Сага о Фениксе. Часть 1: Из пепла

После увлекательного занятия, Дэниел вернулся в кресло и приступил допивать остывший чай, не спуская взгляда с мисс Айзес. Все жаждали узнать неожиданного гостя как личность безошибочно противоречивую. Его всесильная задумчивость и грустные мягкие черты лица, отуманенного внутренней улыбкой, предполагали, что он являлся чуткой и романтичной натурой – витавшей в облаках, разгонявшейся в полете на ряду с неумолимыми ветрами, превращавшейся в тихий ураган.

Истомно-горящий взгляд Дэниела приготовился говорить, не утаивая ничего важного и неважного, но имеющего смысл.

– А вы умеете убеждать всей семьей! – добавил перед этим он. – Хочу просто предупредить: меня видят совсем не таким каким, вижу и ощущаю себя я.

– Начните с малого, Дэниел, – поддержал Кейтесс. – Нам с Лирелом очень любопытно узнать, какими чарами вы околдовали нашу мать.

«Ах, не слепые – чуют… Это хорошо…» – подумал Дэниел, и приготовился говорить в открытую, – С малого?! К вашему сведению, я привык брать не вершину айсберга, а его глубину. – он поймал стремление превосходить в мыслях остальных и принял вызов усмирять гордость, не смевшая до этого исповедовать душевную слабину.

Видя по-прежнему ожидающий трепет, Дэниел не стал дальше сопротивляться и попросил всех посмотреть на жар огня – он верил в его могущество не позволять лгать или утаивать безотносительную правду, спрятанную внутри искр, которые спешили вырываться из пекла – при малейшей уловке глаз они впивалась, проникали в самое сердце, а грудь так и щемило. Слова из мыслей просачивались на язык, в голове возникали картинки – пламя отступало вне пределов его тревожного, замещалось теплом, сопутствовавшее чистоте разума, раскрывало преддверие пережитых чувств.

Глава 2. Накануне

1

Невинность – первое, чем никогда не обладал маленький Дэниел Сноу с хрупким сиянием лица несбыточных надежд. Короткие ручки так и не познали тепла родительской любви в пору душевных садов детства, наполнявшиеся солнечными лучами летних грёз. Но… Временами обитала несменяемая затяжная осень. В обременительном ноябре мальчик черпать силы для жизни и любви. Года текли в меланхоличном цикле – зима саботировалась, томно ожидалась весна, а лето не наступало.

Дэниел был приёмным сыном Ригэма Джойса – крупного инвестора. Страх остаться бездетным на склоне сорока семи лет из-за наглых капризов заставили его завести милую живую игрушку, должный уход за которой обеспечивался отвратительным контролем ненужных нянек и гувернеров в золотой клетке – родовом особняке «Жинсель» в дальнем квартале для интеллигентов миниатюрного городка Мирэдейн.

Потайное любопытство и страсть проницательности обрекали выхолощенное и послушное создание на раннюю стадию неосознанность одиночества. Единственные, кто освобождал от кукольных дней – это юморная и оптимистичная повариха Клара, глуховатый и староватый сторож Пекке, загадочный на исследовательскую ощупь садовник Льёван.

С трёх лет, после первого и твердого слово «Я», «отсталого» и «молчаливого», по мнению отца, Дэниела начали пичкать сортами приторного умственного насилия – языками, музыкой, пением, танцами, книгами. Внутренние капризы и сопротивление спускали любые старания на нет. Познавательная среда открывала дверцу только в отсутствии Джойсов на долгосрочных деловых поездках. Тогда-то потенциал любознательности показывался на свет: простые песни прислуги, пустующая библиотека, забавные рассказы и непонятные сплетни на кухне, долгие прогулки на свежем воздухе в тени раскидистых деревьев, увлекательные фантастические истории на ночь. Такая непринужденность шла на пользу, и до поры до времени смягчала покорность перед невидимой строптивостью, сводившая концы с концами возле зловредного надзора няньки Гретбелль: маленькие оплошности, шалость тихого и покладистого нрава ребёнка воспринимались дурным признаком – она не ущемляла совесть, когда запирала целыми днями детские эмоции, слушавшие постоянные ссоры с её верными заступниками.

Злопамятность и искусство мщения за пренебрежительное отношение к чувствам проявило себе однажды: две прислужливые гарпии – Гретбелль и Сиция решили навсегда искоренить «несносность» Дэниела, как следует проучить – напугать, насильно затащив поздним вечером, под звуки беспощадного ливня, в гущу леса к заброшенной дому с приведениями. Темнота пугала, крики и мольба оглушались громыханием яростных небесных стрел, что ослепляли глаза, а ветви когтисто охватывали большой детский страх. Чёрный дом распахнул кровожадные лапы потешного смеха до потери сознания. На утро очнулась ненависть к обидчикам. Дэниел оказался куда пронырливее. «Показное» послушание намерилось убрать с дороги дьяволиц – рано те радовались. Гретбелль поплатилась первой: в один из праздничных приёмов её обозвали «мымрой» и заманили в комнату, а после закрыли под замок – бешеные угрозы и собачий оскал не действовали. Конечно, пришлось отсидеть пару деньков, ведь конец тирании был ой как близок. Ещё одна уловка охотничьего капкана довела до очередного невроза, а удачное расположение случая позволили «нечаянно», со всей силы возмездия, столкнуть бестию с лестницы. Доигралась! Пара серьёзных ушибов, вывихов – и вот, сердце вдруг стало слабым – пришлось бедной уйти в отставку. Ах, какая жестокость! Горничная Сиция отделалась «цветочками», за кражу драгоценностей – она уволилась под вопли мадам Джойс. Никто не смел отныне в Жинселе воспринимать Дэниела за беспомощную мышку.

Ласковые ухищрения, проводимые над приёмным отцом, стремились заполучить долгожданный глоток свободы – все ради неё… Льёван ассоциировался с жизнью по-настоящему, а не понарошку – по общественным или искусственным, театральным правилам въедливой морали, подраставшей на коротком поводке. Настигло огромное разочарование в возрасте шести или семи лет – Дэниел догадался, что просто игрушка с правом наследования, а верный и близкий друг без объяснений и без слова на прощание канул в воды грядущих времен – осенних заморозков, где солнце святило вдвое меньше. Открывались глаза – одноцветные дни длились дольше, чем раньше, равнодушные голоса гостей слышались чаще и громче.

Поступление в общеобразовательный лицей – перемена с постоянным ощущением холода. Несколько лет Дэниел держался на доброжелательности, однако его неброская странноватость – мечтательность, невнимательность, рассеянность, андрогинная манерность и посредственные умственные способности, включавшие только любовь к чтению и созерцательным размышлениям, не устраивали одноклассников, учителя не примечали никакого признака таланта – только обычную способность к обучаемости. Друзьями или нейтральными товарищами не удалось обзавестись. Нелюдимость и социальная негибкость отдалили – не отвечали никому взаимностью. Дальше – он не вынес конкуренции по всем фронтам: мальчишки не выносили в нём нестереотипных черт характера – пацифизма, боязливости, отсутствия активной заинтересованности в коалиционных делах; девочки же злобно жалели и напросто терпели его присутствие – никогда не выказывали ни одного малейшего намека на симпатию или шанс на её зарождение. Везде Дэниел видел неразличимость фальши, корысть и зашитую жестокость. Слово «равенство» перестало что-то значить, от слова совсем. Нигде ему находилось достойного места, или как в таком случае высказалась бы Клара: «Не пришей кобыле хвост!» Аутсайдер отвечал громким молчанием равнодушно-заинтересованного взгляда и продолжал всех обманывать, – выживать в статусе кво – «слабое звено» или «тихий посредник» – быть выше этого и ниже того, чего на самом деле он не смел удостаивать себя из-за биполярной неуверенности и укутанной зависти.

Причинами долгоиграющих осенних холодов среди ложных лет служили внутреннее одиночество и птичьи права из нитевой золотой цепочки – для Дэниела она становилась с каждым месяцем заметнее, явственнее на ощупь. Его незначительный лоскуток жизни читался открытой незамысловатой книгой: Ригэм Джойс – имитация родителя, который сам был ребёнком без чувства ответственности и долга перед тем, кого «приручил»; его жена не любила и не признавала приёмного сына, потворствовала супругу из надобности пресмыкаться ради сытных излишеств, лицемерно обаятельных взглядов знакомых, шикарных костюмов и платьев, дорогих сигар, пустых обсуждений о процветающих годах земного социализма – деньги замещали форму обычной любви. Единственный выход для Дэниела оставался такой – плыть по течению до тех пор, пока не отыщется противоположное ответвление, или ждать подходящего момента, края или точки невозврата – обкрадывать время только из-за привычки, внутренней пугливости и беззащитности перед водопадом правдивой реальности.

Синдром потерянности и постоянной чуждости усмирялся только в домашней обстановке – тогда, когда «Жинсель» оставался полностью в распоряжении Дэниела. Бывало, он любил прогуливать занятия в лицее, дабы послушать кудахтанья Клары и помочь прислуге по хозяйству: приспособиться кормить домашних животных на маленьком скотном дворике будучи у кого-нибудь в гостях, ухаживать за садом круглый год напролёт; когда заблагорассудиться играть на фортепьяно мёртвой музыкальной памятью простенькие композиции, остывшие из-за отсутствия уроков Льёвана, и напевать их нежным голосом вместе с четырнадцатилетней горничной Адель, которая в свободное от учёбы время помогала престарелой бабушке в её рабочих обязанностях.

Летними каникулами доставляло великое удовольствие ходить на речной пляж и возвращать нарисованное прекрасное настроение остальным рабочим в особняке, искренне уважавшие маленького хозяина и принимавшие детскую заботу о них. Чтобы не случалось, за стенами «уютного» дома, Дэниел не показывал несостоятельного вида или внутренней усталости от ношения множества перелитых в один монолит противоречиво-естественных масок – всего себя он посвящал этому месту в отсутствие приёмного отца: обманчивость пряничного домика превращалось в единственное пригодное пристанище от ураганов.

Покой терял иллюзорность из-за кратковременных появлений Ригэма Джойса, отворявший ворота праздности, тщеславия и утонченного ханжества – без сожалений и подозрений он сносил подчистую идеальный карточный мирок Дэниела. По привычной традиции, гордясь своими трудами по воспитанию достойного игрушечного сына, мужчина просил что-нибудь сыграть восхитительное, чтобы затмить неугомонных гостей, в которых интеллекта было как с яйцо павлина. Далее, все пили, курили и ели, и проходя по коридорам, среди толпы Дэниел чувствовал отвращение к себе и остальным. Льстивые, статные и горделивые «рожи» напоминали ему лицей, создавали приторный привкус принуждения. Оказавшись в этой яме обстоятельств, он мечтал повзрослеть и, наплевав на всё на свете, исчезнуть так же неожиданно, как это сделал Льёван. Уже в девять лет он смотрел с неприязнью на приёмного отца, терпел его прихоти. И вот… Новый перелом – то ли губительный, то ли спасательный.

Мистер Джойс вскоре перестал уезжать в командировки по состоянию здоровья. Он ходил больной и вялый, вместе с тем не стеснялся пренебрегать советами врачей, когда жена устраивала званые приемы: то и дело говорил, что его годы уходили, и что не хочется упускать последний шанс насладится радостями земных удовольствий – именно они довели до его до неожиданного сердечного приступа. Особенной трагедии ни супруга, ни приёмный сын не показывали, будто знали исход. На похоронах собралась стая петухов и куриц, изображавшие невинных и жалостливых лебедей – за спиной у Дэниела они корчились, ведь, по их мнению, он не был достоин наследства, отчего им приходилось выражать недоуменные соболезнования мадам Джойс, и та c притворной скорбью зубоскалила на главного врага – гадкого утёнка, которому её супруг отписал всё состояние; она хотела поскорее избавиться от него с наступление дееспособности.

Фиона Джойс как хладнокровная и очаровательная женщина в элитном кругу во истину представала циничной особой. В супружеском положении она показывала крепкое партнерство, но внутренность обличала вседоступность и прожигательство жизни. Спрятанная до поры до времени личина давно была раскрыта Дэниелом, который видел, как женщина выпускала яд абсолютной холодностью и надменностью на «ничтожество», которое когда-то взялось под опеку её мужем-дуралеем. Зная, характер груза ей не составило труда выказывать ежедневную злобу и постоянную критику – демонстративно промотать практически три четверти долевого состояния в последующие годы – так она мстила, и хотела если и уходить, то «изысканно», злоупотребляя правами вдовы.

После упадка вседозволенности «хозяйке» пришло в голову частично умерить аппетиты до минимума: сократили прислугу – оставили только Клару, Адель и Пекке; пышные званые вечера обходились временным наймом людей. Дэниел, осознавав своё положение, не остался беспричастным, отрешенным и пассивным – он самостоятельно начал заниматься введением всего порядка в доме, по необходимости стал бесплатной прислугой, чем Фиона Джойс пользовалась и продолжала унижать его перед всеми, кто входил и выходил в родовое поместье; нёс большую часть забот на себе и никогда не надеялся на благодарность, и благоволил небесам за, что они не подставляли ему за спину мерзкое дыхание опекунши – практически целыми днями они не трогали друг друга и встречались взглядами на редких завтраках или приёмах.

Хозяйственные дела позволяли забывать о внутренних переживаниях, кидать усилия на близость с помощниками: уборка целого особняка проводилась с песнями, когда мадам Джойс пропадала целыми днями в гостях; можно было весело сидеть на кухне под слабые звуки шкравчащей от жарки картошки с ветчинной, краем уха подслушивать сплетни Клары, своровать пару её фирменных пирожков – уподобляться рефлексам старой детской манеры, и тут же со звонким ласковым смехом выбегать в припрыжку из-за добрых ворчаний; слушать игру певучей Адель; от вечерней усталости читать престарелому сторожу Пекке, пить чай из дикого шиповника на летней террасе, перебирать грибы и ягоды, садовые урожаи, делать заготовки на зиму и снова наведываться в гости к старым знакомым и «отставным» работникам, у которых всегда имелся на заднем дворе маленький огород – всё это маленькая отдушина Дэниела Сноу в его охладевшей поздне-осенней душе, где царила бунтующая тоскливость и меланхолия – беспросветная зацикленность и суровость жизни приближалась…

Надежда мальчика освободиться, и как птица улететь в дальние просторы, – без сожалений скрыться из просторов пустоши, что отнимала весь цвет весны и лета, – всё же не исчерпала теплоты и грела его, несмотря на жизненные волнения взросления. Казалось, вот-вот порочный круг разорвётся – человеческое восприятие времени начнёт идти, как и должно быть, согласно законам физической природы.

2

Июль пять тысяч семьсот семьдесят четвертого года[3 - Система летоисчисления – «новое время», а не N год нашей эры. 1 год новой эры (времени) начинает отсчёт от 11 121 году нашей эры. (подробнее см. Приложение №1. «Краткая история от нашей эры до новой эры»)] – на втором этаже звучали притворные восхищенные восклицания и дурацкий смех. Вторая гостиная с библиотекой, что служила отличным местом тишины и уединения для Дэниела, как-обычно перевоплотилась в дискуссионную комнату из гогочущих стен. Постеленный во всю площадь ковёр отдавал лживой скромностью; встроенный широкий книжный стеллаж, уместный небольшой диван и кресла, складное и фамильное фортепьяно, столик из дорого дерева, бра придавали приёмной забытое излишество классического интерьера. Дочь супругов Гидери (Агата) играла самонадеянно, заранее ожидая похвалы слушателей, выглядевшие скучающими к её исполнению. Оживление происходило за пустыми разговорами о политике – обсуждения искусства оказывались хлеще бессмыслицы.

Нынешняя молодёжь, составившая малую часть презираемых бывших одноклассников, не замечала затаившегося саркастичного и унизительного смеха. После повторных аплодисментов выскочка Агата инфантильно направила взгляд на слащавого семнадцатилетнего Эйкена, который затмевал и соблазнял внешностью даже похотливую старую даму (об этом он не подозревал) и вежливо беседовал с милой «овечкой» Элоизой. Соперницы не подавали друг другу знаков внимания, сохраняли правила этикета, ревнуя добычу, и не подозревали, что молодой повеса, отчисленный из Пражского университета, давно заполучил поцелуй более зрелой счастливицы – каплю плотского вожделения, затронув неприлично округленное плечо. Увы и ах, обольстительница не позволила дальше терять достоинства – современные женщины знали себе цену, и сколько бы их не обольщали, те прекрасно помнили первобытные «уловки», работавшие только на наивных девицах…

Опытные светские львицы тоже ртом и глазами не щелкали: они, как родители, шли сюда, чтобы обеспечить детям состоятельную и очаровательную интеллигентную партию, случайно подтасовывая знакомства. Одинокие посетительницы корыстно мечтали вернуть лихую легкомысленность.

За всем покерным блефом Дэниел наблюдал в последний раз, и досмотрев первые два акта спектакля, по обыкновению направился в чистую кухню. Он спустился на первый этаж, никого не приветствуя, за исключением господина Харгесигора – довольно юморного и широкого во всех смыслах человека, который всегда радовался появлению сына его покойного знакомого, не робел переговаривать с ним, и не добившись от него в сотый раз ни малейшей жалобы, проявил сочувствие, и по старой традиции запивал своё пятилетней горе под названием пенсия шестым стаканом дорогостоящего коньяка.

На кухне уже во всю клубился дым от безостановочной жарки мяса, рыбы; Дэниел почувствовал облегчение – вкусные запахи на запотевших деревянных столах смешивались воедино, становилось прекрасно дурно на языке: готовые закуски из ржаного хлеба, солонины, буженины и сыра; графины с Мирэдейским полусладким вином из прошлогоднего урожая; мясные рулеты и запечённые цыплята с овощами – слюни текли только от пирожков с квашеной капустой и мясом. Послышались вызубренные памятью недовольства…

Масштабным процессом прощальной кулинарной феерии руководила Клара, обожавшая угождать зазнавшимся гурманам (когда-то она была уважаемый шеф-поваром в Пражском гастрономе). На каждом званом вечере она походила не на медведицу, а на курицу-наседку: вечно мешкалась, материлась на собственную персону и порой подгоняла других, размахивая руками. Пышнотелая бабёнка с румяными пухлыми щеками, задором и деревенскими простодушными манерами, как никто была строгой хохотушкой, и когда её кто-нибудь смешил, то держите все семеро – артиллеристская пушка готовилась взрываться, а стены упоительно трястись. Профессионалка хорошо знала себя и никому не пыталась нравиться. Супругу мистера Джойса, она с самого начала невзлюбила, называла не пристойной женщиной, и издавна отдалась только искренней симпатией к Дэниелу – с тех самых пор как только малютка появился на пороге «Жинселя»: она единственная разрешала проводить всякие шалости, тайно хвалила «маленького хозяина», когда тот выдавал ещё при Льёване такого жару бывшей няньке и горничной Сиции, на который сама бы во век не решилась, позволь ей время стать вновь ребёнком. Клара сильно привязалась к юноше: часто знала в каких случаях могла его утешить, подбодрить – ведала причину страдающей души, но ничего иного не могла предложить взамен, кроме незатейливых рассказов о молодости в летней беседке – тешить надеждами синдром отложенной жизни до поры поступления в колледж. Как бы там ни было, она не сомневалась, что из Дэниела мог получиться один из достойнейших среди людей.

Больше всего Клара любила летом ездить за Мирэдейн по ягоды и грибы, сумев проявить интерес Дэниела ещё в семь лет, и как-только наступало яркое и тёплое лето, они тут же в ночь собирались, прихватив соседку Тиону в помощь, и отправлялись на летнем трамвае в Зелёные пруды к раннем утру, бродили по густому лесу и душистым полям, где трава всегда была покрыта росой, где дышалось свежей привольностью до прихода марева, когда жаркие лучи солнца брали в пот, весело ослепляя глаза, а в конце прогулки хвастливо радоваться корзинке с лесными сокровищами, ароматным цветочно-травяным букетом в руках.

В общем, Клара стала близким человеком для Дэниела – что-то вроде бабушки.

Загруженные дни, не обходились без мисс Хемчерст – очень тихой и милой сорокалетней женщины, работавшая в другом районе у семьи Девирсли; она несла дополнительную тяжесть – необходимость лечить старшую дочь Катерину от последствий лейкоза. Дэниел всегда умудрялся отыскивать излишки через перерасчёт, чтобы помочь накопить необходимые средства на повторную химию-терапевтическую операцию и лечебную поезду на Кавказ к целителям. Оставалась ещё шустрая мисс Титова.

Дэниел, видя то, как Клара металась и не знала какое блюдо вынимать из печи или со сковороды в первую очередь, прихватил горячий пирожок, откусил его, и приступил к проверке рыбного супа из лосося – не хватило перца: пришлось доставать приправу с высокой полки и добавить пару шепоток.

– Ох, Дэниел, вы ничего не проглядите… – благодарила его мисс Хемчерст и продолжила резать лук с помидорами.

Клара приготовилась вредничать за то, что он бессовестно утащил пирожки для гостей, снял суп с огня, хотя это не входило в его обязанности.

– Ну, Клара! – оправдывался Дэниел в очень весёлом и бурном настроение. – Ты ожидала нечто иное?! Теряешь хватку! – злословил он. – Вы думали меня хватит дольше, чем на двадцать пять минут?!

– Вот, негодник, прости меня Господи! – её глаза хлопали по верху потолков от такой «наглости», а руки в боки добавляли: – С вашими нежными руками нужно обращаться получше. Они для другого созданы!

– Ну вот ещё! – Он был в ударе, вёл себя как-то слишком развязно. – Я лучше ещё пару пирожком съем. Ха-ха-ха! – громкий звонкий женоподобный смех раззадорил всех на кухне.

Клара сдалась: в мыслях она любовно ругала его за пристрастие к наилучшему угощению. Дэниел отвечал, предвидев по взгляду изюминку одобрения:

– Ничего страшного – обойдутся! Пусть шампанским догоняются: они потом такие интересные становятся… – его речи накаляли весёлое настроение.

Ничего не оставалось делать как грозно топнуть ногой и усмирить ершистость Дэниела.

– Ну и язык у вас, – еле выговаривала Клара. – Ей богу, как у змеи! – юный хохот готов был добить её твердое выражение лица.

Вовремя пришла Адель, которая забирала угощения к столу с молчаливой с улыбкой на лице – она рассказывала глазами о празднестве, как о удачном цирке – от такой новости озорства в кипящем местечке только прибавилось.

Через десять минут гул кухонных приборов и плит прекратился – просторнее дышалось. В столовой начинался ужин, но Дэниел, не изменяя принципам, отказался выходить к гостям: «Не вижу смысла являться народу ради дебатов о превосходной утке, которой не хватает замены брокколи на тёртое яблочко или цедру лимона при мариновке. Но господа, выпьем за здравие хозяйки и процветание Лимфреи!»

– Ох, видимо вы переборщили с бокалом вина… – хихикала Клара.

– Ничуть, мне просто хорошо, – так он признавался в её правоте. – но факт остается фактом!

Дэниел не чурался проводить последнюю трапезу с приятной женской компанией, наслаждавшаяся жареной картошкой со свининой и остатками пирогов с завтрака. Между едой Адель болтала о развернувшихся страстях, которые удалось остальным пропустить: Элоиза нечаянно опрокинула бокал на будущую свекровь – весомая причина поймать во рту смешинку.

Как-только прощальный вечер в честь с отъезда мадам Джойс в Атлант подошёл к концу, Дэниел помогал домывать посуду и приводить кухню в порядок. Глубокой ночью он поднимался из столовой в комнату. На диване валялся пиджак двадцатишестилетнего Ирвиса О'Кардо – любовника бывшей хозяйки: он оставлял всего себя ей, как днём, так и ночью, лишь бы побыть под надёжным тылом опытной и состоятельной женщины.