– Тульская, самозарядная, – сказал он, похлопав ладонью по темному ложу. – Ничего винтовочка. Только земли и песка не любит, отказать может, если затвор загрязнится… Держи, владей. А чемодан пора оставить. Что надо, переложи из него в ранец Сечкина.

Я понимал, что Андрей говорит дело. Тащиться с чемоданом тяжело и неудобно. Но от мысли, что я надену на плечи ранец убитого, стало не по себе.

– Не нужен мне ранец, Андрей. Брошу чемодан, и все.

– Брось антимонии разводить, – рассердился Шведов. – Не до того. Лишнее кинь, а нужное возьми. – Он протянул мне каску Сечкина. – Надевай!

Я снял фуражку и сунул ее в карман тужурки. Кожаный подшлемник каски был еще сырым от пота. Я положил каску вверх дном на землю: пусть хоть подсохнет на солнышке.

Ранец Сечкина был почти пуст. Пара стираных, аккуратно сложенных портянок, полбуханки хлеба, четыре пачки махорки и увесистый мешочек с патронами – вот и вся поклажа. Все это Андрей велел взять с собой. Я раскрыл свой чемодан и стал перекладывать в ранец наиболее нужные вещи: мыло, полотенце, бутылочку одеколона, пару белья, пачку сахара… И тут я увидел в чемодане градусник. Я не заметил, когда мама успела сунуть его в чемодан. Какой позор – я иду на фронт с градусником! Я хотел потихоньку от Андрея, пока он возился с медальоном и документами Сечкина, запихнуть градусник на дно, под джемпер, но не успел.

– Заботливая у тебя мамаша…

– Да уж, – смущенно согласился я. – Глупость какая! Будто в детский сад меня собирала.

Я взял градусник и замахнулся, чтобы зашвырнуть его подальше в траву. Но Андрей меня остановил:

– Зачем бросать? Места ведь он не занимает.

– Да на кой он мне?

– На память возьми.

Я положил градусник рядом с зубной щеткой. Шведов помог мне застегнуть и надеть ранец. Поверх тужурки я затянул ремень Сечкина, на котором были подсумки с патронами. Я надел каску и взял в руки винтовку.

– Вот теперь совсем другое дело, – сказал Андрей. – Орел!

Сам я себя орлом не ощущал прежде всего потому, что амуниция и оружие, которыми я разжился, не были боевыми трофеями. Я, конечно, понимал, что Сечкину ничего этого больше не нужно. Ему уже не стрелять из этой винтовки, и я обязан ее взять. Тем не менее мне казалось, что мы как-то обездолили Сечкина, оставляя его без каски, без оружия, без махорки и хлеба…

– Надо бы похоронить Сечкина, Андрей.

– Всех бы надо… Но нельзя нам задерживаться здесь. Немец того и гляди выйдет наперерез, не успеем проскочить. Документы Сечкина я взял, сдадим в штабе… В карман ему записочку вложим. Наши будут здесь – похоронят. Пиши.

Шведов вынул из черного пластмассового патрона бумажку, свернутую в трубочку, и раскрыл комсомольский билет Сечкина. Под диктовку Андрея я написал на листке блокнота: «Сечкин Степан Титович, рядовой 10-й СД, 1920 года рождения, комсомолец. Пал смертью храбрых 16 сентября 1941 года».

Листок Андрей вложил в карман гимнастерки. Потом он закрыл Сечкину глаза, скрестил ему руки на груди.

– Пошли, Саня. Ползи первым. Плотнее прижимайся к земле, пока за трамвай не заползешь.

Я лег на землю. Перед тем как двинуться, пожал руку Сечкина. Рука была холодная, зимняя.

О том, что пространство, по которому ползу, просматривается и по мне могут открыть огонь, я не думал. Слишком сильно было впечатление, произведенное убитыми женщинами, мимо которых пришлось ползти. Возле каждого трупа слышно было густое жужжание. Мухи ползали по лицам и по ногам убитых. Понимая всю бессмысленность своих действий и преодолевая страх перед мертвецами, я останавливался, отгонял мух… Наконец миновав место побоища и оказавшись за трамваем, я оглянулся. Шведов быстро полз через поляну и вскоре был возле меня.

Мы двигались ползком еще метров пятьдесят, а потом пошли во весь рост. По той стороне шоссе теперь тянулись заросли высокого кустарника.

Шли молча. Я взглянул на часы. Было около двух часов дня. Солнце стояло высоко. Расстояние между шоссе и заливом стало теперь значительно больше. Впереди справа я увидел знакомую кирпичную трубу и заводские корпуса. Издалека можно было прочитать огромные буквы над воротами: «Завод пишущих машин». Это кирпичное здание, одиноко стоявшее среди зеленого поля, было мне хорошо знакомо с детства. Сколько бы раз ни проезжал я мимо него – здесь ли, на трамвае, или подальше отсюда, по железной дороге, я обязательно произносил вслух или про себя забавное и какое-то игрушечное название – «Пишмаш».

Заводская труба теперь не дымила. В корпусах, скорее всего, было пусто. Тем не менее при виде знакомого здания стало както не так одиноко.

– «Пишмаш», – сказал я Андрею.

– «Пишмаш», – отозвался он. – Когда мы вчера тут проезжали, между заводом и дорогой стояла наша часть – батальон двадцать первой дивизии. А теперь никого нет.

– Куда же они ушли?

– Наверно, на передовую. К железной дороге. Выходит, все, что есть, до последней роты, все туда стянуто.

…Мы миновали очередной трамвайный поезд. Дальше брошенных трамваев не было видно. За изгибом дороги вдали показалась башенка Константиновского дворца.

– Вот и Стрельна, – сказал Шведов. – Можно будет по аттестату паек получить. Концентрату пачку дадут, каши горячей сварим. Или супу.

– А пока, Андрей, можно закусить. У нас есть хлеб, сало, сахар.

– Сало – это дело. Давай, Саня, перекусим.

Мы уселись в кювете. Я снял ранец и разложил свои припасы на листе писчей бумаги. Шведов складным охотничьим ножом отрезал по ломтю хлеба и сала.

– Эх, соли бы, – вздохнул он.

– Есть соль. Мама мне положила с собой в бумажке.

– Давай сюда.

– А я ее в чемодане оставил.

Андрей посмотрел на меня, но ничего не сказал. Он хотел было приняться за еду, но поесть нам не удалось. Со стороны Стрельны донеслись выстрелы. Сначала отдельные винтовочные, затем очереди автоматов. Явственно слышались частые глуховатые хлопки, точно рвались одна за другой хлопушки.

– Фашисты бьют из тяжелого пулемета, – пояснил Шведов. – Впереди бой.

– Что будем делать?

– Пойдем в разведку. А вот и «язык» сам идет к нам.

Я увидел мальчишку в обмундировании ремесленника, который бежал по полю вдоль кювета. Около нас мальчик остановился. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Он тяжело дышал. Форменная тужурка была расстегнута. В больших синих глазах дрожал испуг.

– Дяденьки красноармейцы, там немцы! – сказал мальчик, с трудом переводя дыхание.

– Погоди, сигай в кювет, – сказал Шведов. – Торчать столбом нечего.